Театр Шаббата

— А как еще можно выглядеть?

— Норман говорит, что, когда вы были молодым, взглянуть на вас значило погибнуть. Линк говорил: «В Шаббате сидит бык. Иногда он вырывается наружу». Норман рассказывал, что люди не могли оторвать от вас глаз. Сила. Свобода духа.

— Зачем он это говорит? Чтобы оправдаться, что посадил за ваш стол ничтожество, которое никто не принимает всерьез? Кто из людей вашего социального положения стал бы принимать всерьез такого человека, как я: закосневшего в своем эгоизме, с такими низкими моральными устоями, лишенного чего бы то ни было, что хоть как-то соответствовало бы правильным взглядам на жизнь?

— Зато в вашем распоряжении красноречие.

— Я рано понял, что люди быстрее забывают о том, насколько я мал ростом, когда меня словесно много.

— Норман говорит, что вы были самым блестящим молодым человеком из всех, кого он знал.

— Передайте, что ему не обязательно это говорить.

— Он просто обожал вас. Он до сих пор испытывает к вам самые теплые чувства.

— Да, многие благовоспитанные люди нуждаются в ком-то, кто попробовал настоящей жизни. Это естественно. Я ходил в море. Я жил в Риме. Я знал шлюх не одного континента — в те времена это было достижение. Я доказал им, что избежал сетей буржуазности. Образованные буржуа любят восхищаться теми, кто не попался в этот капкан, — они напоминают им об их университетских идеалах. Когда меня пропечатали в «Нейшн» за то, что я трогал сиськи на улице, я неделю ходил у них в благородных дикарях. Сегодня они бы мне яйца оторвали, если бы я даже помыслил о таком, но в те времена я стал героем в глазах всех свободомыслящих людей. Диссидент. Индивидуалист. Угроза обществу. Круто. Держу пари, что даже сегодня культурному миллионеру в Нью-Йорке подобает опекать кого-нибудь бесчестного и бесстыдного. Норман, Линк и их друзья в те времена получали удовольствие, даже просто произнеся вслух мое имя. У них возникало сладостное чувство, что они совершают нечто противозаконное. Быть знакомыми с кукловодом, трогающим женщин за сиськи на улице, — это все равно что дружить с боксером, все равно что помогать заключенному опубликовать его сонатины. Вдобавок у меня была сумасшедшая молодая жена. Актриса. Мик и Ник — их любимая парочка ненормальных.

— А где она теперь?

— А ее я убил.

— Норман говорил, что она исчезла.

— Нет, я убил ее.

— И чего вам стоит вот такая игра? Насколько вы на это подсели?

— А какой еще способ существования мне подойдет? Если знаете, скажите, буду признателен. По-настоящему меня занимают только глупости, — сказал он, не очень старательно притворяясь разозленным; право, это «подсели» было ударом довольно беспомощным. — Какой еще есть способ?

Ему понравилось, что она не испугалась. Не пошла на попятную. Это хорошо. Вышколил ее папаша. Тем не менее, надо подавить в себе желание немедленно сорвать с нее кимоно. Еще не время.

— Вы готовы на всё, — сказала она, — лишь бы не победить. Но почему вы себя так ведете? Первобытные чувства, непристойные выражения — и хорошо организованная речь с длинными, сложными фразами.

— Я не в ладах с глаголами долженствования. Если я правильно понял ваш вопрос.

— Честно говоря, не очень верится. Как бы Микки Шаббат ни хотел казаться маркизом де Садом, он им не является. Следов снижения качества и уценки нет в вашем голосе.

— И в голосе маркиза де Сада их нет. И в вашем.

— Вы свободны от желания угодить, — сказала она. — Пьянящее, должно быть, чувство. Что оно вам дало?

— А вам?

— Мне? Да я только и делаю, что угождаю, — сказала она. — Я угождаю с тех пор, как родилась.

— Кому?

— Учителям. Родителям. Мужу. Детям. Пациентам. Всем.

— Любовникам?

— Да.

Вот сейчас.

— Угодите и мне, Мишель, — он сжал ее запястье, он попытался затащить ее в комнату Дебби.

— С ума сошли?

— Ну давайте, вы же читали Канта. «Поступай так, чтобы максима твоего поступка могла стать всеобщим законом». Угодите и мне!

