Тайные милости. 17 левых сапог

– Вай, Георгий, когда?

– Да хоть сейчас, – Георгий взглянул на наручные японские часы, – приезжай, его портрет у меня здесь, на работе.

– Через пара минут буду.

– Есть.

Встав из-за массивного письменного стола начала прошлого века, Георгий подошел к такому же старинному книжному шкафу, на одной из полочек которого стоял портрет Лермонтова. Портрет был обычный, из «Огонька», но в хорошей строгой рамке.

Какая тоска светилась в его глазах! Какая печаль! Как он просил свою любимую бабушку вернуть его домой, в Россию; все спрашивал в письмах: «Ну как там с моей отставкой? Похлопочите!» Как он предчувствовал свою раннюю смерть, как томился… Каким красивым его рисуют…

Разглядывая портрет будто вновь, Георгий подумал, что вот этот антикварный письменный стол, за которым он протирает штаны, и этот шкаф вполне могли служить кому-нибудь из господ офицеров Тенгинского пехотного полка и рука поэта могла касаться их мореного дуба. Живая рука… рука, начертавшая:

За все, за все тебя благодарю я:За тайные мучения страстей,За горечь слез, отраву поцелуя,За месть врагов и клевету друзей,За жар души, растраченный в пустыне,За все, чем я обманут в жизни был…Устрой лишь так, чтобы тебя отнынеНедолго я еще благодарил.

И он устроил…

Пришедший вскоре Али-Баба остался очень доволен портретом: особенно его порадовало, что Михаил Юрьевич был изображен в черкеске, с газырями. Последнее сразило Али настолько, что он даже сказал Георгию на прощанье:

– И-слушай, я, может, усатого сниму, да… А его на машин повешу, на лобовой стекло. Ты как думаешь?

– Дело твое, – улыбнулся Георгий.

Они крепко пожали друг другу руки.

– Счастливого пути! – искренне пожелал Георгий. – Будь здоров – остальное купишь! – И лукаво подмигнул своему старому другу.

Али оставил в душе Георгия легкое, приятное чувство простоты, подлинности, доброй силы, – словом, всего того, что стояло на прочном фундаменте их давней дружбы. Все между ними было правдиво: правдой было и то, что когда-то отец Георгия, Иван Иванович, спас Али от верной смерти. Тогда Георгию было лет семь, а Али – двадцать четыре. Он только что демобилизовался с флота и, на зависть всем мальчишкам, ходил в широчайших клешах, в темно-синей фланелевке с широким воротником и треугольным вырезом, с выглядывающей из-под нее тельняшкой, в бескозырке с лентами. Шел пятьдесят третий год, время еще нелегкое – еды уже стало вдоволь, а с одеждой еще не наладилось. Видно, из-за широких клешей, из-за фланелевки и кожаных ботинок все и случилось…

Тем давним летним вечером отец Георгия, возвращаясь домой, обогнул угол глинобитного квартала из сросшихся между собой двориками и крышами домов, он шел мимо чугунной водопроводной колонки, тяжело опираясь на палку из корня карагача, подаренную ему когда-то в госпитале молоденьким солдатиком по прозвищу «пацан». Ивану Ивановичу не довелось узнать, что сын его, Георгий, будет работать под началом этого «пацана».

Первое время, после того как отняли ногу, Иван Иванович ходил на костылях, позже, когда сделал себе пристегивающуюся ремнями деревянную култышку, понадобилась карагачевая палка, а когда перешел на фабричный протез, палка стала и вовсе незаменимой, едва ли не продолжением руки, необходимой опорой. И вот он шагал, поскрипывая кожей протеза, и думал о том, как придет сейчас домой и посмотрит, насколько сильно натер больную ногу. Поднял глаза от дороги и увидел прямо перед собой холодящую душу сцену, особенно жуткую при молодом лунном свете: четверо чужих парней «брали в четыре ножа» его соседа, морячка Али. Как выяснилось позже, все четверо были «залетные» – ростовские урки, можно сказать – профессионалы, и они бы непременно раздели и прирезали молодого морячка, как бы он лихо ни вертел над головою ремнем с бляхой.

«Алик!» – вскрикнул отец Георгия, узнав соседа, прижатого к стенке мазанки.

