Театр и фантастика (сборник)

– Антонина Васильевна, тридцать вторую, пожалуйста…

Дежурная посмотрела на нее мельком и странно.

– Антонина Васильевна… – Эмма даже удивиться не успела.

– Есть распоряжение вам сегодня ключи не давать, – сказала дежурная, за грубостью пряча неловкость.

– То есть?

– У вас сегодня нет репетиции, – сказала дежурная, отводя глаза.

– У меня есть репетиция, – терпеливо возразила Эмма.

– Обратитесь к завтруппой, – сказала дежурная, отворачиваясь к маленькому телевизору.

Эмма постояла, переминаясь с ноги на ногу, потом поднялась на второй этаж и постучала в кабинет завтруппой.

Кабинет был заперт и пуст.

Эмма нервно посмотрела на часы. В этот момент внизу, на лестнице, послушались шаги; навстречу Эмме поднимался главреж, рядом с ним шагала народная артистка Стальникова.

Будто не замечая Эммы, они прошли мимо по коридору, главреж отпер свой кабинет, пропустил Стальникову внутрь и только тогда кивнул небрежно:

– На сегодня репетиции отменяются… И зайдите днем к завтруппой, а лучше позвоните.

И дверь кабинета, к котором Эмму шестнадцать дней назад угощали кофе и сигаретой, закрылась.

* * *

Телефон помолчал немного и заныл опять. Эмма подумала, что это Иришка, что надо взять трубку и поговорить, что растущее желание оборвать телефонный шнур есть проявление малодушия и преддверие истерики, и что впадать в истерику – унизительно.

Она поднялась с дивана. Протянула руку. Подняла трубку. Сказала неожиданно низким и хриплым голосом, голосом Матушки:

– Алло!

– Добрый день, – сказали на той стороне провода, и Эмма вздрогнула. – Можно Сашу?

У него автоопределитель, подумала Эмма. Всего лишь автоопределитель. Машина. Робот. Всего лишь.

– Сашу?

Как некстати. В любое другое время она продолжила бы игру – но не сегодня.

– Его нет, – сказала она.

– А когда он будет? – после паузы спросил Ростислав.

Эмма молчала.

– Простите, пожалуйста… Я не вовремя?

– Он уехал, – сказала Эмма. – Его уже не будет.

– Никогда?

Прошло несколько минут, прежде до нее дошел смысл вопроса.

– Я хотел спросить – Саши больше никогда не будет?

Она молчала. Но трубку не вешала.

– Надеюсь, он не умер, – после длинной паузы сказал Ростислав. – Думаю, он просто уехал на поезде… Из пункта А в пункт Б.

Эмма молчала. Будто кукольник за упавшей ширмой; будто Дед-Мороз, у которого отклеился ус. Стыдно ли Дед-Морозу? Стоит ли делать вид, что ничего не произошло?

Эмма оторвала трубку от уха. Наушник испещрен был черными дырочками, будто внимательными глазами.

Какое замечательное изобретение – телефон.

Ростислав заговорил снова. Эмма испуганно прижала трубку к щеке.

– …Некоторое время назад я сказал ему: некоторые лестницы всегда ведут вниз, как ни старайся по ним подняться… Легко быть взрослым, поучающим малыша. Но я не мог ему вот так прямо сказать: впереди предательство. Я не прав?

Не выпуская из рук трубки, Эмма опустилась на диван. Прислонилась затылком к холодной твердой стене.

– Никто не может знать наперед.

– Правда?

В трубке чуть потрескивало. Эмма снова поднялась – и снова села. Ладонь, сжимающая трубку, согрелась и намокла.

– Кто вы такой?

– Можем мы встретиться, прямо сейчас?

Эмма посмотрела на часы. Половина одиннадцатого… или двенадцатого?

– Да.

Часть вторая. Сфинкс

* * *

В половине десятого утра за окнами было сумрачно и серо. Эмма пила чай из тонкого стакана в подстаканнике.

В купе поезда их было трое – Эмма, Ростислав и усатый дядька, спящий на верхней полке. Впервые в жизни Эмма уехала из дома, не спланировав поездку заранее, не прихватив с собой почти ничего из вещей, впрыгнув в уходящий поезд буквально на ходу.

Вчерашний день из «вчера» превратился в «сто лет назад». Эмма жевала бутерброды с колбасой. Чай был сладкий, какой-то особенно густой, Эмма пила, закрывая от удовольствия глаза, горячая ложечка тыкалась ей в щеку.

Спустя полчаса они с Ростиславом вышли – вернее, выпрыгнули, потому что дело было не на станции, а на полустанке, где поезд стоял две минуты, причем минуту и сорок секунд проводница потратила на то, чтобы отпереть дверь вагона. Оказалось, что перрона нет и не предвидится, и что нижняя ступенька висит в метре над заснеженной землей – Эмма давно уже не видела такого высокого снега, особенно в марте. Ростислав выбросил из вагона свой рюкзак, выпрыгнул сам, и тут поезд тронулся. Эмма испугалась, оттолкнулась от подножки – и приземлилась, как кошка, на все четыре.

Поезд шел мимо, набирая ход, уносил спящих и дремлющих людей, стаканы в подстаканниках и копченных куриц в полиэтиленовых сумках. Эмма зажмурилась от сырого ветра.

Поезд ушел.

Эмма огляделась и увидела, что на полустанке нет ничего, кроме полузанесенного снегом кирпичного сортира. Рядом – руку протяни – стояли сосны, белые хлопья срывались с их крон и падали, оставляя на снежной глади следы, будто от прикосновения одинокой лапы.

– Пойдем, – сказал Росс.

И они пошли.

Дорога была – занесенная снегом, но все-таки дорога, твердая тропа. Шли сначала вдоль насыпи, а потом свернули в лес. Елки высились справа и слева, патетичные, будто гранитные памятники – торжественные, чудовищных размеров елки; время от времени снег с них валился каскадом, и тогда обязательно оказывалось, что на ветке сидит ворона, а то и белка. И те, и другие были молчаливы – только шорох снега выдавал их присутствие.

Впереди покачивался оранжевый рюкзак Росса, и вилось, как вымпел, облачко его дыхания. Они шли полчаса, час; Эмма начала уставать. Снова пошел снег – рюкзак Росса украсился легкой белой шапкой.

Наконец, Росс остановился и обернулся. Без улыбки отступил в сторону, давая Эмме возможность разглядеть что-то впереди; Эмма подошла к нему вплотную и увидела колоссальное белое небо, уходящее за зеленую гору напротив, увидела долину внизу и селение в долине – две линии дымных столбов по обе стороны бесконечной узкой реки.

– О Господи, – сказала Эмма.

Росс вытащил из кармана пару наушников и напялил Эмме на голову – вместо упавшей на снег шапочки. И после секундной паузы Эмма услышала, как, понимая все на свете, все понимая и тем не менее не отчаиваясь, грянул симфонический оркестр.