Театр Черепаховой Кошки

— Алло! — кричит кто-то и откашливается. — Ты кто?

— Мишка, это Витя.

— Твою мать, я ж только с ночного. Сколько времени?

— Мишка, нужна помощь. Рите плохо, в больницу везти нельзя. Они вызовут полицию, а мы бы хотели обойтись без полиции.

Человек в трубке перестает кричать и кашлять. Он деловито и коротко задает вопросы. Виктор отвечает.

Саша смотрит на него как на бога, слушает, затаив дыхание. Она понимает, что он пытается защитить их с мамой от вопросов и, возможно, от обвинений.

Виктор кладет трубку и называет водителю другой адрес. Машина мчится в город. Пробок нет, и все светофоры — зеленые. Дорога перед машиной безмятежна и наполнена воздухом.

Виктор вдыхает полной грудью. Мишка Смирнов ждет, а Смирнов — бог от медицины. На него можно уповать и надеяться. Но легче становится не только поэтому. Что-то еще случилось. В его жизни снова появились Саша и Рита, появился смысл, и смерть отползла в сторону, как поверженная соперница. Он больше не ощущает ее пьяного присутствия. Выбор между нею и жизнью стал окончательным.

Виктор смотрит на Риту, и Саша видит жалость в его глазах. Это хорошая жалость, та, что рождается из любви. Жалость, срощенная с нежностью.

Рита отвечает благодарным взглядом, берет и его руку тоже.

Водитель кивает головой в такт неслышимой музыке. То же самое делает собачка на приборной доске.

Виктор говорит:

— Я починил дверь в кладовку. Ты же боишься, когда она открыта. А я не хочу, чтобы ты боялась.

4

Выписавшись из больницы, Полина первым делом идет к художнику. На втором с половиной этаже полукруглого здания ее настигают одышка и сердцебиение: кажется, за две недели вынужденной неподвижности тело разучилось ходить по лестницам.

Ключ звякает в замке, поскрипывает, открываясь, решетка.

Полина надеется, что художник на работе, толкает дверь в его мастерскую и с радостью видит, что отперто. В мастерской слышны шаги и легкое постукивание деревянных рам. Она пробирается через крохотную, заставленную подрамниками прихожую и видит посреди мастерской незнакомого человека.

Это крупный бородатый мужчина с объемистым животом, одетый в довольно старый костюм. Он стоит у стены и задумчиво перебирает составленные там картины.

— Вы кто? — спрашивает Полина.

Мужчина поворачивается к ней и идет вперед, широким жестом протягивая руку для рукопожатия.

— Афанасий Иванович Воробьев, председатель Союза художников.

Полина руки ему не подает.

— А где?.. — спрашивает она.

— Андрей Викторович? — Председатель мрачнеет и отступает на шаг. — Вы разве не знаете? Он умер. Вчера были похороны.

Полина стоит посреди мастерской. Что-то жутко мешает ей, оказывается — волосы. Они падают на лицо и мешают смотреть. Полина проводит ладонью вверх по лбу, собирает челку в большой пучок, отводит ее назад и тут же видит себя: мягкий, слегка затененный профиль; голова, чуть склоненная набок. На стене напротив висит ее портрет.

Председатель бросает взгляд туда, куда смотрит Полина, и произносит: «О!» — так, будто что-то понял, хотя Полина знает, что ничего невозможно понять по этому портрету. Чтобы понять, надо знать хотя бы то, что только ради художника она добровольно убирала волосы с лица.

— А мама? — спрашивает она.

— Еще раньше, — отвечает председатель. — На той неделе. Похоронил ее — и сам. Не выдержал… Вы же знаете, у него было сердце.

— Знаю, — отвечает Полина. — И куда же теперь это все?

Она показывает на картины. Председатель пожимает плечами, ему неловко.

— Ну… — говорит он, — поскольку родственников у них не было, даже дальних, и поскольку Андрей Викторович не оставил никакого завещания, квартира отойдет государству, а картины — в собственность Союза художников.

Полина морщит лоб и кусает губу, стараясь заплакать. Слезы близко, но проливаться не желают, и это больно: лицо ее сводит мучительная судорога.

Она подходит ближе к своему портрету. Картина маленькая, примерно тридцать на тридцать. Полина протягивает руки и снимает ее со стены.

Челку приходится отпустить, и она снова падает на лицо, мешая смотреть. Полина злится на волосы. Она видит, что на портрете художник едва обозначил их, показывая линию затылка и поворот головы. Тут, на портрете, Полина совсем другая, и тем не менее она ясно узнает себя.

Она прижимает холст к груди.

— Боюсь, — осторожно начинает председатель, — я не могу разрешить вам…

Полина разворачивается и бросается бежать. Сердце колотится, возвращается одышка, но Полина все равно бежит, унося единственное, что осталось у нее от художника.

Парикмахер долго ахает, обрезая роскошные Полинины волосы. Мягкие шелковые пряди падают на пол, открываются лоб, скулы и шея. Полина смотрит в зеркало и понимает: волосы удачно скрывали то, что она не очень красива. Но это нравится ей. Она хочет быть такой, как есть, безо всяких притворств. Стрижка короткая, почти мальчишеская, и Полина чувствует себя Жанной д'Арк. С такой стрижкой можно идти в бой.

Мать не видит ее изменившейся. Когда она возвращается домой, Полина уже спит, а ее портрет лежит под кроватью в старой холщовой сумке. Она прячет его, хотя понимает, что придется признаться: остриженные волосы говорят сами за себя, и, если Полина не найдет сил сопротивляться, мать накажет ее.

Полина спит, ей снятся разные сны. Художник, и Саша в окружении мерцающего шелка, и школа со страшными провалами в полу. А около полуночи ей начинает сниться Щелкунчик. Комната наполняется шорохами, будто десятки мышей грызут в стенах ходы для своего семиголового короля. Полина просыпается. Что-то шуршит под ее кроватью: это мать вытягивает за длинную лямку сумку с портретом.

Полина замирает, сердце ее испуганно колотится. Портрета жалко. Она надеялась, что мать не узнает о нем, но мать, как крыса, сует свой нос в каждый угол маленькой Полининой жизни.

Обычно Полина осторожнее: она не носит домой ничего важного, все оставляет у Саши или у художника. А поэтому до сих пор не знает, что ночами мать роется у нее в карманах и сумках, перебирает нижнее белье и шарит под кроватью.

Полине страшно. Раздумывая, что делать, она подносит руку к волосам. Волос нет. Лишь короткие пряди охватывают голову, словно боевой шлем.

«Я — Жанна», — думает Полина и садится в кровати.

Мать стоит у окна и рассматривает картину в свете уличного фонаря. Длинные незабудковые ногти на больших пальцах прижимаются к холсту и нежной краске.