Театр Черепаховой Кошки

Тогда Рита улыбнулась и вспомнила свой странный сон, где они жили на кровати с панцирной сеткой прямо посредине двора и были счастливы. Но, с другой стороны, она прекрасно помнила, что Вестник не был Майклом, а был Кейджем, человеком-клеткой с вытянутым некрасивым лицом и тоскливыми глазами, спрятанными под темные очки.

Реальный Вестник пугал ее. Она боялась его прикосновений — чужих прикосновений, потому что он был совсем незнаком ей. Придумывать образы было одно, а поцеловать чужого мужчину при первой встрече — совсем другое.

Она не влюблена в него. Никогда не видела, как он улыбается, смеется, двигает руками, качает головой, как он ходит, как он смотрит; никогда не слышала, как и что он говорит, когда слова вылетают быстро, и нет времени подумать, пока набиваешь фразу в аське.

Рита чувствовала себя совсем ребенком. Ей очень хотелось, чтобы появился кто-то старший, кто мог бы сейчас сказать ей: «Не ходи на вокзал». И даже вовсе запретить. Чтобы можно было сказать Вестнику: «Я очень хотела, но мне запретили», — и тем самым взвалить ответственность на кого-то другого.

Рита вышла в коридор.

В Сашиной комнате было совсем тихо. Из комнаты Виктора слышалось бормотание телевизора. Рита видела под дверью неясный экранный отблеск.

Рита взялась за дверную ручку, но не вошла: не знала, что ему сказать.

Она опустила руку. Дверца чулана скрипнула у нее за спиной.

— Ты здесь? — спросила Рита монстра. Яркие блики зрачков согласно качнулись в темноте у притолоки.

Рита двинулась к кладовке, вытянув руку вперед. Кончики ее пальцев коснулись пыльного мягкого брюха, которое казалось пустым и одновременно наполненным, как полусдутый мяч.

— Может быть, ты для меня что-нибудь сделаешь? — спросила она и придвинулась еще ближе. — Может быть, задушишь? Чтобы я могла не идти.

Ее лицо коснулось груди монстра. Тут пахло затхлым и было немного влажно, словно он был только ворохом нестираной перепревшей одежды. Монстр заворочался, заворчал и раскрыл в темноте большие неуклюжие лапы. Рита прижалась к нему лицом. Вдавила нос в пахучий шершавый живот.

Но монстр не захотел ее убивать, и Рита стукнула его кулаком. Монстр жалобно вздохнул, теплое его дыхание коснулось Ритиного затылка.

Тогда она обняла его, сказала:

— Ну прости. Прости. — И забралась монстру на колени. — Я не хотела тебя бить. Больно?

Монстр над ее головой вздохнул еще раз. Рита обняла его крепче и легла, как лежала маленькой на коленях у мамы. Ее пальцы вцепились в пыльные монстровые пряди. Одна рука чувствовала острые края разрезанной на полоски фотографии, другая — свалявшиеся клоки пыли и спутанные пряди выпавших волос. Щеке было шершаво и немного влажно, а нос почти уже привык, и запах половой тряпки отошел на второй план. Рита знала, что скоро совсем не будет обращать на него внимания.

— Знаешь, когда усталость чувствуется больше всего? — спросила она. — Когда ребенок тебя пугает. Какая-то секунда — и уже ноги плохо слушаются, спина ноет. Такая усталость быстро не пройдет. Она отпускает коготок за коготком, медленно-медленно. А если ребенок пугает тебя снова, то отделаться от нее нельзя вообще. Я так люблю Сашку… Бог свидетель, как я люблю Сашку! Но я даже «Сашка» назвать ее не могу. Не могу назвать ее Сашуля, Сашенция, Шурик, Александра — никак не могу. Только Саша. Чтобы ровно. Не задеть, не тронуть. Это страшно, когда ребенку три, а он смотрит на тебя как рентген. Этот взгляд — как у старушки: знающий и немного рассеянный. Все это как жало. Нет, даже как игла, когда тебе делают пункцию: она втыкается, и ты не чувствуешь боли, только давление, которое заставляет тебя прогнуться, а боль приходит потом, такая нежная, такая вкрадчивая — и она заставляет замереть, потому что стоит двинуться, как она станет огромной, как разряд тока. А потом приходят опустошение и усталость. Ты уходишь от ребенка в другую комнату, чтобы побороть страх перед ним и убедиться в том, что ты все еще его любишь — по-настоящему, а не только внушаешь себе. Больше сил не остается ни на что. А потом появилась бабушка…

Рита замолчала и стала вспоминать. Она перевезла к себе бабушку двенадцать лет назад, когда Саше было четыре. Все началось с маминого звонка. Мама звонила из Пскова: она жила там с Ритиным сводным братом и его семьей.

— Тетя Зоя сейчас звонила, — рыдала она в трубку. — Маме плохо совсем. В больницу отвезли. Зоя говорит: утром пришла, дверь никто не открывает. Позвала там кого-то, взломали дверь, мама на полу лежит, не двигается. Даже сначала подумали, что мертвая. Отвезли в район, а она не слышит ничего… И не соображает…

Мама в трубке захлебнулась слезами и застонала.

Ритина бабушка всю жизнь прожила в деревне и наотрез отказывалась переезжать к родственникам. И по телефону никогда не звонила, так что мама приспособилась держать с ней связь через соседку тетю Зою.

— Надо ее забирать, — сказала Рита. Она любила бабушку, и лета, прожитые в ее уютном деревенском доме, отозвались в памяти приятной ностальгией по детству.

— Ой, надо, надо, — мама на псковском конце провода проглотила слезы. — Вот сижу и думаю: надо забирать… Только мы-то… Мы-то как? У нас две комнаты да ребенок у Костика. А вас трое на трехкомнатную. Как ты, Рит?

Рита забрала бабушку к себе. Она прожила в маленькой комнате их трехкомнатной квартиры десять лет, ничуть не напоминая того человека, к которому Рита прибегала за утешением и помощью в детстве.

А однажды, лет через шесть после переезда, напугала ее до смерти — напутала тем, что оказалась такой же, как Саша.

Рита пришла домой и услышала странный звук: полусвист-полузвон, который бывает от большого числа работающих электроприборов и от свитых в клубок проводов. Она скинула туфли и быстро прошла в квартиру, стараясь понять, откуда звук. Но гудение разливалось повсюду.

Рита открыла дверь в бабушкину комнату и увидела бабушкин карий взгляд в золотистых ресницах — тот самый взгляд, который встречал ее когда-то по утрам и был связан с запахом парного молока, чистой скатертью, вкусом майского меда на свежей булочке, липовым чаем или малиновым вареньем. Так смотрела бабушка из Ритиного детства. Совершенно здоровая бабушка.

День за окном был хмур, но комната была заполнена золотом солнечного света. Десятилетняя Саша кружила вокруг бабушки в полосах прозрачного шелка, и ноги ее временами не касались пола.

Саша смеялась, в бабушкиных глазах плескалось счастье. Она увидела внучку, приоткрывшую дверь, и прижала палец к губам.

Рита закрыла дверь, отпрянула от нее и прижалась спиной к стене. Сердце ее колотилось, и сглотнуть получилось не сразу, словно Рита вынырнула из кошмарного сна.

Она отказывалась верить тому, что только что увидела, однако заглянуть за дверь снова ей было страшно.

К вечеру бабушкины глаза снова померкли, но время от времени Рите казалось, что за темнотой плещется живое, обманчивое золото.