Театр Сулержицкого: Этика. Эстетика. Режиссура
Шрифт:
С младшими членами семьи, с девушками, с их гостями поет под гитару, проходится в пляске под балалайку; Лев Николаевич смеется до слез, слушая байки Сулера и его подражания знакомым людям, зверям, птицам. Перевернув гитару, ритмично похлопывая по ней, тянет Сулер какую-то восточную мелодию; тут же вспоминается башкирская степь, бабай отбивает ритм по днищу перевернутого ведра, поет. Степь. Воля. Как в не написанной еще пьесе про московского барина, который оставил службу, семью — воля! «Он любил Леопольда как сына…» — точное горьковское определение.
В училище Сулер переходит с курса на курс. Рождество — для всех праздник, в училище это еще и праздник традиционной выставки. Отбирают, вывешивают студенческие работы, придирчивы друг к другу, остро чувствуют фальшь композиции, нарочитость эффектов. Сулер отговаривался: пишет новое для себя, не пейзаж. Не хочет советов, чтобы не сбиваться. Татьяна Львовна вспоминает, как собрались однажды, поставили работы: «Сулер исчез и через некоторое время с взволнованным лицом принес свою картину, поставил
Ученики притихли и долго молча смотрели. Потом стали раздаваться отдельные возгласы:
— Молодчина, Сулер!
— Настроения-то сколько!
— Здорово, Сулер!
Сулер сиял…»
Девяносто четвертый год завершает учение. Сулер исправно посещает классы, исправно представляет работы. Когда Татьяна Львовна задерживается в Ясной Поляне, он занимает для нее место в натурном классе и сообщает темы, предложенные студентам: «В театре», «Бегство в Египет» (конечно, подразумевается бегство Святого Семейства) и «Былины Владимирского цикла». Последнее лето перед окончанием училища проводит в родных местах. В начале сентября появляется у Толстых. Мария Львовна пишет родным: «Сегодня было много посетителей. Пришел Сулер, голодный, возбужденный, восторженный, рассказывал о том, как он провел лето». Оказывается, так же как в семнадцать лет. Жил у крестьян — за еду. С утра занимался живописью, потом выполнял то, что надо было крестьянству, вечерами читал вслух книжки «Посредника», по праздникам учил ребят. «Все это он рассказывал с таким увлечением, с такой любовью к жизни тамошней, что нам было очень приятно с ним». Приятно было с ним — Толстым, крестьянам, товарищам-студентам. Неприятно было начальству училищному, а также полицейско-охранительному. Сулержицкий давно на заметке там, где про всех всё обязаны знать. За его связями следят, начальство училищное терпеть не может беспорядков и студенческих сходок. Порядок, соответствующий инструкциям Министерства просвещения, блюдет А. Е. Львов. Инспектор училища, он в 1894-м утвержден директором. В этой должности состоящий, княжеский титул носящий, он впоследствии буквально вытеснит, выживет из училища Валентина Александровича Серова. Пока же ему больше докладывают о непокорстве учеников. Устроили они сходку. Шумели, высказывали недовольства, «качали права». Особенно рьяно качали трое. Сулер как всегда заводила-запевала. В ноябре проходит Совет преподавателей. Председательствует, конечно же, директор училища, он же секретарь Совета Московского Художественного общества. Решение Совета протоколируется: «Вследствие дурного поведения и неприличного отношения к преподавателю учеников: Сулержицкого Леопольда, Бондаря Георгия и Ермолаева Георгия ходатайствовать об исключении из училища первого из них, а второму и третьему предложить выйти из училища и в случае несогласия их на это, ходатайствовать об исключении из училища».
В чем выразилось «неприличное отношение к преподавателю», не уточняется. Провинившиеся подали прошение, однако «Совет преподавателей 29-го истекшего ноября на ходатайство Сулержицкого о разрешении держать экзамены по научным предметам за пятый класс, Бондаря и Ермолаева об отмене постановления Совета преподавателей, удовлетворил ходатайство Бондаря, оставив ходатайства остальных без уважения».
