Тайны Второй мировой

Сразу после окончания боевых действий в Финляндии советские войска отсюда стали ускоренными темпами перебрасываться к западным границам. К концу войны на финском фронте Красная армия располагала 55 стрелковыми и 4 кавалерийскими и мотокавалерийскими дивизиями, а также 8 танковыми и 3 авиадесантными бригадами с 4 тысячами танков и 3 тысячами самолетов. В период с апреля по август 1940 года на Запад было переброшено 37 дивизий и 1 танковая бригада. Из них 30 дивизий прибыло на новое место дислокации еще до июня, остальные — в июле и августе. Большинство оставшихся танковых и авиадесантных бригад было расформировано для переформирования в механизированные и воздушно-десантные корпуса, которые также предназначались для действий на Западе. Всего же в западных приграничных округах (Киевском, Одесском и Белорусском), с учетом 3 стрелковых дивизий и 3 танковых бригад, дислоцированных в Прибалтике, Сталин мог к концу июня 1940 года выставить против Гитлера 84 стрелковых и 13 кавалерийских и мотокавалерийских дивизий, подкрепленных 17 танковыми бригадами^{38}. По числу танков — 200 и более — каждая такая бригада превосходила немецкую танковую дивизию.

На совещании высшего командного состава Красной армии в декабре 1940 года тогдашний командующий авиацией Ленинградского военного округа будущий Главный маршал авиации A.A. Новиков признавал: «В 1940 году боевая подготовка частей ВВС ЛВО проходила в несколько своеобразных условиях: до августа месяца все части ВВС округа были заняты выполнением особых заданий и только к августу месяцу возвратились с Украины…»^{39} Почти все самолеты, сконцентрированные для войны против Финляндии, к лету 40-го оказались у западных рубежей. Вряд ли такая армада нужна была для оккупации Прибалтики и Бессарабии. Армии прибалтийских государств практически не имели боевых самолетов, а румынская авиация располагала не более чем сотней устаревших машин. Не для борьбы же с ними Сталин сосредоточил у западных границ цвет своих ВВС. Предстояло сразиться с куда более грозным противником — люфтваффе Германа Геринга. Недаром Сталин в своей речи по итогам финской войны, произнесенной 17 апреля 1940 года на совещаний высшего комсостава, особое внимание обратил на германскую авиацию: «Наша армия встала крепкими обеими ногами на рельсы новой, настоящей советской современной армии. В этом главный плюс того опыта, который мы усвоили на полях Финляндии, дав нашей армии обстреляться хорошо, чтобы учесть этот опыт. Хорошо, что наша армия имела возможность получить этот опыт не у германской авиации, а в Финляндии, с божьей помощью»^{40}.

Именно люфтваффе больше всего опасался Иосиф Виссарионович в грядущем походе на Запад. Тогда сухопутная армия Германии у советских границ была очень слаба. Здесь к началу июня располагалось всего 12 немецких пехотных дивизий. Из них 9 дивизий были ландверными, сформированными из военнослужащих старших призывных возрастов^{41}. У этих дивизий почти не было транспортных средств, и боеспособность их была весьма ограничена. С таким противником даже Красная армия, не стяжавшая лавров в Финляндии, казалось, могла бы справиться. Ведь она обладала в тот момент почти десятикратным перевесом в людях и абсолютным — в танках. А вот германские самолеты, опасался Сталин, непрерывными бомбардировками смогут замедлить продвижение Красной армии, если «сталинские соколы» не завоюют господство в воздухе. Гитлер получит время для переброски части сил с французского фронта и остановит советское наступление.

Накануне начала германской атаки на Западе советский вождь пребывал в хорошем настроении. Он мечтал: когда вермахт увязнет на считавшейся неприступной линии Мажино, Красная армия широким фронтом ринется вперед, на Запад, сомнет тонкую цепочку германских войск, займет Польшу, Словакию, Чехию, стремительно ворвется в самое сердце рейха. И встретится с благодарными англо-французскими союзниками где-нибудь на Эльбе, а если повезет — то и на Рейне. Пол-Европы будут под советским контролем. А там, глядишь, и до мировой революции, творимой штыками красноармейцев, недалеко.

