Тайны на крови. Триумф и трагедии Дома Романовых
Шрифт:
Был ли повод для беспокойства императора Николая II в эти дни? Да, был! Резко возросло число забастовок. Лидер партии кадетов П.Н. Милюков (1859–1943) позднее откровенно писал в своих исторических исследованиях об этом периоде времени:
«Как бы то ни было, из объективных фактов с бесспорностью вытекает, что подготовка к революционной вспышке деятельно велась — особенно с начала 1917 г. — в рабочей среде и в казармах петроградского гарнизона. Застрельщиками должны были выступить рабочие. Внешним поводом для выступления рабочих на улицу был намечен день предполагавшегося открытия Государственной думы, 14 февраля. Подойдя процессией к Государственной думе, рабочие должны были выставить определенные требования, в том числе и требования ответственного министерства.
14 февраля 1917 г. после перерыва возобновляла свои заседания Государственная дума. В дневнике Николая II об этом событии нет упоминаний, но за 10 февраля имеются две важные пометки: «В 2 часа приехал Сандро (великий князь Александр Михайлович. — В.Х. ) и имел при мне в спальне разговор с Аликс». И далее: «До чая принял Родзянко» [262].
Государь Николай II имел в эти дни несколько деловых встреч с великими князьями на предмет результатов их командировок по определенным заданиям. Так, Кирилл Владимирович докладывал императору о результатах поездки на Мурман и в Архангельск, Георгий Михайлович сделал обзор о трехмесячной инспекционной поездке по фронтам. То же самое относится и к докладу Павла Александровича — генерала от кавалерии, инспектора войск гвардии.
Некоторые из представителей Императорской фамилии продолжали, кто явно, кто тайно фрондировать. Так, например, великий князь Николай Михайлович, отправленный в канун 1917 года на два месяца под домашний арест (в свое имение Грушевка Херсонской губ.), продолжал плести заговоры. В самом конце 1916 года он изложил вдовствующей императрице Марии Федоровне свой план действий: «После того как мы убрали гипнотизера, нужно попробовать обезвредить загипнотизированную. Как ни трудно, но нужно ее отослать как можно дальше или в санаторий, или в монастырь. Речь идет о спасении престола — не династии, которая еще прочна, но теперешнего Государя. Иначе будет слишком поздно… вся Россия знает, что покойный Распутин и А.Ф. одно и то же. Первый убит, теперь должна исчезнуть и другая. От этого зависит общее спокойствие» [263].
У царя 10 февраля была еще одна деловая встреча, обычная перед открытием Думы, с председателем ее Родзянко, который все настойчивее добивался ответственного министерства. В своих воспоминаниях М.В. Родзянко (1859–1924) позднее указывал:
«Необычайная холодность, с которой я был принят, показала, что я не мог даже, как обыкновенно, в свободном разговоре излагать свои доводы, а стал читать написанный доклад. Отношение Государя было не только равнодушное, но даже резкое. Во время чтения доклада, который касался плохого продовольствия армии и городов, передачи пулеметов полиции и общего политического положения, Государь был рассеян и, наконец, прервал меня:
— Нельзя ли поторопиться? — заметил он резко. — Меня ждет великий князь Михаил Александрович…
По поводу передачи пулеметов царь равнодушно заметил:
— Странно, я об этом ничего не слыхал…
А когда я заговорил о Протопопове, он раздраженно спросил:
— Ведь Протопопов был вашим товарищем председателя в Думе… Почему же теперь он вам не нравится?
Я ответил, что с тех пор, как Протопопов стал министром, он положительно сошел с ума…
При упоминании об угрожающем настроении в стране и возможности революции царь прервал:
— Мои сведения совершенно противоположны, а что касается настроения Думы, то если Дума позволит себе такие же резкие выступления, как в прошлый раз, то она будет распущена.
Приходилось кончать доклад:
— Я считаю своим долгом, Государь, высказать вам мое личное предчувствие и убеждение, что этот доклад мой у вас последний.
— Почему? — спросил царь.
— Потому что Дума будет распущена, а направление, по которому идет правительство, не предвещает ничего доброго… Еще есть время и возможность все повернуть и дать ответственное перед палатами правительство. Но этого, по-видимому, не будет. Вы, Ваше Величество, со мной не согласны, и все останется по-старому. Результатом
этого, по-моему, будет революция и такая анархия, которую никто не удержит.Государь ничего не ответил и очень сухо простился» [264].
Как видим, позиции сторон не изменились. Противостояние продолжалось. Срок полномочий Думы приближался к завершению. Впереди маячили выборы, и депутаты стремились набрать политические очки борцов за интересы демократии и народа. Жена Родзянко Анна Николаевна, передавая в письме влиятельной княгине 3инаиде Николаевне Юсуповой (мать убийцы Г.Е. Распутина князя Феликса Юсупова младшего) впечатления своего мужа от последнего разговора с императором Николаем II, с возмущением писала: «Эта кучка, которая всем управляет, потеряла всякую меру и зарывается все больше и больше. Теперь ясно, что не одна Александра Федоровна виновата во всем. Он как русский царь еще более преступен».
В январе в Петрограде, как и во всей стране, резко возрос размах беспорядков среди рабочих. Так, если в 1916 году по всей Российской империи прошли 243 политические забастовки, то за первые два месяца 1917 года их число составило 1140.
31 января 1917 года оппозиционная Рабочая группа Центрального военно-промышленного комитета, которую возглавлял А.И. Гучков, была арестована, и ей было предъявлено обвинение в участии в «преступной организации, стремящейся к свержению существующего государственного строя». Это был первый предостерегающий звонок со стороны царских властей. Лидеры оппозиции почувствовали критический момент политического равновесия и реальную опасность за свое дальнейшее благополучие.
В Петроград с докладом к императору прибыл генерал В.И. Гурко (1864–1937). Свидетелем этой встречи была статс-дама Государыни Александры Федоровны княгиня Е.А. Нарышкина (1838–1928), которая записала 8 февраля в дневнике:
«Император принял генерала, приехавшего из армии. Разговор: “Какое впечатление на вас произвел Петроград? Много толков, но, к несчастью, среди разговоров много верного. Следовало бы жить в мире с Думой и отставить Протопопова”. Император горячо воскликнул: “Никакой возможности жить в мире с Думой, я сам виноват, я их слишком распустил. Мои министры мне не помогали. Протопопов один мне поможет сжать их в кулак (показал сжатый кулак)”. Резко отпустил, не владея собой. Обедала у Бенкендорфов. Из чужих никого. У нас опасения насчет Думы» [265].
8 февраля 1917 г. по личному приказу императора Николая II Петроградский военный округ был выделен из Северного фронта, и командующий округом генерал С.С. Хабалов (1854–1924) получил широкие полномочия. Гарнизон Петрограда состоял из почти 200 тысяч недавно призванных и необученных солдат, ожидавших отправления на фронт. Оказавшись во главе Петроградского военного округа, престарелый генерал С.С. Хабалов практически солдат не знал и данной должности не соответствовал. Почти всю свою жизнь, начиная с 1900 года, он был преподавателем, инспектором и начальником военных училищ. Император знал об этом, но во время мировой войны было сложно с боевыми военачальниками. На эту ответственную должность предполагалось выдвижение генерала К.Н. Хагондокова (участника подавления восстания в Маньчжурии), но императрица Александра Федоровна, как-то услышав, что он неосмотрительно отозвался о Григории Распутине, заявила, что «лицо у него очень хитрое». Назначение его так и не состоялось.
По Петрограду стали быстро распространяться слухи, будто Царское Село уже приняло решение расправиться с Государственной думой. Слухи все с каждым днем разрастались, вызывая всеобщее беспокойство. Открытие сессии Государственной думы и обстановку, господствующую на ней, красочно передает в своих воспоминаниях А.Ф. Керенский (1881–1970). В частности, он писал:
«Когда 14 февраля открылось заседание Думы, в повестке дня стоял вопрос о ее роли в противостоянии между властью и страной, близившемся к своей высшей точке. Милюков заявил, что, по его мнению, страна далеко опередила свое правительство. Но мысль и воля народа способны выразить себя только через узкие щели, которые оставляет мертвая бюрократическая машина…