Тайные милости. 17 левых сапог

– Чай будем пить? – спросила Надежда Михайловна, когда кончились мультфильмы.

– С удовольствием! – нарочито бодро отвечал Георгий.

– А я с вареньем! – сказала Лялька.

И все искренне рассмеялись.

VI

«Везет мне с железной дорогой, – подумала Катя, слушая гул колес за спиной на насыпи, глядя в море, туда, где далеко впереди шел рыбацкий сейнер и его темный силуэт четко отпечатывался на розовом фоне обхватившей полнеба утренней зари. – Везет с железной дорогой. В интернате четыре года под стук колес, а теперь здесь, под насыпью. Странная жизнь… есть у меня и отец, и мать, а единственным родным человеком была Вера Георгиевна…» Перед глазами Кати промелькнуло видение интернатского корпуса – трехэтажного, серого, нависшего с желтой кручи прямо над железнодорожным полотном, резко пахнуло запахом глаженого мыла (так всегда пахло интернатское белье), вспомнилась как живая врач интерната Вера Георгиевна Радченко – Бабуля или, как еще ее звали воспитанники, Генералиссимус: седенькая, маленькая, худенькая, со светлыми навыкате и оттого как будто бы испуганными глазками, а на самом деле бесстрашная, как никто другой. Не было у Веры Георгиевны ни своего дома, ни родных. Она жила в интернате, и его воспитанники были для нее всё – и настоящее, и будущее. В прошлом Бабуля служила хирургом военного госпиталя, прошла всю войну (отказаться от профессии пришлось из-за артрита), имела звание майора. В День Победы она надевала награды. Их у Бабули было столько, что ордена и медали завешивали всю ее худенькую грудь в три ряда, и она становилась неуловимо похожа на Суворова, за что и прозвали ее Генералиссимусом.

Подложив под себя кисти рук, Катя сидела на холодном сером камне причудливо выдутой ветрами и вымытой волнами скалы, вдыхала освежающий запах морских водорослей и тихо плакала чистыми слезами благодарения, думая о Георгии, о нечаянной щедрости жизни, которая уже так давно обходила ее своими явными и тайными милостями.

Далеко впереди шел рыбацкий сейнер, его угольно-черный силуэт строго вырисовывался на розовом фоне неба. Краем души Катя коснулась людей, плывущих на этом сейнере, – кто-то спит в душном, провонявшем рыбой твиндеке [6] , а кто-то смотрит в бинокль на берег, и, может быть, видит ее, Катю, и думает о ней: чего это она сидит на холодном камне в такую рань, чего ей не спится? «Мне хорошо, – тихо сказала Катя, – а у вас богатый улов?»

6

Твиндек – межпалубное пространство на судне, где располагаются грузовые помещения, пассажирские каюты и прочее.

Но тот, на сейнере, ничего не ответил ей, – может быть, не услышал за пять километров…

Катя никогда не была на сейнерах и прочих промысловых судах и о твиндеке знала со слов тети Зои, что живет в халупе под насыпью с красными кирпичами на крыше. Ей понравилось английское слово «твиндек» – звучное, морское. Она еще с интерната любила всякие звучные иностранные слова. Господи, как давно это было… и было ли…

А про соседа, капитана сейнера, рассказывала тетя Зоя:

– Он спит в твиндеке, как собака, пьяный, а Дуська за него работу исполняет, капитанствует, и ребеночек при ней – так каждый год. Девочка, считай, и земли не видела, она и пошла по судну, по палубе, в канатах, в сельди, в щепках. Вот такая шалава, эта Дуська, – любовь у нее к этому красно-мордику, и она его спасает от запоя. А ребеночек должен страдать? Снять бы ему штаны, голову промеж ног, да по голой, по голой – сразу бы пришел в чувство, паразит! Вот такая шалава, эта Дуська!

Катя видела зимой капитана – он был действительно красномордый, в белом шелковом шарфике, лет тридцати пяти. Видела она и его гражданскую жену Дуську – высокую, худую, с белыми крашеными волосами. Не видела только их незаконнорожденную дочь – девочка болела и не выходила на улицу. А сейчас они снова в море. И вечером, в шторм, кусок толя на их крыше отчаянно машет им, будто зовет прибиться к берегу нормальной человеческой жизни…

«Бугай красномордый, – подумала о капитане Катя, – и эта тоже хороша, пакля крашеная! У них борьба, а ребенок должен пропадать. Почему всегда страдают дети?! Как мало на свете детей, рожденных по взаимной любви, а не по случаю, или по необходимости, или по желанию родить ребеночка любой ценой, от кого – это вроде бы и не имеет значения».

