Те, что от дьявола

Никто не ответил капитану Рансонне. Он ждал, но глаза сидящих за столом выжидательно смотрели на него.

— Клянусь саблей! — рявкнул капитан. — Я встретил его… нет, не встретил, потому что слишком чту свои сапоги, чтобы марать их о церковные плиты, — словом, заметил его спину, когда он, согнувшись в три погибели, входил в низенькую дверцу на углу площади. Входил в церковь! Ну и удивился же я, нет, поразился, да что там, черт побери, — остолбенел! Судя по фигуре, по выправке, это точно был Менильгранд! Но что делать Менильгранду в церкви? У меня в голове сразу зашевелилась мыслишка о наших шалостях с чертовыми бегинками в испанских монастырях! «Хо-хо, — подумал я, — неужели кампания продолжается? Уверен, дело в какой-то юбке! И пусть сам дьявол выцарапает мне глаза, но я узнаю, какого юбка цвета». И вошел вслед за ним в поповское логово… К несчастью, там было темно, как в пушечном жерле. Я шел и спотыкался о стоящих на коленях старушонок, что бормотали себе под нос «Отче наш». Разглядеть что-либо в проклятых потемках, набитых бубнящими старухами, не представлялось возможности, и я двигался кое-как на ощупь, пока наконец не ухватил моего Мениля, который уже шагал обратно по боковому проходу. Но верите ли? Он мне так и не объяснил, за каким чертом его туда понесло. Я оповещаю об этом всех и хочу, чтобы он объяснился!

— Оправдайся, Мениль! Ответь Рансонне! — раздались крики со всех концов стола.

— Оправдываться? Мне? — весело отозвался Мениль. — Я не собираюсь оправдываться, делая то, что нахожу нужным. А вы? Что делаете вы? Нападаете на инквизицию, а сами стали инквизиторами? Я отправился в церковь в воскресенье вечером, потому что мне так захотелось!

— Но чего тебе там понадобилось? — спросил Мотравер: если дьявол привержен логике, то почему бы и капитану кирасиров не отдавать ей должное?

— Что понадобилось? — подхватил все с тем же смехом Менильгранд. — Я пошел туда, чтобы… Кто знает! Может, мне захотелось исповедаться. По крайней мере, мне открыли дверь исповедальни. Но ты можешь подтвердить, Рансонне, что исповедь заняла несколько секунд.

Никто не сомневался, что Менильгранд, издеваясь, морочит им голову. Но вместе с тем в происшествии таилась какая-то загадка, и всем хотелось докопаться до истины.

— Ты исповедовался, тысяча миллионов пушечных ядер?! Неужели ты и в самом деле идешь ко дну? — произнес растерянно и огорченно Рансонне, принимая случившееся как серьезную беду, но тут же возмутился и осадил нелепую мысль, как вставшую на дыбы лошадь. — Да не может такого быть, гром и молния! — завопил он. — Только представьте себе, вы, солдаты, бравые парни, что командир эскадрона Менильгранд исповедуется, будто убогая старушонка, стоя двумя коленками на скамеечке, сунув нос в дыру поповской будки! Я себе такого представить не могу! Не умещается такое у меня в черепушке! Скорее тридцать тысяч пуль ее разнесут!

— Ты очень добр, спасибо тебе, — произнес Менильгранд с насмешливой кротостью, ни дать ни взять невинный ягненочек.

— Погодите, давайте поговорим серьезно, — вновь подал голос Мотравер, — я того же мнения, что и Рансонне, и никогда не поверю, что такой могучий человек, как ты, мой славный Мениль, всерьез может омонашиться. Даже в смертный час человек вроде тебя не превратится в испуганную лягушку и не плюхнется в чашу со святой водой.

— Я не знаю, господа, что будете делать вы в свой смертный час, — сказал Мениль, — но что касается меня, то я, памятуя о неизбежном переселении на тот свет, намерен на всякий случай привести в порядок багаж.

Майор от кавалерии выговорил это с такой серьезностью, что все замолчали, и тишина настала такая, будто пистолет, который только что стрелял без остановки, внезапно дал осечку.