Один из парней, окружавших Али, выругался матом и лягнул в сторону прохожего ногой: дескать, пошел вон, а трое его приятелей не обратили на Ивана Ивановича никакого внимания. Вот тут-то отец Георгия и пустил в ход свою знаменитую с тех пор карагачевую палку. Али не успел сообразить, в чем дело, как двое его преследователей уже валялись на земле, а двое других отскочили метров на десять. В эту минуту вывалилась из проулка ватага местных парней, прекрасно знавших Али, и тут эти двое дали такого стрекача, что поймать их не удалось, а когда Али и его заступники вернулись к чугунной водопроводной колонке, там уже не было ни тех, кого сбил палкой Иван Иванович, ни его самого. Заглянув в дом своего спасителя, Али нашел его сидящим на кушетке. Маленький Георгий разматывал с култышки отца бинт, рядом стоял протез, поблескивающий никелированными частями, а в углу, у двери, – знаменитая палка из крепкого, как железо, карагача. С того времени Али стал предан отцу Георгия, как Пятница Робинзону. После смерти отца его преданность перешла на мать Георгия, Анну Ахмедовну, и на самого Георгия.

Вспомнив всю эту историю, Георгий решил сегодня же сходить к маме, немедленно, прямо сейчас. Но тут позвонила Катя.

– Через двадцать минут буду. Хорошо? – неожиданно для самого себя горячо спросил ее Георгий.

– Да.

– Иду. – Он положил трубку, чувствуя, как колотится сердце, как горит лицо. – Я по городу, – сказал Георгий секретарше, выйдя в приемную. – Сегодня не вернусь.

Секретарша кивнула утвердительно: ей было все понятно – Георгий Иванович пойдет по городу с инспекционной проверкой. А уважения заслуживало в ее глазах то, что он именно пойдет, а не поедет, как ездят другие начальники.

На улице стоял сухой, колкий жар, было никак не меньше тридцати пяти градусов. «Хорошо, что я в свое время изобрел себе это занятие – ходить по городу, – подумал Георгий, – а в Катиной хибарке сейчас прохладно, чисто, полутемно…»

VIII

Колкий, сухой жар июльского дня уже сменился влажной предвечерней духотой, тяжело обволакивающей рельефы скал, корабли в море, дальние остовы домов. Воздух над ними плотно светился, очерчивал их дрожащим зыбким контуром какого-то неземного, мертвенно-белого цвета; а далеко на западе, у желтой песчаной косы, колыхалось белое волокнистое марево суховея, словно остановившегося в нерешительности на морском берегу, словно еще раздумывающего, лететь ему через залив к городу или остаться в голодной солончаковой степи. Несмотря на жару, вид у моря был какой-то осенний, тревожный, и казалось, совсем не случайно маленькие, быстро вскипающие и тотчас гаснущие волны не могут догнать одна другую, не могут слиться в более мощные водяные пласты, а гибнут поодиночке, как незнакомые родственные души.

Анна Ахмедовна не ждала сына и встретила его изучающим, напряженным взглядом.

– Что ты так на меня смотришь? – испуганно спросил Георгий, оглядывая себя как бы со стороны, решив, что мать увидела какой-то непорядок в его одежде. Нет, вроде все было в порядке. – Чего ты, ма?

– Да так, ничего. Что-нибудь случилось?

– Нет, все нормально.

– А-а… ну, проходи. – Анна Ахмедовна улыбнулась сыну, но глаза ее остались при этом сумрачными, настороженными. – Ты какой-то встрепанный. Вот и подумала: может, что случилось, раз пришел?

– Ма, ты же знаешь, какая у меня работа. Кручусь с утра до вечера! Надо обязательно поставить тебе телефон, а то ничего не знаем друг о друге. Ма, я давно хотел прийти. Честное слово!

– Кушать будешь?

– Можно.

– Телефон ставить не смей, – чистя на кухне картошку, решительно сказала Анна Ахмедовна, – всю жизнь без него обходилась и теперь обойдусь. Зачем тебе лишние разговоры?..

– Да что ты, ма, никаких разговоров не будет. Сколько можно играть в благородство? Я уже распорядился! – соврал Георгий.

Мать промолчала. Конечно, было бы хорошо позвонить иной раз вечерком Георгию, обмолвиться словом с внучками, услышать их чистые голоса, узнать их простые заботы.

– Ну, как ты здесь? – не выдерживая паузы, спросил Георгий.

Мать пожала плечами:

– Нормально. Как все, так и я.

– Ма, ну ты не обижайся… – Георгий подошел к ней, обнял за плечи, с болью ощутил, какая она у него худенькая, «дробненькая», как говорит баба Маша.

Мать открыла кран над раковиной, в которой чистила картошку. Он зашипел, но так и не проронил ни единой капли воды.