Львов вызывает к себе главного бунтовщика, чтобы сообщить — ему отказано по всем статьям. Тот изливается в письме Татьяне Львовне: «Не подло ли?.. А мне бы это очень нужно было, так как Маковский выразил, что хорошо было бы, если бы я приехал в академию, а туда нельзя иначе поступить, как сдавши науки нашего училища».
Отношение училищного начальства к Сулеру и беспощадность его исключения, конечно, обусловлены отношением властей к личности и учению Толстого и его последователей. Преследуют, вплоть до высылок и тюрем, именно последователей. А к таким относится училищный «запевала». Ведь именно он организует целые группы студентов своего училища, да еще присоединяет к ним другую молодежь, и ведет в дальнее здание, на Бутырский хутор, где выставлена не принятая, снятая с выставки, евангельская картина Ге. Студенты смотрят, спорят, тут же. А затем еще организуют свои собрания на частной квартире (что строго запрещено уставами Министерства просвещения). Избирают для этого квартирку, где живут вместе неразлучные подруги Юлия Игумнова и Елена Александрова, здесь же Российский, оба Ульяновы, тут же в углу сидит, кутаясь в платок, уже немолодая, очень худая женщина. Это уже знаменитая скульптор Анна Голубкина, ученица и последовательница француза Родена. Роден предлагал ей остаться в Париже, обещал ей все условия, все инструменты для работы. Она предпочла возвращение в родной заштатный городок Зарайск, в Москву, где у нее заказов совсем немного. Она ожесточенно, грубо спорит с Ге, заодно ругает Чехова-литератора; потом она помирится с Ге, сделает бюст толстовца Черткова и самого Толстого. Все это и привело Сулера к выходу из училища.
Не будем рассуждать, «что было бы, если бы»… Если бы разрешили, да подал бы в академию… там прошли бы еще годы. В борьбе с ее петербургскими гранитными традициями с памятью Брюллова и Бруни, которая сама во многом окаменела. Реальность этого 94-го года? Училище не окончено, значит, и отсрочки от
военной службы не положено. Призывной возраст един для всех юношей Российской империи. Как всегда, многие юноши, особенно принадлежащие к «культурной среде», вдруг заболевают, как всегда, ищутся обходные пути, свои люди от фельдшера до профессора медицины, от фельдфебеля до генерала. Может, и удалось бы оттянуть время. Но, как всегда, непутевый Сулер выбирает вдруг путь водный. На этот раз морской. Добирается до Крыма или до Одессы, нанимается матросом на небольшое каботажное судно. Матрос получается отменный — ловкий, легкий, трезвенник. Паруса, канаты, швартовы, руль — подчиняются этим рукам; команда на отдыхе слушает байки молодого моряка, он тоже слушает, записывает в книжечку, а чаще просто запоминает словечки, диалоги, приключения на суше и на море. По возвращении Сулер сразу попадает в колесо призыва. Отсрочки не положено; профессии, высшего образования нет. Медицинский осмотр вполне благоприятен: здоров во всех отношениях, жаль ростом не вышел. К солдатской службе годен.От службы Сулержицкий отказывается. По религиозно-этическим убеждениям. Они изложены в трудах князя Кропоткина и графа Толстого. Люди не должны убивать друг друга. Войны должны прекратиться, армии надобно распустить. Новых армий не набирать. Военная комиссия, как положено, направляет бунтаря на психиатрическую экспертизу. А в училище на Мясницкой — сенсация, никакого удовольствия князю Львову не доставившая. На ученическую выставку 1895 года ученик Российский представил «Портрет товарища». В каталоге выставки он обозначен первым номером. Репродуцирован. «Товарищ», то есть Сулер, стоит перед зрителями, как недавно стоял на сходке. Молодое лицо, простая, ловко сидящая куртка. Вот-вот Сулер взмахнет рукой, обратившись к товарищам.