В ночь с 6 на 7 мая 1940 года на подмосковной даче Сталин в узком кругу отмечал встречу с земляком, восьмидесятилетним Дата Гаситашвили, бывшим подмастерьем у сапожника Виссариона Джугашвили. Дата любил играть с сыном хозяина маленьким Иосифом, и Сталин на всю жизнь сохранил к нему самые теплые чувства. На вечеринке были Сталин, Гаситашвили и Берия. Был еще Александр Яковлевич Эгнаташвили, заместитель начальника охраны Сталина и сын князя Эгнаташвили, у которого в прачках служила мать Сталина Екатерина. За столом также сидели сын Александра Георгий Эгнаташвили, младший офицер охраны, вторая жена Александра Эгнаташвили Лилия Германовна, этническая немка, и еще один офицер охраны — зять Георгия Гиви Ратишвили. Надо сказать, что Сталин и Александр Эгнаташвили были побратимами, что делало их, по грузинскому обычаю, самыми близкими людьми. Уже в 90-е годы Георгий Александрович Эгнаташвили вспоминал о той майской встрече: «Мачеха моя была немкой, и где-то в 25–26 годах она отправила свою дочь к сестре в Германию учиться. Потом в Берлине ее дочь вышла замуж за еврея, фамилии его не помню, но звали его Зигхен. А когда Гитлер пришел к власти в 1933 году и начал вытеснять евреев, этот Зигхен захватил свою жену и через Данию бежал в Америку. Так что к сороковому году дочь моей мачехи жила уже в Штатах. Сталин несколько раз взглянул на нее и вдруг говорит отцу по-грузински: «Саша, что-то твоя жена очень грустная, может быть, ей не нравится, что я к тебе в гости пришел (вечеринка проходила на даче Эгнаташвили. — Б. С.)?» А отец отвечает: «Что ты, Coco! Как ты мог подумать такое! Дело в том, что в США у нее дочь осталась, и она боится, что мы начнем войну с Америкой…»

Сталин как-то ласково посмотрел на нее, погладил усы, взял в правую руку стакан и говорит: «Уважаемая Лилия Германовна, не беспокойтесь, не волнуйтесь… — и задумался, — воевать с Америкой мы не будем. — Потом переложил стакан в другую руку и застыл, как сфинкс. Прошла минута, прошла вторая, прошла третья… А он все усы поглаживает. Мы глаз с него не сводим, шелохнуться боимся. И тут он поднял правую руку, погладил усы и отчеканил: — Воевать мы будем с Германией! Англия и Америка будут нашими союзниками! Не беспокойтесь, не волнуйтесь! За ваше здоровье! — и выпил…»

Георгий Александрович так точно запомнил дату — 6 мая 1940 года потому — что именно в этот день родился его племянник, Гурам Ратишвили, и перед приходом гостей они с зятем как раз отмечали это знаменательное событие бутылкой доброго картлинского вина ^{42} . [3] И этот более чем откровенный тост Сталин произнес всего за несколько дней до первой встречи с Жуковым. Конечно, с Георгием Константиновичем он вряд ли говорил так прямо, как с людьми из своего ближнего круга. Но свежеиспеченный генерал армии должен был понять, что в очень скором времени Иосиф Виссарионович собирается воевать с Германией. И ему, Жукову, предстояло нанести главный удар.

3

Почти теми же словами Георгий А. Эгнаташвили рассказал мне эту историю 10 декабря 1997 г.

Демобилизация почти 700 тысяч сверхштатных призывников, призванных на финскую войну, была перенесена с 1 мая на 1 июля 1940 года^{43}. Вероятно, нападение на Германию замышлялось на конец июня или начало июля. К тому времени, как надеялся Сталин, вермахт уже будет основательно связан борьбой с английскими и французскими войсками. Свободных сил для противодействия Красной армии у него не останется.

Готовясь к нападению на Германию, Сталин и его соратники по Политбюро совершили одно из своих многочисленных преступлений. Ныне оно совершенно закономерно классифицируется как преступление против человечества. 5 марта 1940 года, еще до заключения мира с Финляндией, Политбюро приняло решение о расстреле почти 15 тысяч пленных польских офицеров и 11 тысяч гражданских лиц польской национальности, томившихся в советских тюрьмах и лагерях. Интересно, что вплоть до февраля 1940 года поляков собирались пропустить через Особое совещание, проштамповать приговоры от 3 до 8 лет лагерей и отправить несчастных на Камчатку и в другие восточные районы СССР, где они должны были томиться за колючей проволокой вплоть до окончания войны^{44}. Однако в конце того же месяца Сталин решил начать войну с Германией еще в 1940 году. Поэтому в апреле и первой половине мая польских офицеров, а также штатских из числа интеллигенции и имущих классов (всего около 22 тысяч человек) расстреляли в Катыни под Смоленском, вблизи поселка Медное Тверской области и в 6-м квартале лесопарковой зоны Харькова^{45}. Сталину нужна была коммунистическая Польша с послушной советской, воле польской армией. После войны это послушание обеспечивал друг Жукова Рокоссовский, которому приказали срочно стать поляком и занять должность министра национальной обороны Польши. Польские офицеры, оказавшиеся в советском плену, в подавляющем большинстве не питали симпатий ни к СССР, ни к коммунистическим идеям. В случае начала войны с Германией Англия, Франция и польское эмигрантское правительство в Лондоне автоматически становились советскими союзниками. Польских офицеров, равно как и гражданских лиц, пришлось бы освободить и передать польскому правительству в изгнании для формирования новой польской армии. Эта армия оказалась бы вне советского контроля. Единственный способ избежать такого нежелательного для себя сценария развития событий Сталин видел в уничтожении пленных поляков. А поскольку нападать на Гитлера он собирался уже летом 40-го, то экзекуции пришлось провести очень спешно.

