Тайны политических убийств

— Да, доктор Кобылин.

— Он имеет частную практику?

— Я с ним познакомился в клинике профессора Боткина.

— Когда?

— Точно число не помню. Дней двадцать, наверное, назад.

— При каких обстоятельствах?

— Я обратился с жалобами на состояние здоровья. Был им принят. От него же я получил и рецепты.

— Он знает вашу фамилию?

— Я ему представлялся Владимировым.

Небольшая передышка, и члены комиссии собираются вновь.

Петрова-Владимирова снова вызывают для допроса. А идет уже второй час ночи.

— Значит, медику Кобылину вы были известны под фамилией Владимирова?

— Да.

— Где же вы проживали в Петербурге?

— В разных местах.

— Точнее?

— Жил на Выборгской стороне, на Оренбургской улице, в доме Шиль, у мещанина Павла Семеновича Цеткина.

— Под какой фамилией?

— Под своей.

— Под фамилией Владимирова?

— Да.

— У вас были документы на имя Владимирова?

— Нет.

— Как же вы остановились у Цеткина?

— Цеткину я объяснил, что я мещанин Владимиров, приехавший сюда из Москвы искать какого-нибудь конторского или иного дела.

— И он от вас не потребовал паспорта?

— Потребовал, но я сказал, что поторопился уехать из Москвы, а поэтому не захватил с собой паспорта, но что у меня есть там довольно значительные по своему положению и влиянию знакомые и благотворители, которые могут и без меня выхлопотать увольнительный вид… и выслать его мне.

— И сколько же времени вы прожили таким образом без вида в квартире Цеткина?

— Около двух недель, пока хозяйка не предложила мне сама удалиться.

Ни пятого, ни шестого апреля Владимиров так и не сказал своего настоящего имени. Допросы продолжались и днем, и ночью. Несколько раз его принимался увещевать священник. Владимирову не давали отдыха. Требовали, чтобы он назвал сообщников.

Между тем Александр II потребовал от председателя следственной комиссии подробного отчета. Тот был вынужден признать:

— Все действия следственной комиссии, ваше императорское величество, остаются до сих пор безуспешными… Подсудимый из. каких-то видов с упорством скрывает свое настоящее имя и звание.

— Может, он все-таки поляк?

— Нет, ваше величество… Преступник пишет по-русски грамотно, я бы даже сказал литературно… Все усилия снять с него фотографический портрет не увенчались успехом: он умышленно закрывает лицо рукой.

— Что же вы думаете делать дальше?

— Все необходимое для того, чтобы преступник сказал правду.

— Потомите еще, пока он не согласится на откровенность! Запирательство преступника необходимо сломать. Я обязываю вас принять по отношению к нему самые деятельные и энергичные меры. С завтрашнего дня мы всемилостивейше назначаем председателем комиссии графа Михаила Николаевича Муравьева.

8 апреля в «Сенатских ведомостях» было опубликовано сообщение о приеме сенаторов, где Александр II, между прочим, заявил: «Личность преступника до сих пор еще не разъяснена, но очевидно, что он не тот, за кого себя выдает. Всего прискорбнее, что он русский». На сии последние слова сенатор, тайный советник Матюнин сказал: «Государь, мы питаем себя надеждою, что дальнейшее следствие разъяснит личность преступника, и имя русского останется незапятнанным». На это Его Императорское Величество изволил ответить: «Дай бог».

Александр II надеялся, что с приходом в комиссию Муравьева дело изменится. И он не ошибся. Муравьев был известен в то время всей России под именем Муравьева-вешателя. Грубый и жестокий человек, он снискал себе печальную славу при подавлении польского восстания в 1863–1864 годах. Муравьев трезво оценивал свою деятельность и даже говорил сам о себе, что он «не из тех Муравьевых, которых вешают, а из тех, которые сами вешают». Покушение на Александра II он считал делом большого заговора.

Через некоторое время заместителю председателя следственной комиссии генерал-адъютанту П. П. Ланскому доложили, что его уже около часа дожидается какой-то посетитель, назвавшийся Никодимовым — служителем Знаменской гостиницы.

— Пригласите! — распорядился Ланской.

Через минуту в комнату вошел как-то боком невысокий человек и, остановившись у дверей, поклонился. Поклонился с подобострастием.

— Садитесь, — произнес Ланской.

— Ничего-с, благодарствуем, — ответил вошедший и приблизился к столу, но не сел.

— Садитесь… я вас слушаю, — вторично произнес свое приглашение Ланской.

Человек сел, но сел на краешек стула и опять как-то боком.

— Итак?..

— Никодимов — я… стало быть… служитель гостиницы Знаменской, ваше сиятельство.

— Что же вас привело ко мне?

— Дело одно подозрительное…

— У меня есть подчиненные, дежурный по отделению офицер, наконец… Вы могли сказать им.

— Нет, ваше сиятельство, это государственной важности дело… как я его своим умом разумею и я могу только вам…

— Ну?

— Жилец у нас пропал… Второго занял номер, а четвертого не вернулся…

— Четвертого? — переспросил Ланской.

— Четвертого, ваше сиятельство. Как ушел с утра, так и все… День нет, два нет… А сегодня утром зашли к нему и на столе обнаружили мелкие такие пылиночки — порох стало быть!..

— Фамилия?

— Никодимов, стало быть…

— Нет! Его фамилия?

— Владимиров, ваше сиятельство, Владимиров Дмитрий Алексеевич!

Ланской чуть не подскочил на стуле:

— Адъютанта!

Вошедшему адъютанту он немедленно приказал доставить арестованного террориста.

— Он? — спросил Ланской, когда в комнату ввели Владимирова.

— Он.

— Кто?

— Владимиров… Наш бывший жилец… В шестьдесят пятом номере проживать изволили… И вещички там свои оставили… Ни бог весть какие, но все же вещички…

— Провести немедленно там обыск! Вещи доставить сюда! — распорядился Ланской.

— Слушаюсь, ваше сиятельство!

— Будьте добры расписаться в протоколе очной ставки, — произнес Ланской, обращаясь к Никодимову. Затем повернулся к Владимирову.