Театр в квадрате обстрела

…Теплым погожим днем сорок второго года на одном из московских военных аэродромов появился невысокий пожилой человек, остриженный наголо. Он был одет в защитного цвета сильно поношенный мундир, а на голове его красовалась фуражка с довольно высокой тульей, каких военнослужащие Красной Армии никогда не носили. Знаков воинского различия на мундире не было. Человек быстро взобрался по лесенке, приставленной к борту военного самолета, и опустился на сиденье рядом с молодым летчиком, который сразу же включил зажигание. Самолет разбежался, взмыл в воздух и взял курс на северо-запад, на Ленинград.

— Разрешите представиться, господин лейтенант, — сказал пожилой человек, приподнимая фуражку, — рядовой Швейк. Иозеф Швейк. Следую для прохождения сверхсрочной службы в Ленинград.

Летчик в разговор вступить не мог — Швейк болтал без умолку. Его излияния и рассказы не прервались даже тогда, когда самолет пересекал линию фронта и вокруг него в воздухе запестрили облачка зенитных разрывов. Бравый солдат не обратил на все это никакого внимания, будто это его совершенно не касалось.

Похождения Швейка в первую мировую войну оборвались 3 января 1923 года, в день смерти Ярослава Гашека. Последними словами Швейка, произнесенными на чешском языке, стало изречение: «Ты должен исправиться, если не хочешь, чтобы люди принимали тебя за фаршированное жаркое с капустой». Через девятнадцать лет Швейк объявился в Москве, свободно заговорил по-русски и нимало не «исправился». Только его обычная ирония по адресу австро-венгерской военщины сменилась убийственной насмешкой над фашистскими вояками.

Дело в том, что журнал «Огонек» начал из номера в номер печатать сатирическую повесть Мориса Слободского «Новые похождения бравого солдата Швейка». (Сатирические рассказы о Швейке в Великой Отечественной войне написал тогда и Леонтий Раковский.) Новые похождения Швейка заинтересовали литературно-драматическую редакцию ленинградского радио. Сотрудники редакции поняли, что повесть дает материал для новых сатирических передач «Театра у микрофона».

Почта приходила в Ленинград с большим трудом, нерегулярно. Работникам радиокомитета удалось договориться с военными летчиками о специальной доставке в Ленинград свежих номеров «Огонька». Начальник редакции Нисон Ходза, режиссер Константин Миронов, исполнитель роли Швейка Иосиф Горин и другие артисты в день ожидаемого прибытия самолета заранее собирались в Доме радио и ждали, когда привезут свежий номер журнала, чтобы приступить к переделке новых глав в пьесу и начать подготовку очередного субботнего спектакля о Швейке. Каждая радиопьеса продолжалась 24 минуты…

Газеты приходили в Ленинград с таким же опозданием, как и журналы. «Правда» за 13 июля сорок второго года пришла в радиокомитет быстро. Развернув газету, сотрудники литературно-драматического вещания ахнули: газета, наверное впервые за всю свою историю, печатала полный текст пьесы — новой драмы Константина Симонова «Русские люди». К репетициям решили приступить немедленно. 24 августа в «Правде» снова появилась пьеса — драма Александра Корнейчука «Фронт»! Литературно-драматическая редакция бросила все силы на постановку у микрофона обеих пьес. В результате не только возникли два значительных радиоспектакля, но и родился новый, Городской театр.

А в обычное свое русло «Театр у микрофона» стал входить в начале сорок третьего года, когда в Ленинград вернулся из эвакуации Большой драматический театр имени М. Горького.

Коллектив театра рвался из города Кирова домой. Решение о его реэвакуации было принято в конце сорок второго года, когда никто еще не знал сроков освобождения Ленинграда от вражеской осады. Эшелон с углем, к которому прицепили два классных вагона с актерами, прошел по только что проложенной вдоль Ладожского канала одноколейке, через освобожденный недавно Шлиссельбург, по деревянному мосту, перекинутому на сваях через Неву. До города, однако, поезд дойти не мог. Артисты приехали на автобусах и разместились в «Астории» и в здании своего театра.

Немецкие орудия еще били по городу прямой наводкой, когда артисты начали приводить в порядок помещение театра. Женщины мыли полы и окна, соскребая почти археологический слой грязи, мужчины плотничали, заделывали повреждения в потолках и стенах. В. Полицеймако, надев рабочий комбинезон, встал у котла парового отопления. Работали по очистке здания все. И 23 февраля, в день Красной Армии, занавес театра снова раздвинулся. Шел спектакль «Давным-давно».

