Тайные дневники Шарлотты Бронте

Кто этот ужасный мужчина? Мы с Эмили обменялись тревожными взглядами, вопреки логике надеясь, что это не месье Эгер. Мадам слушала спокойно, молчаливо и терпеливо; дети безмятежно хлопали ресницами.

— Mon cher, — произнесла мадам, когда ее муж (поскольку это, разумеется, был месье Эгер) на мгновение прервался, чтобы хорошенько затянуться сигарой, — les pupilles Anglaises sont arriv'ees. [36]

Она кивнула в нашу сторону.

Мужчина обернулся и посмотрел на нас. В мягком мерцании свечей, освещающих комнату, я разглядела его фигуру и черты лица. Он был ниже среднего роста, еще довольно молод (тридцати трех лет — на пять лет младше своей жены и всего на семь лет меня старше) и совсем не красив. Смуглая кожа удивительно гармонировала с мрачным выражением лица — эта мрачность исказила его черты в миг нашей встречи и теперь потихоньку рассеивалась. Черные густые усы и бакенбарды топорщились, как у разъяренной кошки.

36

Дорогой, ученицы-англичанки приехали (фр.).

— Ainsi je vois, [37] — задумчиво отозвался он, изучая нас через очки.

Его гнев испарился, будто по волшебству; три слова на мелодичном, чистейшем французском были исполнены удивления, тепла, радушия и дружелюбия. Этот новый тон настолько контрастировал с тем, чему мы стали свидетельницами всего пару минут назад, словно исходил из уст совсем другого человека. Месье вновь повернулся к жене и нежно поцеловал ее, после чего ласково обнял всех дочерей по очереди. Только после этого он пересек комнату и протянул руку Эмили и мне. Он говорил по-французски — все беседы во время нашего пребывания в пансионате, разумеется, велись по-французски, но впредь я буду приводить их по-английски для простоты восприятия.

37

Да, вижу (фр.).

— Добро пожаловать в Брюссель и наше скромное заведение, — поприветствовал он, сверкая голубыми глазами и пожимая мне руку. — Сидите! Сидите! Надеюсь, путешествие не слишком вас утомило? Вы мадемуазель Шарлотта и мадемуазель Эмили, верно?

Сестра молча кивнула, и мы снова опустились на диван.

— Oui, monsieur, — откликнулась я, радуясь, что поняла его, но на этом радости закончились.

Месье Эгер упал в широкое удобное кресло рядом снами и продолжил бегло болтать на родном языке. В тот момент смысл его слов остался для нас с сестрой загадкой; я поняла их только через несколько месяцев, когда месье припомнил их и перевел для меня.

— Когда вы написали нам, мадемуазель Шарлотта, нас с женой так поразил простой, серьезный тон вашего письма, в котором вы излагали свои надежды, а также финансовые ограничения, что мы решили: вот дочери английского священника, стесненные в средствах, стремящиеся к знаниям, намеренные в будущем учить других. Нам следует принять их и обеспечить самые благоприятные условия. — Он приумолк и улыбнулся, явно рассчитывая на изъявления благодарности. Не получив таковых, он поднял темные брови. — Надеюсь, вы сочли наши финансовые условия приемлемыми, раз приехали?

Мы с Эмили хранили неуверенное молчание, и он рассерженно продолжил:

— Вы писали мне по-французски. Я полагал, что вы сносно владеете языком. На что же вы рассчитываете? Вы хоть немного понимаете мою речь?

Поток слов совершенно оглушил меня, так что даже если бы я понимала, то не смогла бы достойно ответить. Месье Эгер смотрел на нас, и у меня мелькнула мысль: насколько хуже приходится Эмили! Не считая шести месяцев уроков французского во время краткого пребывания в Роу-Хед, когда я служила там учительницей, единственные познания Эмили в языке сводились к тому, чему я научила ее дома и что она сама прочла в книгах.

— Monsieur, — запинаясь, с горящими щеками пробормотала я, — je suis d'esol'e, mais vous parlez trop rapidement.

— Nous ne comprenons pas, [38] — решительно и просто добавила Эмили.

Он заметно поморщился, и я догадалась, что наши северойоркширские потуги имитировать французское произношение невыносимы для его ушей.

