Тайные страницы истории

Ильинского продолжали держать в камере до повторного вмешательства возвратившегося из загранкомандировки Артузова, о чем свидетельствует его лаконичное указание в материалах дела:

«…Историка Ильинского за недоказанностью его вины, я просил, не трогать! Не забывайте впредь большие заслуги этого человека в сохранении Ясной Поляны. Нам надо ценить его и как первого редактора первого академического издания сочинений Л. Н. Толстого».

Лишь после этого в том же деле появился еще один документ—постановление об изменении меры пресечения, подписанное уже не Илюшенко, а другим оперработником—уполномоченным 4-го отдела СПО [7] В. Скурихиным. В документе говорится:

7

Секретно-политический отдел ОГПУ СССР.

«…принятую в отношении гр. Ильинского И. В. меру пресечения — содержание под стражей — изменить. Подписку о невыезде из Москвы аннулировать, дело следствием прекратить и сдать в архив».

Издерганный многочисленными допросами Ильинский был выпущен на свободу. Однако тучи над его головой вскоре снова начали сгущаться. Иначе и не могло быть. Это был 1934 год — год так называемого «Съезда победителей», на котором безудержно славили Сталина, эпоху Сталина, мудрость Сталина. Инакомыслящие деятели литературы, культуры и искусства никак не вписывались в это «социалистическое общество». Тысячи творческих работников были ошельмованы.

Профессор М. А. Цявловский (он стал после Ильинского директором яснополянского Дома-музея имени Л. Н. Толстого), предчувствуя, что в создавшейся атмосфере террора и насилия, полного безразличия к жизни человека и его судьбе опальному Игорю Владимировичу спокойно жить не дадут, попытался уберечь его от преследований, пригласив на работу в Тулу. Ильинский тоже прекрасно понимал, что в сложившейся обстановке ничего хорошего ждать не приходится и потому согласился поехать на периферию, чтобы быть подальше от столичного беспредела. Однако уехать в Ясную Поляну ему не удалось. Как только в НКВД поступило агентурное сообщение о предложении Цявловского, с Ильинского в тот же день без чьей-либо санкции взяли подписку о невыезде из Москвы. И это было понятно: следователи не могли ему простить того, что после каждого ареста он сажал их в калошу из-за недостатка доказательств. 1 апреля 1935 года ему в четвертый раз предъявили ордер на арест.

На вопрос, за что его арестовали, Ильинский получил классический ответ: «Мы зря не арестовываем. Вы обвиняетесь в антисоветской деятельности».

Затем последовал такой «диалог»:

Вопрос: Сколько раз вы арестовывались?

Ответ: Семь раз.

Вопрос: За что именно?

Ответ: Трижды за революционную деятельность при царизме и четыре раза за контрреволюционную, но уже в советское время.

Вопрос: Почему вы не вступали в большевистскую партию?

Ответ: Как гражданин России, я всегда честно выполнял и буду впредь честно выполнять свой долг, но не входя ни в какие партии. Это во-первых. А во-вторых, я не хотел бы, чтобы из меня там делали только черную или белую овечку.

Вопрос: Итак, вы обвиняетесь в антисоветской деятельности. Признаете ли вы себя виновным?

Ответ: Нет. Эту деятельность я вел до 1924 года. И уже отбыл за нее наказание. В последующие аресты виновным себя я тоже не признавал, и потому меня отпускали на свободу за недоказанностью моей вины. Между прочим, если вы каждый раз будете предъявлять мне голословные обвинения, то может все закончиться подобным образом и сейчас. И останетесь вы опять ни с чем. Ради Бога, не пытайтесь плодить беззаконие и превращать Россию в сплошной лагерь.

В тот же день Ильинский написал Горькому письмо. В нем говорилось:

«…Я не буду говорить обо всем, что я пережил за годы советской власти и что переживаю сейчас, находясь в который уже раз в подвалах Лубянки. Это, поверьте, — настоящий кошмар, не поддающийся описанию. Здесь я — никто. И моя участь никого из чекистов не волнует. Они видят во мне лишь врага народа. В процессе следствия их интересует лишь один вопрос: как бы упрятать меня в тюрьму.

В последнее время я не чувствую, что живу в родной для себя стране. Как будто я в ней совершенно чужой. И кто-то посторонний постоянно словно подсказывает, что мне надо быть чрезвычайно осторожным и бдительным, даже в своих мыслях, не говоря уже о выражаемых словами суждениях.