На Украине расстрелы поляков осуществлялись под руководством шефа местного НКВД Ивана Александровича Серова. Позднее, в 50-е годы, он однажды в сердцах уничижительно отозвался в беседе с сыном Н.С. Хрущева Сергеем и хрущевским зятем А.И. Аджубеем о работе смоленских чекистов, не сумевших скрыть следы преступления в Катыни: «С такой малостью справиться не смогли. У меня на Украине их куда больше было. А комар носа не подточил, никто и следа не нашел…»^{46} Удачно проведенная казнь была предметом профессиональной гордости Ивана Александровича. Как знать, не делился ли он своими откровениями с Жуковым, с которым познакомился в 40-м в Киеве, а подружился в 1944–1945 годах на 1-м Белорусском фронте и в оккупированной Германии? Вполне возможно, что Георгий Константинович знал правду о трагической судьбе польских офицеров. А если это предположение верно, интересно, как маршал относился к этому преступлению? Думаю, сначала убеждал себя, что так было надо, что польские офицеры — враги, которых в условиях надвигающейся войны нельзя было оставлять в живых. Позднее, когда при Хрущеве были осуждены сталинские преступления, Георгий Константинович, наверное, отнес и Катынь к их числу, обвиняя во всем Сталина и Берию. И оправдывал нежелание Хрущева сказать правду о судьбе польских пленных интересами советской внешней политики и мирового коммунистического движения. А может, Жуков до последних дней верил в официальную советскую ложь, будто Катынь — это дело рук немцев?

Быстрый крах Франции заставил Сталина отказаться от нападения на Германию летом 40-го. Генерал-полковник Л.М. Сандалов вспоминал, как советские военачальники тогда сокрушались: «Кто бы мог подумать, что немцам потребуется лишь немногим больше двух недель, чтобы разгромить основные силы французской армии?»^{47} Не ожидал капитуляции Франции и сам Сталин. Хрущев свидетельствует: Сталин, узнав, что французы сложили оружие, матерно выругался и сказал, мол, теперь Гитлер развязал себе руки на Западе^{48}. Очевидно, Иосиф Виссарионович буквально до последнего дня надеялся, что французская армия продержится еще хотя бы месяц, что позволит завершить подготовку к советскому нападению и заставит Германию сражаться на два фронта. Не вышло. Теперь против Красной армии могли сразу же оказаться основные силы вермахта, имевшие опыт блестящих побед в Польше и Франции и высокий моральный дух, в отличие от красноармейцев, познавших горечь поражения в финских снегах.

Но нет худа без добра. После крушения Франции и изгнания с континента британских войск, перед Красной армией в случае успеха открывались чрезвычайно заманчивые перспективы. Можно было надеяться дойти аж до Ла-Манша, а то, чем черт не шутит, перейти Пиренеи, советизировать Испанию и Португалию. А уж Балканский полуостров, как перезревший плод, вместе с Константинополем-Стамбулом сам бы упал Сталину в руки. Наверное, примерно так мечтал в ту пору Иосиф Виссарионович. Однако столь серьезный бросок к мировому господству требовал и более основательной подготовки. В СССР с июня 1940 года начали в большом количестве формироваться механизированные, а с начала 1941 года — воздушно-десантные корпуса, призванные обеспечить быстрое развитие успеха после сокрушения основных сил противника^{49}. Наращивалась и боевая мощь советской авиации, которая должна была достичь подавляющего превосходства над люфтваффе. Вторжение в Западную Европу откладывалось на 41-й год.