Тайны Темплтона

И еще поведаю Вам секрет. Мсье Лё Куа стал весьма обходителен с тех самых пор, как я последовала Вашему совету и угостила его конфеткой, которую приготовила собственными руками. Мы прогуливались уже одиннадцать раз, и мой французский стал гораздо лучше. При расставании он теперь целует мне руку, и у меня кожа горит, Синнамон, — горит через перчатку, горит, когда он вдали от меня и даже когда мы снова встречаемся.

Ах, Синнамон, сердце мое преисполнено благодарности к Вам, моему дражайшему другу, и наша вынужденная разлука неимоверно тяготит меня.

Ваша любящая

Шарлотта Темпл

* * *

9 января 1862 года (черновик)

Дорогая Шарлотта!

У меня ощущение, что силы мои подорваны. Что-то неладное творится со мной. Я не знаю что, знаю только, что Вы как-нибудь можете мне помочь. Видите ли, мне нужно рассказать Вам кое-что ужасное. Этот мир мрачен и зол. И я не знаю, что…

14 января 1862 года (черновик)

Дорогая Шарлотта!

Почему бы не пишете? Почему не пишете? Вы не пишете из-за того, что влюблены? Разве Вы не друг мне? Разве не знаете, как печально мне и одиноко? Да разве Вы что-нибудь знаете! Вам кажется, что Вы влюблены, но это не так. Вы влюблены в Вашего отца, Шарлотта, а то, что Вы видите в мсье Лё Куа, это всего лишь Ваше…

Эверелл-Коттедж. 17 января 1862 года

Шарлотта!

Уже очень поздно, а я не могу спать. Я не могу спать уже давно, целый месяц, с тех пор как вернулась Джинджер, — не могу уснуть без этого настоя. У меня такое ощущение, что я схожу с ума. Шарлотта, мои мужья являются ко мне, окруженные тенью… Они толпятся вокруг моей постели, когда я пытаюсь уснуть. Они смотрят на меня, я вижу их везде, в каждом отражении, в черных проемах окон, в отражении луны на поверхности озера; я вижу, как они плавают подо льдом вместе с глиммергласким чудовищем. Помните, Шарлотта, как мы видели его? Мы тогда только познакомились и прогуливались вдоль берега, и вдруг он показался из-под воды всего в каких-нибудь двадцати футах от нас, ощерил свою черную гнилую пасть и снова ушел под воду. Мы были тогда всего лишь девчонками, Шарлотта, и считали это чудовище просто мифом, но с того дня мы прикипели сердцами друг к дружке, мы стали неразлучны. Вот и мои мужья, они такие же, как это чудовище, они не оставляют меня в покое. Я зажгла десять свечей, у меня горит камин, и в комнате светло как днем, но в каждом отражении, на каждой темной поверхности я вижу их, своих мужей.И я вроде знаю, что их нет здесь, но они все равно здесь. Они прячутся за ртутью зеркала, они не настоящие, не живые, но они здесь. И я не верю в призраков, а все равно знаю, что это они.И я боюсь, так боюсь, что не могу спать. Даже Мари-Клод озабоченно спрашивает, здорова ли я.

Мне кажется, я близка к помешательству. Нервозность, охватившая меня после смерти бедного Годфри, никак не проходит, я просто хорошо скрываю ее — вот Вам пишу все время, потому что совсем не могу больше читать, строки в книге извиваются перед моими глазами как черви.И меня все время трясет.

Вы писательница (да, об этом знаю только я, но еще и весь город — ибо напрасно Вы думали, что храните это в секрете, об этом знают все). Так вот я расскажу Вам историю.

Вот она, моя история. Я была принцессой, она — жабой. Так всегда начинаются сказки. Я была хороша собой, изящна, мила; она — мрачная, большая, неуклюжая и всегда дерзкая, вопреки множеству прутьев, поломанных моим отцом о ее спину. Отец ненавидел ее, ненавидел! Заведет ее, бывало, на задний двор дубильни и порет розгами за малейшую провинность. Он порол ее с самою малолетства, лет с пяти-шести — за разбитое зеркало, за неосторожное слово. Вы бы только видели их в такие моменты — мой громадный разъяренный отец и моя сестра, упрямая и неподвижная как мул. Она всегда была крупнее меня, я рядом с ней маленькая птичка. Отец любил меня, меня любили все. В нашей детской спальне обитало привидение — призрак моей бабки, рабыни Хетти. (Ах, только не притворяйтесь, что не слышали слухов! Слухи эти чистая правда, все до единою слова — я действительно веду свое происхождение от рабов. От той самой рабыни, которую привез в город Ваш прославленный дед, этот почтенный квакер, великий Мармадьюк. Почтенный квакер и великий ханжа. Об этом в том числе шептались люди у меня за спиной на похоронах Годфри — да-да, о том, что я веду свое происхождение от рабов. О том, что мой отец, к злорадному утешению всею города, был до странности похож на старого господина Мармадьюка Темпла. О том, что мы с Вами, мой милый друг, возможно, и не такие чужие по крови. О да, все это я слышала!)

