Тайны Петербурга

Комитет во главе со Сперанским успел еще принять в 1811 году «Основные правила» для масонов в России, где ложи делились на «терпимые и нетерпимые». Один из российских масонов емко охарактеризовал эти правила так: «Вводились новые устрожения, увеличивались прежние стеснения». Единственной разрешенной материнской ложей признавалась Великая Директориальная ложа «Владимира к порядку» во главе с Бебером, все остальные подчинялись ей. Почему именно она? Возможно, Сперанский и Балашов не хотели ссориться с могущественным Бебером. А может быть, они были уверены, что именно в беберовской ложе состоит сам государь. Кто знает, как развивались бы события дальше, если бы не «перемена фортуны». В феврале 1811 года Фесслера высылают из Петербурга в Вольск Саратовской губернии. Вспоминается Грибоедов: «В деревню, к тетке, в глушь, в Саратов…» (Пост профессора Академии Фесслер потерял еще раньше, в 1810 году.) В марте 1812 г. следуют опала и ссылка Сперанского.

Большинство братьев радовалось его падению, особенно ликовал Бебер, не любивший Сперанского за его амбиции и протекцию Фесслеру. История эта лишила Сперанского потенциальных союзников и увеличила число противников. А союзники в той ситуации ему бы очень пригодились. Последние месяцы 1811 года над головой государственного секретаря сгущались тучи. Недовольство его реформами ширилось во всех слоях общества. Сперанский этого не понимал, ибо, как писал Карамзин, «всегда был глух и туп [равнодушен] ко мнению общественному».

Дворянские верхи восстали против реформ Сперанского не только потому, что они вносили в традиционное патриархально-феодальное бытие России ненавистные им нормы права, то есть формировали в стране гражданское общество и власть закона. Часть своих установлений (а именно основы гражданского уложения) Сперанский разработал под влиянием Гражданского кодекса «антихриста» Наполеона. Дворяне сочли себя униженными и оскорбленными «экзаменом на чин», который был введен по инициативе Сперанского 6 августа 1809 года с целью поднять образовательный уровень российского чиновничества. Отныне каждый чиновник с VIII класса (из 14-ти) Табели о рангах должен был для получения чина либо представить свидетельство об окончании одного из российских университетов, либо сдать при университете специальный экзамен по естественным и гуманитарным наукам. Аристократия негодовала: что себе позволяет возомнивший невесть что о себе сын дьячка! Ропот нарастал, но это все были разрозненные выступления.

Наконец в бой вступила «тяжелая артиллерия». С теоретическим обоснованием дворянской оппозиции Сперанскому выступил Н.М. Карамзин — в то время популярнейший литератор, властитель дум юношества, признанный авторитет во всех изящных искусствах. В это время Николай Михайлович был придворным историографом, уже работавшим над «Историей государства Российского». Одним словом, истинная «совесть нации» (и, кстати, бывший масон!). В марте 1811 года он вручил Александру I свою «Записку о древней и новой России». Карамзин страстно и гневно обрушился на главную у Сперанского идею представительного правления, усмотрев в ней посягательство на святая святых — незыблемость самодержавия. Именно так: самодержавие должно быть не только вечным, но и незыблемым, вещал Карамзин, его не нужно облекать никакими законами, ибо «в России государь есть живой закон». Впрочем, он отвергал и вообще все нововведения Сперанского по принципу «Всякая новость в государственном порядке есть зло».

По Карамзину, «удивительной судьбою», «душой России», ее основополагающей традицией является изначально присущая русской жизни форма политического и государственного устройства — самодержавие. Он шел даже дальше. Он говорил, что у самодержавия в России — священный характер. И если, не дай бог, этот институт поколеблется, то российская держава станет подобна дереву с подрубленным корнем, то есть будет обречена на гибель. Это была сакрализация самодержавия, чего от европейски образованного интеллектуала Карамзина трудно было ожидать. Российское самодержавие в понимании автора «Истории…» представляло собой надсословную силу, обеспечивающую самобытное, мирное и великое историческое развитие страны. Своеобразие русской монархии, по мнению историка, заключалось в «патриархальном», отеческом типе правления, которое не могло быть никем и ничем ограничено, кроме как «святыми уставами нравственности». При этом Карамзин был убежден, что русское самодержавие должно ввести эти «коренные», в первую очередь моральные законы, которые юридически закрепили бы исторический опыт русской государственности, что предотвратило бы Россию от впадения в крайности как революционных, так и деспотических «безумий».

Надо сказать, что историком признавалась необходимость и постепенных мирных эволюционных реформ, которые «всего возможнее в правлении монархическом». Карамзин усматривал в сохранении крепостного уклада следование законам самой Природы и предостерегал «противу всяких на него поползновений». Недаром Пушкин писал о главном труде Карамзина:

В его «Истории» изящность, простота Доказывают нам, без всякого пристрастья, Необходимость самовластья И прелести кнута.