— Оставим этот разговор, — продолжал Менильгранд. — Думается, война и походы, в которых прошла наша молодость, закалили вас даже больше, чем меня, — до бесчувствия. А какой толк делиться чувствами с бесчувственными? Но ты, Рансонне, во что бы то ни стало хочешь узнать, почему твой полковой товарищ Мениль, которого ты считаешь таким же безбожником, как ты сам, однажды вечером отправился в церковь? Я расскажу тебе, мне и самому хочется рассказать эту историю… Она не так-то проста. Когда ты ее узнаешь, поймешь, почему и не веря в Бога можно однажды вечером пойти в церковь.

Он помолчал, словно придавая веса своему рассказу, потом снова заговорил:

— Ты упомянул Испанию, Рансонне. Так вот моя история произошла как раз в Испании. Многие из вас участвовали в той роковой войне 1808 года, которая положила начало крушению империи и всем нашим бедам. Те, кто участвовал в ней, не забыли ее, особенно ты, майор Селюн! Память об испанской войне ты носишь на лице, и стереть ее невозможно!

Майор Селюн сидел рядом со стариком Менильграндом как раз напротив Мениля. Крупный, широкоплечий, с военной выправкой, он заслуживал прозвища Меченый не меньше, чем герцог де Гиз [119] , заработав в Испании, страшную отметину. Сабельный удар пришелся прямо по лицу и рассек его от левого виска до мочки правого уха вместе с носом. Если бы ужасная рана зарубцевалась благополучно, то шрам от нее только придал бы славному вояке достоинства, но, к несчастью, фельдшер, сшивавший края зияющей раны, то ли из поспешности, то ли от неумения плохо соединил их. Что поделать, война есть война! Полк должен был выступать, и врач, спеша закончить операцию, обрезал ножницами примерно на два пальца кожи, оставшейся на одной из сторон раны, после чего на лице Селюна осталась даже не борозда, а настоящий овраг. Вид устрашающий и вместе с тем грандиозный! Когда кровь бросалась в лицо Селюну, а он был вспыльчив, шрам краснел и казался на его загорелом лице широкой красной лентой. В дни, когда все они еще были полны честолюбивых надежд, Менильгранд шутил: «Пока ты носишь офицерскую ленту Почетного легиона на лице, но будь спокоен, она непременно сползет тебе на грудь!»

119

У Генриха де Гиза, герцога Лотарингского (1550–1588), главы католической партии, на лице был шрам.

Однако орденская лента так и не украсила грудь Селюна, империя развалилась раньше, и он не получил ордена Орла, оставшись просто кавалером.

— Все мы с вами, господа, повидали в Испании немало жестокостей, а кое-кто был и сам к ним причастен, не так ли? — снова заговорил Менильгранд. — Но думаю, что хуже того, о чем я намерен вам рассказать, вы не видели.

— Что до меня, — равнодушно уронил Селюн с самодовольством закоренелого вояки, уверенного, что его-то уж ничем не проймешь, — то я видел, как в колодец одну за другой побросали восемьдесят полумертвых монахинь, после того как каждой хорошенько попользовались два эскадрона.

— Зверство солдатни, — холодно отчеканил Менильгранд. — А я расскажу про офицерские изыски.

Он отпил глоток из бокала и обвел взглядом своих сотрапезников, словно бы заключив их в круг.

— Кто-нибудь из вас, господа, знал фельдшера Идова? — задал он вопрос.

Отозвался один только Рансонне.

— Я знал! — заявил он. — Фельдшер Идов! Еще бы мне его не знать! Черт побери, он служил со мной вместе в восьмом драгунском!

— Раз ты знал Идова, значит, знал не только его, — подхватил Менильгранд. — Он же прибыл в восьмой драгунский вместе с женой…

— По имени Розальба, по прозвищу Стыдливая, всем известной… — и Рансонне не постеснялся назвать, кем была жена Идова.