— Ба! — сердито воскликнул он, выскакивая из кресла и бросаясь обратно к супруге. — Эти девчонки совершенно не знают языка! Они будут последними на занятиях. Мне придется самому учить их, чтобы дать им хоть какой-то шанс!

38

Месье, простите, но вы говорите слишком быстро… Мы не понимаем (фр.).

Он потряс темноволосой головой, распахнул дверь и пулей вылетел из комнаты.

В тот вечер мы с Эмили готовились ко сну в нашем отдельном углу и вслух гадали, во что ввязались. Конечно, в первые недели обучения мы потеряли немало времени. В школе имелись три проживающие учительницы и семь приходящих учителей, они вели различные предметы: французский, рисование, музыку, пение, сочинительство, арифметику и немецкий, а также Закон Божий и «секреты рукоделия, которые должна знать каждая воспитанная леди». Как и предполагалось, мы были вынуждены говорить, читать и писать по-французски каждый день; все предметы, не считая, разумеется, немецкого, преподавались только на французском. Мы не искали снисхождения и не получали его. Хотя я с нетерпением ждала подобной возможности упрочить свое знание языка (и действительно, нет лучшего учителя, чем погружение в языковую среду), усилия, которые требовались на занятиях по самым обычным предметам, превосходили все мои ожидания. Как я сожалела, что недостаточно подготовилась перед отплытием в Бельгию!

Тем не менее мы усердно трудились, и вскоре дело пошло на лад, во многом благодаря месье Эгеру, воплощению спокойствия и темперамента одновременно. Он давал нам еженедельные частные уроки французского, втискивая их между занятиями в соседнем атенеуме. Мы с Эмили часто сидели в его библиотеке в напряженном предвкушении, ожидая шагов, которые возвестят о настроении учителя.

Когда походка была размеренной и легкой, месье Эгер пребывал в превосходном расположении духа, хвалил нас за успехи и находил повод для восхищения. Если же в коридоре раздавался грохот, мы вздрагивали, поскольку это означало неудачный день. В таком случае месье Эгер вымещал на нас разочарование, давая урок жестокий и изнурительный. Он высмеивал то, как мы коверкаем своими языками французский, обвинял, что мы жуем слова, словно боимся раскрыть рот. Он часто доводил меня до слез, а Эмили — никогда; к его чести надо сказать, что при виде слез он немедленно извинялся и смягчал тон.

В пансионате Эгеров мы с Эмили были белыми воронами; все были франкоговорящими католиками, за исключением нас, еще одной ученицы и гувернантки хозяйских детей, англичанки, исполнявшей также обязанности камеристки и няни. К тому же мы были намного старше своих одноклассниц. Эта разница в возрасте, национальности, языке и религии проложила широкую демаркационную линию между нами и всеми остальными. Разрыв стал еще заметней из-за частных уроков, которые нам давал месье Эгер и которые сеяли злобу и зависть у остальных учениц. Мы чувствовали себя совершенно одинокими среди людей.

Моя сестра, неизменно тихая и замкнутая в присутствии кого-либо, кроме членов семьи, сначала, казалось, приуныла под гнетом всех трудностей, но после воспряла.

— Я поборю свои сомнения и страхи, — решительно заявила она однажды вечером. — И не потерплю поражения.

Шли месяцы; Эмили не заговаривала первой ни с кем, кроме меня, черпала силу из нашего маленького общества и усердно трудилась, точно раб на галерах.

В отличие от сестры, я была счастлива с самого начала. Новая жизнь показалась мне более радостной и близкой по духу, чем моя работа гувернанткой. Я набросилась на знания, точно корова, много месяцев проведшая на сухом сене, набрасывается на свежую траву. Я постоянно была чем-то занята, и дни летели незаметно.

Мы нанесли несколько воскресных визитов Дженкинсам, но их заметно разочаровали безуспешные попытки втянуть нас в светскую беседу, к чему мы с Эмили никогда не имели склонности, и эти встречи быстро прекратились. Мы получали огромное удовольствие от ярких, беспечных дней, проводимых с нашими подругами Мэри и Мартой Тейлор в «Шато де Кукельберг», дорогостоящем пансионате для девочек, который располагался в сельской местности к северо-западу от Брюсселя. Свидания с приятельницами согревали нашу кровь и сердца, тем более что мы жили среди чужаков.