Свои исторические выкладки Карамзин подтверждал и опытами в изящной словесности. В его умилительно-слащавой «Сельской комедии» хор земледельцев поет:

Как не петь нам? Мы счастливы. Славим барина-отца. Наши речи некрасивы, Но чувствительны сердца. Горожане нас умнее: Их искусство — говорить. Что ж умеем мы? Сильнее Благодетелей любить!

В другом месте Карамзин вопрошал: «И будут ли земледельцы счастливы, освобожденные от власти господской, но преданные в жертву их собственным порокам? Нет сомнения, что крестьяне счастливее… имея бдительного попечителя и сторонника». Этот аргумент выражал мнение огромного большинства помещиков, которые, по мнению Д.П. Рунича, государственного деятеля того времени, «теряли голову при одной только мысли, что конституция уничтожит крепостное право и что дворянство должно будет уступить шаг вперед плебеям».

Помимо этого было еще одно принципиальное расхождение между позициями Сперанского и Карамзина. У Сперанского действовал принцип: важны не люди, важны институции, учреждения, организации. Если будут хорошие законы, уставы, уложения, то личный фактор не важен — люди будут действовать согласно тем правилам, которым они подчинены. У Карамзина было прямо противоположное мнение. Личный принцип у него торжествовал над институциональным, то есть дайте нам хороших, образованных, благонамеренных людей — и «не надобно нам никаких конституций», никаких сложных и запутанных законов. Спор о том, что важнее — человек или закон? — вечен. Каждому поколению предстоит искать на него свой ответ.

Недоброжелатели Сперанского добились своего, и Александр I в марте 1812 года отправляет его в отставку. Официальным обвинением было «незаконное и тайное сношение с неприятелем (Францией)», то есть чуть ли не государственная измена.

Вот когда вспомнили про подарок Наполеона! (Любопытная деталь. Во время опалы Сперанский был сослан в Пермь. Живя там в крайне стесненных материальных условиях, он был вынужден продать подарок Наполеона — табакерку, но портрет извлек и сохранил. Он очень дорожил этим подарком и вообще был чрезвычайно высокого мнения о Бонапарте.) Тут же стали распространяться стишки про то, как Сперанский «за понюшку табака Отечество продал», «антихристов прескверный лик ему иконой служит» и тому подобные опусы. Истинная причина, конечно, была не в этом. Большинство людей в России понятия не имели ни о масонских историях, ни о планах всеобъемлющих реформ Сперанского. Но он поднял налоги и тем навлек на себя поистине всенародную ненависть. Ключевский пишет: «Возвышение налогов и было главной причиной народного ропота против Сперанского, чем успели воспользоваться его враги из высшего общества». Однако помимо клеветы и наветов в отставке Сперанского был объективный момент. Сперанского никто не любил, он был крайне непопулярен. Общественное мнение без всяких оснований видело в нем причины всех государственных неудач, социальных зол, бедности, бесправия, невыгодных договоров с Наполеоном и т. д. Нужен был «козел отпущения», виновник всех бед. Сперанский на эту роль подходил идеально. Перед надвигавшейся войной с Наполеоном Александр сделал сильный ход для консолидации общества.

Ославить изменником — тяжкое обвинение во время войны. Сперанский писал Александру, просил объективного расследования и справедливого суда, но ответа не получил. Братья-масоны ничего не сделали для его реабилитации, а иные даже ожесточенно участвовали в травле (Розенкампф, Армфельдт). А вот «душитель свободы» Аракчеев откликнулся на зов о помощи. Он всегда был расположен к Сперанскому, их сближала страсть к порядку и стремление все регламентировать. По ходатайству Аракчеева Сперанскому вернули чин тайного советника и выплатили жалованье за годы ссылки. Затем Александр и вовсе сменил гнев на милость: Сперанский был назначен губернатором в Пензу, а потом в Сибирь.

Столкнувшись в Сибири с жестокой действительностью и с реальными людьми, Сперанский начал понимать правоту своих оппонентов. Он сильно изменил свое мнение о русских людях, которые когда-то казались ему куда лучше европейцев. В декабре 1820 года, т. е. уже из Сибири, Сперанский писал графу В.П. Кочубею в еще более скептическом тоне относительно государственных преобразований: «Все чувствуют трудности управления как в средоточии, так и в краях его. К сему присовокупляется недостаток людей. Тут корень зла; о сем прежде всего должно бы было помыслить тем юным законодателям, которые, мечтая о конституциях, думают, что это новоизобретенная какая-то машина, которая может идти сама собой везде, где ее пустят». Не спорит ли он тут с самим собой, со своими юношескими иллюзиями?