В годы революции Борисова-Мусатова хотела перевезти портрет Российским, но руки не дошли. Портрет — где-то, может быть, пошел на растопку, может быть, еще обнаружится. Оригинал портрета проводит зиму 1895–1896 годов в Крутицких казармах, где издавна находится военная «психушка». Казармы пропитаны сыростью, идущей от Москвы-реки. Товарищами его становятся пациенты, обслуга госпитальная и доктора-психиатры. В те годы многие отказывались от военной службы под влиянием Толстого. И претерпевали все, что за это положено. Претерпел истинные муки Дмитрий Иванович Хилков, потомок древнего княжеского рода, владелец наследственных земель. Землю отдает крестьянам, проповедует толстовские идеи; его лишают родительских прав, ибо такой враг правительства и православия не может воспитывать потомков. Из Австрии молодой врач А. А. Шкарван присылает Толстому свою книгу «Мой отказ от военной службы. Записки военного врача».
Толстой отвечает незамедлительно: «Ваши записки еще особенно тронули меня потому, что теперь в Москве сидит в военном госпитале, в отделении душевнобольных, наш молодой друг Сулержицкий, бывший художник, так же как и вы отказавшийся от военной службы. Замечательно, что отношение к нему властей, и его к ним, почти то же в России, что и в Австрии. Он написал свои записки во время своего ареста, и я спрошу у моих друзей экземпляр их и пришлю вам. Поразительно, несмотря на различие положений и характеров, единство внутреннего состояния, душевных движений».
Испытуемый Сулер вел ежедневные записи, о себе, о больных, о порядках в госпитале, которые лишь усугубляют болезни.
Письма Сулера из Крутиц к Толстым пропали. Его дни, слагающиеся в месяцы, следят Толстые-дети и сам Лев Николаевич. Он пишет Евгению Иванову: «Жаль, что вы не посетили сейчас страдающего Сулержицкого. Я на днях был у него и поражен простотой, спокойствием и благодушием. У него настоящий внутренний переворот, ему хорошо везде». Татьяна Львовна приносит в госпиталь запах свежего снега и тонких духов. Подъезжает к казарменной стене, она же церковно-монастырская. Ведь Крутицы — древнейшая епархия, резиденция — подворье епископов Сарских и Подонских. Богато подворье, крепки стены с зубцами. За стенами храмы, кельи, погреба, склады, темницы. Здесь содержали в семнадцатом веке неистовцев — Никоновых противников. Протопопа Аввакума, Феодосию Морозову. В то же время построены были дивные палаты, небольшие, покрытые изразцами нежнейших оттенков с прорезными колонками по оконницам, с легкими гребнями кровли над переливом изразцов, над двумя арками — воротами. Перенести теремок в любой город, хоть в готическую Европу, хоть на изгиб венецианского канала, или разобрать по кирпичику, перевезти в Америку или во владения австралийского миллиардера — он везде встал бы чудом, размером и гармонией равный малым храмам Парфенона. Но теремок никуда не увозили, а поодаль и в 2000-х годах слышны сигналы военного горна и топот сапог на старом плаце. Крутицкие казармы все существуют, почти такие же, с тою же сыростью от реки, которая прохватывала молодого Герцена, ожидавшего здесь ссылки во времена Николая Первого, и Сулержицкого, ожидавшего результатов «психиатрической экспертизы» в год коронации Николая Второго.
Татьяна Львовна «вошла к Сулеру с вытянутым лицом, не зная, что говорить, как утешить. Но как только я его увидела — мое настроение тотчас изменилось. Он был такой же веселый и жизнерадостный, как всегда, и мы через две минуты болтали с ним, так же свободно, как будто мы находились в нашей старой любимой школе или в хамовническом доме.
Он, смеясь, показал мне, как он сделал из своего больничного халата, который был ему длинен, нарядный пиджак, подколов его английскими булавками, и скоро тюремные стены услыхали непривычный для них веселый искренний смех».