— Именно так, — задумчиво произнес Менильгранд, — потому что подобную женщину даже любовницей трудно назвать, хоть бы и любовницей фельдшера Идова. Он привез ее из Италии, где служил до того, как попасть в Испанию, в резервном полку в чине капитана. Кроме тебя, Рансонне, больше никто не знал Идова, поэтому позволь мне познакомить с ним наших друзей и дать хоть какое-то представление об этом дьяволе в человеческом облике. Надо сказать, что его прибытие в восьмой драгунский вместе с женой наделало немало шума. Сам он не был французом, и, надо сказать, для Франции потеря невелика. Где он родился, не знаю, может, в Иллирии, может, в Богемии. Ничего не знаю и о родителях. Но где бы он ни родился, он был человеком со странностями, а значит, его сторонились в любой стране. В нем, думается, перемешалось много кровей. Но он говорил, что его фамилию нужно произносить на греческий манер, не Идов, а Айдов, потому что по происхождению он грек, и, глядя на его красоту, в это верилось. Он и впрямь был красив, и я бы сказал, черт меня побери, для солдата даже излишне. Кто знает, может быть, обладая такой красотой, особенно дорожат своей шкурой? Может, чувствуют к себе то почтение, какое испытывают к шедеврам? Но каким бы шедевром красоты он ни был, и ему приходилось делать свою работу под огнем точно так же, как всем остальным. И это все, что можно о нем сказать. Идов исполнял положенное, но никогда ничего сверх положенного. Священного огня, о котором говорил император, в нем и помину не было. Не отрицаю, лицо у него было красивое, но личностью он был весьма скверной. С тех пор как я стал ходить по музеям, куда никто из вас ни разу в жизни не заглядывал, я обнаружил в некоторых статуях сходство с Идовом. Разительно схожими показались мне бюсты Антиноя [120] , особенно тот, в котором скульптор по собственной прихоти или дурновкусию вставил в мраморные глаза два изумруда. Вот только зеленые глаза фельдшера сияли не в белом мраморе, а украшали оливково смуглое лицо, отличавшееся вдобавок безупречной прямизны носом. И цветом, и блеском изменчивые, мерцающие глаза Идова напоминали вечерние звезды, но дремал в майоре вовсе не вечно юный Эндимион, возлюбленный Луны-Селены [121] , а… тигр, и однажды я увидел, как этот тигр проснулся… Что касается цвета волос, то фельдшер был и блондином, и брюнетом одновременно. Густые, вьющиеся, очень темные волосы плотно прилегали к низкому лбу и курчавились на висках, зато длинные шелковистые усы отдавали рыжиной, как подшерсток у соболя. Говорят, если волосы и усы разного цвета, то свидетельствует это о коварстве и склонности к изменам. Изменник? Вполне возможно. Уверен, что впоследствии наш фельдшер стал бы изменником. Он изменил бы императору, как многие другие, но на измену у него не хватило времени. В полку же он усвоил с нами неприятный фальшивый тон, не умея даже скрыть свою фальшь, чего требовал от лицемеров старый лис Суворов, знавший толк в двоедушии. По этой ли причине или по какой другой, но однополчане Идова невзлюбили, а спустя короткое время откровенно возненавидели. Он тщеславился своей красотой, которая в моих глазах ничего не стоила по сравнению с изуродованными лицами моих боевых товарищей. Солдаты со своей солдатской прямотой называли его манком для… ну да, для тех самых девиц, из которых, по мнению Рансонне, была и его жена Розальба. Идову к тому времени стукнуло тридцать пять. Думаю, не удивлю вас, сказав, что наш красавец, пленяющий сердца всех на свете женщин, в том числе и достойных, — красота, увы, их общая слабость! — отличался крайней избалованностью и блистал всеми пороками, какими только может наделить женская любовь, хотя при этом ходили слухи, что были у фельдшера и другие пороки, не имеющие касательства к женщинам и которыми блистать довольно трудно… Как ты справедливо заметил, Рансонне, мы в те времена, что греха таить, тоже были не монахами, а честно говоря, порядочными сквернавцами: бабниками, дуэлянтами, картежниками, сквернословами, при любой возможности пьяницами и всегда мотами. Прямо скажем, особой привередливостью и брезгливостью мы не отличались, но, несмотря на все наше негодяйство, Идов мог нам дать фору. Для нас, бесстыжих чертей, все же существовало такое — хоть немного такого было! — чего сделать мы не могли. Идов был способен на все! В то время я не служил в восьмом драгунском, но знал всех офицеров. Они отзывались об Идове очень плохо. Он пресмыкался перед начальством и делал карьеру любой ценой. На счет того, какой ценой, возникали самые нелестные предположения. Его подозревали даже в шпионаже. И хотя он дважды отважно дрался на дуэли из-за слишком прозрачных на этот счет намеков, мнение не переменилось. Тень подозрения всегда следовала за этим человеком, и ничто не могло ее рассеять. Хотя недоброжелательство можно объяснить и по-другому. Блондин и брюнет одновременно, что бывает редко, он отличался удачливостью как с женщинами, так и в карточной игре, что тоже бывает не часто. За удачливость он и расплачивался, и, надо сказать, недешево. Постоянное везенье, великосветские манеры в духе герцога де Лозен [122] , красота внушали ревность, питали злобу; мужчины только делают вид, что равнодушны к внешней привлекательности, придумав себе в утешение поговорку: если лошадь не шарахается, значит, красавец. На самом деле они завидуют друг другу точно так же, как женщины, мелко и подло. Словом, антипатию, царившую в полку по отношению к Идову, можно объяснять по-разному, но его не просто недолюбливали — его презирали, потому что презрение ранит больнее ненависти, и ненавистникам это хорошо известно. Сколько раз честили его при мне, называя и вслух, и шепотом «опасным негодяем», но, попроси я доказательств, разумеется, их бы не получил… В самом деле, господа, в то время, о котором я вам рассказываю, я нисколько не верил, что фельдшер Идов представляет из себя то, чем его все считали. Однако, гром и молния, — воскликнул внезапно де Менильгранд с неприкрытым отвращением, — я увидел его таким, о каком и слышать не слышал, и мне хватило!