Так вот, мы с сестрой жили в комнате, где обитала бабушка Хетти. Джинджер издевалась надо мной страшно. Она привязывала меня к столбику кровати и принималась тянуть, пока руки мои не выворачивались из суставов. Тогда она переходила к следующей пытке — загоняла мне под ногти иголки и ждала, когда я закричу.

Всякий раз, поймав Джинджер на таких проделках, отец сек ее до крови. Всегда наказывал, и мать не препятствовала. Она словно ничего не замечала, словно была слепая. А позже, когда отец водил Джинджер на задний двор наказывать, оттуда уже не доносилось звуков порки. В двенадцать она была уже ростом с мужнину и сложена как мужчина. Она была очень сильная, могла освежевать бычью тушу в считанные секунды. В четырнадцать она побоями поднимала меня среди ночи с постели и гнала, босую, по лестнице на мерзлую лужайку, где земля была такая холодная, что мне обжигало ноги. Она приводила меня в дубильню и заставляла держать фонарь, пока сама по очереди забавлялась с подмастерьями. Один за одним, в этом ужасном смердящем месте, они были с ней, один за одним! Так она наказывала меня — стоять и смотреть на все это было мне наказанием. Глаза ее сверкали, рот щерился в оскале, огромные голые мускулистые ляжки под задранной рубашкой тряслись белыми пятнами в фонарном свете, а если я отворачивалась, она рявкала на меня. И то, что вытворяли с ней эти парни, она вытворяла со мной. Она заставляла меня смотреть, а если кто из них пытался прикоснуться ко мне, того она жестоко избивала. Она заставляла меня смотреть.

Однажды ночью отец застал нас там. Я, дрожащая, плачущая, пытающаяся отвернуться; она, заставляющая меня смотреть; дергающийся свет качающегося фонаря; один из подмастерьев, похотливо хрюкающий, как свинья, у нее сзади; двое других, со смехом ждущие своей очереди на куче дубильной коры, — и вдруг мой отец, большой, спокойный, появляется в дверях. Единственный его глаз сверкает гневом.

— Синнамон, в дом! — приказал он.

Я выбежала с фонарем в руке, подмастерья следом за мной, бросились наутек через луг.В окно спальни я видела, как отец вышел из дубильни, за волосы таща Дрейнджер. Она падала, он за волосы поднимал ее па ноги. Лицо ее, ноги были в крови. Он швырнул ее о стену дома, и она упала. Он оставил ее лежать там, в белой рубашке на темной траве, а сам ушел в дом. Я слышала его шаги по лестнице и тряслась, пока он не заперся у себя в комнате и начал там читать вслух Библию. Только тогда я легла в постель. А утром она исчезла.

С тех пор в нашем доме о ней не упоминали ни словом. Никто — ни мать, ни отец. Как будто ее никогда и не существовало. А когда она вернулась в ту бушующую снежную ночь, ко мне впервые стали являться призраки.И она, живая и настоящая, здесь; я чувствую ее близкое присутствие, мрачное, пугающее, ужасное для всех нас. Я чувствую постоянный страх — за то, что ничего не предприняла для ее спасения, за то, что была бессильна тогда, и за то, что бессильна сейчас. Она отравляет этот город. Отравляет его своим злом. Она подняла из могилы моих мужей. Из окна моего дома я вижу, как расползается по городу эта отвратительная заразная желчь, как поражает умы горожан мыслями о разврате.

Мой рассказ приведет Вас в состояние потрясения. Вот и хорошо. Вы почувствуете себя больной. И все же не такой больной, какой чувствую себя я. Не такой больной, если сможете после всего этого думать о своем французе. И если сможете, то мне жаль Вас, моя девочка.

Нет, я не стану отправлять Вам это письмо. Это было бы безумием, слишком жестоким даже для Вашего доброго сердца. Я не могу отправить его. Я запру его вместе с Вашими милыми, душевными, невинными письмами. Но даже они, Ваши письма, будут отравлены таким чудовищным соседством. Это письмо слишком безумное даже для меня, женщины, чье неистовство чувств порой поражает Вас до глубины души (да-да, я знаю, поражает!). И я знаю, дорогая моя Шарлотта Темпл, что Вы с Вашим серьезным личиком нет-нет да и мечтаете быть такой же неистовой, как я. У Вас нет никаких тайн, и в Вас нет темных неизведанных глубин. Не будь у Вас этой фамилии и этих денег, Вы были бы ничем. А вот я могла бы научить Вас кое-чему.