Руки у нее были сильные, не зря же она всю жизнь отдирает от зубов всякую гадость, а его руки — уже не крепкие руки моряка. И даже не руки кукловода. Он не смог даже сдвинуть ее с места.

— Зачем вы за обедом гладили ногу Нормана под столом?

— Нет.

— Да, — прошептала она. — Ее смех, даже легкий намек на смех был бесподобен! — Вы делали ножкой моему мужу. Я жду объяснений.

— Нет.

Вот теперь она выдала ему весь свой соблазнительный смех, тихонько, потому что от супружеской кровати их отделял всего лишь холл, но в этом смехе звенели все противоречия, которые она не могла разрешить.

— Да, да!

Кимоно. Шепот. Стрижка. Смех. И так мало времени осталось.

— Пошли.

— Не сходите с ума.

— Вы великолепны. Вы великолепная женщина. Пойдемте туда.

— Вы во власти необузданных страстей, — сказала она, — а я вот скована боязнью разрушить свою жизнь.

— И как Норман отзывается о моей ноге? И почему он до сих пор не вышвырнул меня вон?

— Он думает, что у вас нервный срыв. Что вы сломались. Он считает, вы сами не понимаете, что делаете и почему это делаете. Он полон решимости показать вас специалисту. Он говорит, вам нужна помощь.

— Вы как раз такая, какой я вас себе представлял. И даже лучше. Норман рассказал мне всё. Всё про верхние тройки и двойки. Это все равно что мыть окна на верхних этажах Эмпайр-Стейт-Билдинг.

— Над вашим ртом тоже не помешало бы немного поработать. Например, сосочки. Это небольшие участки плоти, которые выдаются между зубами. Они у вас красные. Припухшие. Надо бы осмотреть вас.

— Так осмотрите ради бога! Исследуйте сосочки. И зубы тоже. Хотите — вырвите их. Лишь бы это доставило вам удовольствие. Я готов пожертвовать для этого всем: зубами, деснами, горлом, почками. Если все это вам нравится, берите, считайте, что это ваше. Не могу поверить, что это ногу Нормана я гладил! Так было приятно. И почему он ничего не сказал? Почему он не нагнулся, не залез под стол, не схватил меня за ногу и не передвинул ее туда, куда я намеревался ее поместить? А я-то думал, он гостеприимный хозяин. Я думал, он действительно хорошо ко мне относится. А он спокойно сидит и позволяет моей ноге находиться не там, где я хотел, чтобы она находилась. И это за его столом! Где я званый гость. Я не просил его кормить меня, он сам предложил мне. Я очень удивлен. И я хочу вашу ногу.

— Не сейчас.

— Вы не находите, что самые простые формулировки по-английски совершенно непереносимы? «Не сейчас». Повторите это еще раз. Обращайтесь со мной как с последним дерьмом. Закаляйте меня, как сталь…

— Успокойтесь. Держите себя в руках. Успокойтесь, пожалуйста!

— Скажите это еще раз.

— Не сейчас.

— Когда же?

— В субботу. Приходите ко мне в клинику в субботу.

— Сегодня вторник. Среда, четверг, пятница — нет, нет. Категорически нет. Мне шестьдесят четыре года. В субботу — это слишком поздно.

— Спокойно.

— Если бы Яхве хотел, чтобы я был спокойным, он сотворил бы меня гоем. Четыре дня. Нет! Сейчас!

— Сейчас нельзя, — прошептала она. — Приходите в субботу — я сделаю вам периодонтальную пробу.

— О, чудесно! Вы приобрели нового клиента. Суббота. Хорошо. Прекрасно. А как вы делаете это?

— У меня есть для этого специальный инструмент. Я ввожу свой инструмент в ваш периодонтальный карман. Я вхожу в десневую щель.

— Еще. Еще. Поговорите со мной о предприимчивом конце вашего инструмента.

— Это совершенно замечательный инструмент. Он не сделает вам больно. Он очень тоненький. И плоский. Примерно в миллиметр шириной. И миллиметров десять длиной.

— Вы пользуетесь метрической системой.

Дренка.

— Это единственная область, в которой я пользуюсь метрической системой.

— А кровь будет?

— Разве что капелька.

— И все?

— О боже… — сказала она и вдруг прислонилась лбом к его лбу. Передохнуть. Это был момент, не похожий на все другие моменты этого дня. Недели. Месяца. Года. Он успокоился. — Как это у нас так быстро получилось? — спросила она.