120

Антиной — образец красоты, любимец римского императора Адриана (76–138).

121

В греческой мифологии Зевс даровал возлюбленному Селены смертному Эндимиону вечную юность, но погрузил его в сон.

122

Лозен Антонен Номпар де Комон де (1632–1723) — герцог, маршал Франции, прославившийся любовными похождениями, тайно обвенчавшийся с сестрой Людовика XIV герцогиней де Монпансье.

— Думаю, хватит и нам, — весело заявил Рансонне, — но черт меня побери, если я вижу связь между твоим посещением церкви воскресным вечером и подлецом фельдшером восьмого драгунского полка, готовым ограбить не только соборы Испании, но и всего христианского мира, чтобы наделать золотых с драгоценными камнями побрякушек для своей гулящей жены!

— Не нарушай строй, Рансонне! — скомандовал Мениль, словно вел эскадрон в атаку. — Не пори горячку! Ты по-прежнему рвешься вперед, едва завидел неприятеля. Не мешай мне маневрировать так, как я хочу, рассказывая свою историю.

— Маневрируй, сколько душе угодно, — согласился нетерпеливый капитан и, чтобы остыть немного, осушил залпом стакан вина.

Менильгранд вернулся к рассказу.

— Вполне возможно, не будь у Идова жены — он так называл ее, хотя фамилии его она не носила и была всего-навсего любовницей, — офицеры восьмого драгунского и вовсе не общались бы с фельдшером. Но благодаря этой женщине, о которой, раз она связалась с подобным человеком, никто не думал ничего хорошего, вокруг Идова не образовалось пустыни, в которой он бы непременно жил без нее. В других полках я такое видел. Офицер подпадает под подозрение, лишается доверия, и общаются с ним только по службе. Он больше не товарищ, с ним не здороваются дружески за руку, и в кафе, офицерском караван-сарае, где в атмосфере почти что семейного тепла истаивает любая холодность, его держат на расстоянии безразличной учтивостью, которая рано или поздно становится грубостью и заканчивается взрывом. Скорее всего, именно это и ожидало бы фельдшера, но женщина! Она всегда дьявольская приманка. Тот, кто никогда бы не стал водить с ним дружбу, водил дружбу ради его жены. Тот, кто в кафе никогда бы не угостил его стаканом вина, вспомнив о его половине, угощал, надеясь, что предложенный стаканчик станет поводом для приглашения в гости, а значит, и возможностью повидать ее… В голове каждого мужчины, как дьявольское ободрение, записана одна арифметическая пропорция, какую, вполне возможно, кто-то из философов записал и на бумаге, звучит она так: дистанция, отделяющая женщину от второго любовника, намного короче дистанции, отделяющей ее от первого. Каждый хотел проверить сию истину с помощью жены фельдшера. Раз она отдалась ему, значит, может отдаться и другому, а этим другим — черт побери! — может стать каждый! Офицерам восьмого драгунского полка не понадобилось много времени, чтобы понять, что подобная проверка не потребует от них чрезмерных усилий. У мужчин есть нюх на женщин, они чувствуют настоящий запах сквозь все душистые и белоснежные покровы добродетели, в которые те так любят рядиться; Розальбу раскусили очень скоро, поняв, что она распутница из распутниц, своего рода чудо порока.