Недавно она прочла у Лескова, что люди женятся и выходят замуж менее разборчиво, чем покупают себе пару обуви. Как это точно. Хотя от постоянного ношения неудобных туфель в худшем случае можно лишь натереть мозоль, а это ведь не так страшно, как плодить сирот, «детей веселого ужина», или детей, похожих как две капли воды на ненавистного человека и потому безрадостных материнскому взору. Точно так случилось в их семье: мать ненавидела отца тяжелой, удушающей ненавистью, а Катя была его копия. Причин для ненависти у Клавдии Филипповны, казалось, не было: Сергей Петрович не пил, не гулял, не курил, зарплату приносил домой всю до копейки, да и зарабатывал он немало, будучи первоклассным экскаваторщиком. Словом, причин вроде бы не было, а ненависть была. С самого младенчества чувствовала Катя тяжелый, отравляющий дух этой ненависти, дух, пропитавший сам воздух в их квартире. Видимо, совсем не случайно и молоко у матери оказалось такое прогорклое, что Катя не брала грудь и пришлось перевести ее на искусственное питание, а Клавдии Филипповне сцеживать свое молоко на выброс, в умывальную раковину в ванной.

Отец любил Катю, но почему-то боялся обнаруживать свою любовь к дочери перед женой. Бывало, даже конфету совал украдкой, воровато оглядываясь. Если бы не эта его постыдная оглядка, может быть, Катя и не предпочла бы интернат живым родителям. Летом, после окончания Катей шестого класса, Сергей Петрович и Клавдия Филипповна уехали на два года в Африку – строить что-то там в горячих песках, а дочку сдали в интернат соседнего областного города. Через два года родители возвратились, а Катя так прижилась в интернате, что решительно отказалась его покинуть. И, как выяснилось, правильно сделала. Вскоре в интернат приехала Клавдия Филипповна и сказала:

– Я разошлась с твоим отцом. – При этом голубые, чуть выцветшие глаза ее сияли таким торжеством победителя, что в них неловко было смотреть.

– Ма, но он же хороший человек…

– Хороший, – с готовностью согласилась Клавдия Филипповна, – дурного ничего не скажу, но жить больше не буду.

– А как же теперь он? – растерянно спросила Катя. Клавдия Филипповна смягчилась в своей ожесточенной радости, задумалась, тяжело вздохнула.

– Господи, хоть бы руки на себя не наложил, черт лысый… – И заспешила, засобиралась домой.

А дня через три приехал к Кате отец. Сергей Петрович был, что называется, гладко выбрит и слегка пьян.

– Ты представляешь, доча, я свободный! Она согласная разойтись! Совсем! – Темно-карие глаза его излучали восторг освобожденного пленника, он помолодел самое меньшее лет на десять и буквально пританцовывал от переполнявшей его радости. – Теперь брошу, к чертовой бабушке, экскаватор – двадцать лет просидел в грохоте! – и в тишину, в степь, в егеря. Я уже узнавал – сейчас требуются в Казахстан охотники на борьбу с волком. Отработаю две недели, и только меня и видели! А ты не беспокойся, доча, тебе я всегда подошлю деньжат, всегда! Сколько я терпел, дурень! – И он захохотал так громко, так искренне, как никогда не позволял себе раньше. И Кате стало жутко от этого хохота, и она поняла, что нечего ей делать ни у отца, ни у матери.

Через две недели Сергей Петрович действительно уехал в Казахстан. Потом писал Кате, что прижился на новом месте, что он уже заправский егерь, что «волк хоть воет, а тишину не портит».

В том же году, еще красивая и статная, тридцатипятилетняя Клавдия Филипповна вышла замуж за двадцатидвухлетнего осветителя сцены городского драмтеатра (из своей сберкассы, от кассирской конторки, она всегда тянулась к людям искусства), прыщавого верзилу в потертых джинсах и с маленькой мужской кожаной сумочкой в руках. Катя слышала, что у них уже двое сыновей, но никогда не видела своих братиков, потому что с тех пор так и не была в родном городе.

Свежий зоревой ветер исподволь набирал силу. Светлый, почти белесый луч маячного прожектора, полосовавший еще недавно зеркально-гладкую поверхность моря, подпрыгивал, словно на выбоинах, – зарождалась большая зыбь. Сейнер уже покачивался в дальнем углу горизонта, подрагивал, словно фигурка в тире, и вот-вот готов был перевалить за край, уйти из поля зрения Кати. Почему в этой жизни все наперекосяк и навыворот? Почему? Да в том числе и потому, что все крепки задним умом. Вот, например, ей, Кате, зачем было выходить замуж в семнадцать лет, и самое главное – зачем было выходить за нелюбимого? Зачем родить от него Сережку? Слава богу, что сын похож на нее, а если бы на него… страшно подумать!

Она вспомнила, как бывший муж обычно кричал из другой комнаты сыну: «Ты, фуфло, иди сюда!» Мальчик не любил отца: чувствовал отношение матери. Однажды, когда он шлепнул Сережу, а она заступилась, муж замахнулся на Катю. Сережа тут же укусил его за ногу – решительно, зло, как настоящий звереныш. Как она хохотала! Хохотала до истерики.

Что ее прельстило, что вынудило выйти за него замуж? Жажда самостоятельности?

Самостоятельность у нее была и без того – ни отец, ни мать не докучали ей своими заботами.