Впрочем, удивляться этому не приходится: НКВД активно используется по приказу свыше. Иногда даже для решения вопросов во внутрипартийных спорах. Но, к сожалению, страдают от этого ни в чем неповинные люди… Возможно, я тоже стану жертвой НКВД, но хотелось бы, Алексей Максимович, чтобы Вы помогли мне избежать незаконного ареста и тюрьмы».

Это письмо было конспиративно передано Ильинским на первом же свидании с женой, а та доставила его Горькому. Алексей Максимович пообещал помочь и написал на имя Г. Г. Ягоды (после смерти Менжинского он стал наркомом внутренних дел) ходатайство. Ягода «с вниманием» отнесся к просьбе Горького и на его заявлении наложил такую резолюцию: «Пусть Ильинский живет пока на воле, но из поля зрения его не выпускайте».

Через некоторое время Ильинского действительно выпустили на свободу, а имевшиеся на него материалы вскоре были пересланы из центрального аппарата в управление НКВД по Московской области. Произошло это сразу после рокового для судеб миллионов советских людей февральско-мартовского пленума ЦК ВКП(б) 1937 года, в тот момент, когда в столичное управление был спущен чудовищный документ о выделении дополнительного лимита на арест в количестве 5000 человек по первой категории (враждебные элементы, подлежащие немедленному аресту и рассмотрению дел на «тройках» с последующим расстрелом) и 30 000 человек — по второй категории (все остальные, менее активные враждебные элементы). Затем эти цифры разбрасывались по городским и районным аппаратам НКВД. Задание Центра требовалось выполнять. И оно выполнялось: если ты выходец из дворян, помещиков или буржуазной интеллигенции, значит — враг народа! А если у тебя есть друзья-единомышленники, значит, это одна шайка, то есть контрреволюционная группа или антисоветская организация право-троцкистского толка. Ну а дальше уже шла постановка самого обычного судебного спектакля — выбивались клеветнические показания друг на друга, после чего особым совещанием или «тройкой» выносилась высшая мера наказания — расстрел.

С Ильинским, отнесенным к первой категории «лимитчиков», поступить так не осмелились — очень уж известная среди столичных оперов и следователей личность: сколько бы его ни арестовывали, а ему… все нипочем. Лишь через некоторое время, когда из Щекинского райотдела поступили в Москву данные о заведении дела на яснополянскую «контрреволюционную группу», то в нее постарались «затолкнуть» и лимитчика первой категории Ильинского, поскольку он тоже работал ранее директором Дома-музея Л. Н. Толстого. И вот 31 августа 1937 года, как и пятнадцать лет назад рано утром, в дверь его квартиры раздался громкий стук. За четыре предыдущих ареста Ильинский очень хорошо изучил тактику оперов и сразу понял, что это опять его «друзья». Они провели санкционированный обыск, который длился целых три часа, изъяли много ценных редких книг, таких, как «О должности человека и гражданина», изданной по велению Екатерины II всего в нескольких экземплярах; «Почему я перестал быть контрреволюционером»; «Дело Корнилова» Керенского; «Мысли и находки» Ястребцова; «Декабристы»; путеводитель «Ясная Поляна» 1928 года под редакцией самого Ильинского, а также более десяти папок его научных работ и адвокатских дел царского времени.

В обвинительном заключении, приобщенном к его пятому по счету уголовному делу, сказано:

«…Ильинский входил в контрреволюционную группу, которая, используя свое должностное положение и общение с посещающими Ясную Поляну иностранцами (туристами и сотрудниками диппредставительств), предавала интересы советского государства; распространяла гнусную клевету о советской власти; высказывала террористические намерения в отношении руководителей ВКП(б) и правительства; вела пропаганду о том, что большевики совершенно не заботятся о простых людях.

Кроме того, члены этой группы, вдохновляемые и поддерживаемые эмигрантами из рода Толстых, не признают прав советской власти на усадьбу Л. Н. Толстого в Ясной Поляне…»

Когда это обвинительное заключение зачитали Ильинскому, он попытался улыбнуться, но удар «компромата» оказался настолько внезапным и сильным, что улыбки у него не вышло. А когда следователь задал вопрос, сколько раз он арестовывался, Игорь Владимирович, потрясенный набором почти всех статей УК РСФСР, включенных в обвинение, сразу не смог даже ответить и лишь спустя минуту, когда ему более громко и со злобой повторили этот вопрос, он как-то отрешенно ответил: