Тайнопись

Темнота в садике сгустилась до брезентовых сумерек, когда душа встревоженно не знает, где она — уже во тьме или еще со светом. Борзика всё нет. И надежды на его появление остается всё меньше.

— Кушать хочу! — по-детски ныл Тугуши, ежась в своей нелепой майке и поводя осоловевшими глазами. — Подождем еще полчаса и пойдем, не сидеть же туг всю жизнь! Эх, какие котлеты готовит твоя бабуся! Вообще пошли отсюда! Нет понта! Пролет! Голяк! Лог и лажа!

— Куда идти? Я плохо себя чувствую, — пробурчал Художник, а Кока заворочался на скамейке, на которой лежал:

— Черт его знает, что такое! На Цейлоне дикари задницу коноплей подтирают, а тут скоро одна мастырка тысячу рублей стоить будет скоро!

— А прокол так и стоит — тысячу, — подтвердил Художник. — Менты ловят, считают проколы на венах — и гони по штуке за каждый!

— А если строчка? — испугался Тугуши за свои тонкие исколотые веночки, в которые никто не мог попасть даже с пятого раза.

— За строчку меньше пяти не возьмут! — убежденно сказал Художник.

Тугуши вдруг насторожился, как собака в стойке.

— Эй! А это не Борзик ли там по аллее чешет?..

Действительно, из темноты вынырнул Борзик!

— Пошли! — махнул он рукой.

Все вскочили и, ломая кусты, бросились к нему. Ожидания, волнения и страхи вмиг забылись, как будто их гг не было.

— Где ты был столько времени? Что случилось? Взял? — на ходу спрашивали они у него.

Так же, на ходу, он отвечал, прыгая через лужу к своей машине:

— В Марнеули пришлось поехать. А там ждал, барыга в баню пошел. Пока три раза в этой бане не ширнулся — не вылез, проклятый…

— Что я говорил! — торжествующе вскричал Тугуши, но все зашикали на него, а Борзик продолжил:

— Там ждать очень противно. На базаре покрутился — менты стали смотреть. На углу сел — местные малолетки приебались, черные очки у меня клянчили и машину камнями побить грозились, если не дам. Пришлось отъехать и около горкома, в центре, встать. А там стоянка, оказывается, запрещена. ГАИ подъехало. Пришлось немного денег дать, чтоб в покое оставили… Слава богу, руки не проверили!..

Так, в рассказах, доехали в конец района Сабуртало, высадились где — то на пустынной улице, около темного какого-то здания, и Борзик повел их к дыре в заборе, по пути объясняя:

— Идем в одно место, это институт, там первая партия, человек десять, уже варят… Они в Марнеули утром были, взяли…

— Кто такие, зачем? — всполошились они (слова «десять человек варят» ничего хорошего предвещать не могли: такая сутолочная теснота чревата стычками и потерями).

— А что делать? Припасов нет, а тут всё есть. Лаборатория. Институт.

— Не хватало еще десяти морфинистов, — в сердцах сказал Тугуши, тоскуя, что надо будет встречаться с какими-то рожами. Ему всегда приходилось колоться последним из-за плохих вен. А всем известно: чем больше игл побывает в рюмке с раствором, тем она волшебным образом к концу становится пустее, несмотря на тщательные предварительные высчитывания и вычисления, по сколько кубов каждому делать. Но выхода нет. В делах с кайфом говорят и приказывают те, у кого в руках этот кайф. А другие должны молчать и повиноваться.

Миновав пустую вахтерскую будочку, они стали молча двигаться по черному двору к мертвому зданию. Ни огонька!

— Что такое — света нет, что ли? — бурчал Тугуши, ощупью пробираясь между какими-то станками, трубами и железками, сваленными во дворе.

— В Сабуртало часто не бывает! — бросил на ходу Борзик.

— А что есть? Воды нет, света нет, морфия нет, героин самим варить приходится! Это дело разве? Во Франции вышел на улицу, взял у дилера пакетик, а дилер тебе еще и целку-шприц с наборчиком для варки бесплатно приложит, — сказал Кока, запинаясь о кирпичи и проклиная коммунистов.

— Что еще за наборчик? — деловито поинтересовался Борзик.

— Маленькая такая, как спичечная коробка, пластмасска. А в ней алюминиевая ложечки — героин вскипятить, фильтр наподобие сигаретного — лекарство отфильтровать, и ватка, чтоб лекарство без осадка с ложечки вытянуть. Вот так, цивилизация, не то что тут — дремучий лес, — подытожил Кока.

— Волшебная коробочка! — мечтательно пробормотал Тугуши.

Они проникли в здание. Бегом поднялись на второй этаж. Пошли темными коридорами, зажигая спички и матерясь. Наконец добрались до двери, из-за которой слышался гул голосов. Борзик энергично постучал. Открыли. И Коке почудилось, что они попали прямо в ад.

В темноте удушливо пахло нашатырем и ацетоном. В двух железных тазах полыхало пламя, разукрашивая красными бликами силуэты что-то делавших людей, похожих на чертей. Какая-то фигура подливала из большой бутыли жидкость в тазы с угасающим пламенем. Огонь вспыхивал с новой силой.

— Что это? Что происходит? — пораженно спросил Борзик у открывшего человека в белом халате.

— Свет выключили, будь они прокляты! Света нет, вот и жжем ацетон, чтобы хоть что-нибудь видеть, — спокойно ответил тот, запирая за ними дверь.

Посреди комнаты две фигуры на корточках держали в вытянутых руках горящие трубочки газет, над которыми еще двое водили тазиками, которые они держали плоскогубцами.

— Сварить на плите успели, а высушить — нет, свет выключили. Вот сушим. Ничего, уже скоро, — флегматично пояснил человек в халате.

— Ну и ну, — пробормотал ошалевший Кока. — Газовая душегубка.

На них никто не обратил внимания. Все были чем-то заняты. Стоял гул голосов, прерываемый взрывами ругани. Дело шло к концу. Уже начали искать воду, чтобы промывать шприцы. Понятно: кто первым схватит шприц, первым и уколется. Это очень учитывалось, особенно сейчас, когда ничего не видно. При свете умудряются воровать, а уж без света сам бог велел тянуть из общака, сколько влезет в шприц.

— Сюда светите, я иглы мою! — говорила какая-то черная фигура от раковины.

— Осторожнее! Не толкайте! Я раствор вынимаю! — говорила другая фигура, переливая жидкость из тазика в чайный стакан.

— Я кубы считаю, не сбивайте! — повторяла третья.

— Иглы, где иглы? Где маленькая игла? — волновалась четвертая, шаря впотьмах по столу.

Свою иглу каждый держал при себе, а те, у кого своих игл не было, пытались выклянчить их у других. Но никто не хотел ничего одалживать. Кипятка для промывки шприцев тоже не было.

— Ничего, и сырая сойдет! — успокаивал белохалатный флегмач, который, как опальный ангел, то тут, то там возникал среди чертей и улаживал склоки и ссоры. То ли завлаб, то ли сотрудник. Его уважительно называли «Тенгиз Борисыч» и обращались к нему по каждому поводу. Он терпеливо отвечал и объяснял.

— Я первый двигаюсь! Я первый! — кто-то властно говорил из тьмы.

— Я второй!

— Третий! Четвертый! Пятый! — говорили еще другие, неразличимые в ало-черном мраке.

Слышалась ругань, когда кто-то подливал из бутыли ацетон в гаснущее пламя и оно рвалось вверх, опаляя людей. Вот кто-то, отскочив от огня, задел стол с пробирками. Посыпалось стекло. Его стали топтать в темноте и ругаться.