Но еще раньше артисты театра пришли в радиокомитет. Ленинградцы с радостью узнавали лукавый, мягкий говорок Грановской, чуть хрипловатый, исполненный женственности голос Казико, язвительный смешок Софронова, раздумчивую речь Ларикова, густой бас Полицеймако. У микрофона ставились «Суворов» (эту радиопьесу сделали на основе драмы И. Бахтерева и А. Разумовского с привлечением эпизодов, взятых из других известных или забытых пьес о великом полководце), серия передач по роману Диккенса «Записки Пиквикского клуба», «Иван Никулин — русский матрос» Л. Соловьева, «Враги» Горького, «Мертвые души» с Софроновым в роли Чичикова и Ведущим — Полицеймако, «Ревизор», «Свадьба Кречинского».

«Театр у микрофона» снова звучал в эфире. Бил источник человечности и юмора, сердечности и оптимизма. Актеры не видели своих слушателей, не слышали аплодисментов, не ощущали горячих токов, какие соединяют в театре сцену и зрительный зал. Но работа их в блокадном «Театре у микрофона» оказалась не менее благодарной, чем на сцене. Потому что люди нуждались в этих спектаклях, испытывая высокое волнение, рожденное искусством. Потому что репродукторы вводили актеров в каждый дом, и зрительным залом становился целый город.

Если в сорок первом году, в начале войны и блокады, ленинградское радио транслировало немало суховатых и прямолинейных пропагандистских передач, то уже в сорок втором дело изменилось. Стало очевидным, что лучшей пропагандой оказывается сердечный разговор. Редакторы начали строже относиться к трескучим, легковесным текстам. Весной сорок второго года красный редакторский карандаш уже вычеркнул в «Радиохронике» такой стихотворный перл: «Не землянка — дом культуры собственной архитектуры. А у немцев — вши да блохи и делишки очень плохи». Голос Ленинграда с каждым месяцем становился правдивее. И далекие страны откликались дружбой на дружеский голос осажденного города.

9 мая сорок второго года — вдумайтесь в эту дату! Это еще не историческая веха, а всего лишь рядовой блокадный день, отделенный от Дня Победы целыми тремя годами, — в очередной «Радиохронике» передавался текст выступления по английскому радио писателя Джона Пристли. «На днях я отправился на большой авиационный завод провести беседу с английскими рабочими, — говорил Пристли. — Я сказал, что мне хочется побеседовать с ними, потому что сейчас они занимают второе место в мире. Первое место принадлежит советским людям, вступившим в ряды Красной Армии и мужественно сражающимся. Не успел я произнести эти слова, как бурные овации потрясли стены здания… В большой аудитории, где в тот день собрались сотни рабочих, членов профсоюза, мне думается, едва ли было три коммуниста. Вне всякого сомнения, прогремевшие овации были не из тех, которые автоматически адресуют своей политической партии. В них не было ничего автоматического. Вы просто видели, что люди должны дать выход своим чувствам, и они аплодируют…»

Уже летом сорок второго года художественное вещание на ленинградском радио приобрело четкий, деловой ритм. По понедельникам под председательством Н. Ходзы обсуждались прошедшие за неделю литературные и музыкальные передачи. Появилась новая радиорубрика: «В последний час» — ее ждали все. 27 ноября сорок второго года Вишневский услышал в уличной толпе разговор: «Скоро конец войне — в три часа ночи по радио песни передают». До конца войны было еще далеко. Но близок был счастливый день прорыва блокады. И ленинградские репродукторы, все до единого, и те, что были изранены, и те, чей голос охрип от блокадных невзгод, в одну и ту же минуту торжественно провозгласили: «Внимание! Говорит Ленинград! На днях наши войска, расположенные южнее Ладожского озера, перешли в наступление против немецко-фашистских войск, блокировавших город Ленинград… Наступление наших войск проходило с двух сторон… После семидневных боев войска Волховского и Ленинградского фронтов 18 января соединились и тем самым прорвали блокаду Ленинграда…»

Репродукторы повторяли эти слова живым, кричали мертвым, что идет возмездие.

Люди кинулись к Дому радио, двинулись отовсюду, с самых далеких улиц, отправились на Малую Садовую, с опухшими ногами, даже те, кому не суждено было до нее дойти. Люди просили: «Дайте сказать хоть несколько слов землякам!» Приходили командиры и красноармейцы Ленинградского фронта. Приходили летчики — те, что прикрывали город своими крыльями с высоты балтийского неба. Приходили те, кто потерял в дни блокады всех близких, родных, чтобы здесь, обращаясь к согражданам, снова обрести близких, сродненных общей судьбой. Пропуска в тот день выдавались мгновенно. Ослабевших, поддерживая под руки, вели по лестнице в студии. Какая-то пожилая женщина не смогла подняться выше второго этажа; она сидела на стуле и горько плакала… На другой день почта доставила в Дом радио больше полусотни горячих поздравительных телеграмм из Москвы, Куйбышева, Свердловска, Чистополя, Уфы… Это были самые ликующие телеграммы, которые когда-либо возникали на белой узкой бумажной ленте аппаратов ленинградского почтамта.