Тебе посвящается

Но помимо Семена Авдеевича, профессора, дяди Ми­ти и других хороших людей, которых мы уважали, был у нас во дворе и человек, которого мы вовсе не уважали.

Это был портной-частник. Мастерская его представ­ляла собой комнатку величиной с лифт. Там еле поме­щались швейная машина, манекен, стол и сам портной. Сам портной был пожилой мужчина, одетый так плохо и неопрятно, как, казалось бы, можно одеться лишь впо­пыхах и сослепу. В разгар весны он выходил во двор в рваных валенках на босу ногу, пошевеливая желтыми, как у полотера, большими пальцами, в штанах, небрежно залатанных лоскутами другого цвета, в засаленном пид­жаке, застегнутом на разнофасонные пуговицы.

Рубашки портной не носил – ни нижней, ни верхней, и на груди его виден был маленький крестик на тонкой цепочке, повисший среди волос, как в густой паутине.

Портной жил одиноко, без родных. Иногда он подхо­дил вдруг во дворе к кому-нибудь из жильцов и начинал рассказывать о себе. Таким образом стало известно, что портной был до революции хозяином ателье мод, а во время нэпа опять открыл ателье и только последние годы бедствует, тогда как его коллеги, догадавшиеся эмиг­рировать, благоденствуют в Буэнос-Айресе и Риге. Ни­кто портному не сочувствовал и не любил его слушать. Он готов был пожаловаться на судьбу хоть детям, но мы убегали от него. Мы называли его «беляком».

И вот этот портной неожиданно нашел слушателя в лице Юрика. Бывший владелец ателье говорил о крот­ком и справедливом нраве помазанника божьего Николая, о том, что фининспектор «жмет», о том, что «в Буэносе жизнь, как была», а здесь челнока к машине взамен старо­го не купишь и волос конский не такой упругости, как в «прежнее время», но...

– Все-таки Россию люблю, – решительно доканчивал портной и вздыхал, оттого что трудно ему, наверно, было любить Россию вопреки недостаче в челноках и хилости конского волоса.

А Юрик терпеливо и сочувственно слушал. И хотя он, конечно, не знал, что помазанник – это и есть царь, сверг­нутый в семнадцатом году, но все равно мог бы понять, что в этой болтовне сочувствовать нечему.

– Портной – беляк, понял? А ты уши развесил, слу­шаешь, не перебиваешь... Нашел кого! – наседали на Юрика мы все и особенно Вовка.

– Я привык, – отвечал Юрик, – уважать старших. А перебить старшего, когда он говорит, – это... Если бы я за столом перебил взрослого, мама меня не из-за сто­ла – из комнаты выгнала бы!

– А ты бы, – говорил Вовка, – не перебивал тогда портнягу, а только сказал: «Нечего мне с вами гово­рить!» – как вот Семен Авдеич сделал.

Юрик пожал плечами.

– Ты раскумекай, кто такой портняга! – угрожающе продолжал Вовка. Он приблизил свое лицо к лицу Юрика и, раздувая ноздри, выговорил: – Он, если б мог, Семена Авдеича убил бы!

– Ну, это уж ты, знаешь, брось... – не поддержали мы Вовку.

– Докажу! – крикнул Вовка. – Семен Авдеич ком­мунист, так? А для этого, – он кивнул на окно портного, – где жизнь? В Риге, в Латвии. Там компартия на нелегаль­ном положении, схватят если коммуниста – в тюрьму! Вожатая рассказывала. Ну, что?

Юрик сказал:

– Мне еще рано об этом судить. Во всяком случае, я к старшим...

– А галстук красный ты зачем носишь? – перебил Вовка.

Юрик ответил спокойно:

– Затем, зачем и ты.

III

Вовку можно было видеть либо в боевом и задорном настроении, либо унылым и понурившимся. Конечно, по­года тоже бывает либо солнечной, либо пасмурной. Но случаются, кроме того, не яркие, но и не серенькие день­ки, когда солнце скрыто облаками, но угадывается за ни­ми и вдруг пробивается сквозь истончившееся облако, а потом медленно гаснет в затягивающейся на глазах про­руби...

Вовка не знал промежуточных настроений и постепен­ных переводов.

...Мы возвращались из школы вдвоем. Вовка был хмур. Он шел, опустив голову, просто медленно шел – не гнал перед собой ударом ноги уголек или ледышку, не перема­хивал по дороге через тротуарные тумбы.

– Отчего ты такой грустный? – спросил я его.

– Оттого! – зло огрызнулся Вовка и загробным го­лосом сообщил: – Я вчера узнал, что родился совершенно случайно.

– Как так? – не понял я.

– А так! – отвечал Вовка, распаляясь все сильнее. – Оказывается, четырнадцать лет назад папа поехал в командировку на Урал, там познакомился с мамой, они друг в друга влюбились, решили жениться, приехали сюда, здесь свадьба была, а через год я появился!

– И чего же ты обижаешься? – спросил я его.

– А оттого, – закричал на меня Вовка, – что папа сам сказал, что мог и не поехать в командировку и, значит, маму не встретил бы, а меня бы не было, вот что!

– Ну, – сказал я, – чего теперь волноваться, ты же все-таки есть!

– Есть, – согласился Вовка, – а только это совершен­но случайно.

– Ерунда! – решительно сказал я, но почему-то про этот разговор не забыл.

Уроки мы с Вовкой готовили вместе, у него дома. Я решал примеры, делил и множил, находил икс, а тем временем во мне росло беспокойство...

– Добрый вечер. Папа, я родился случайно? – спро­сил я отца, когда он вернулся с работы.

– В каком смысле? С какой точки зрения? – оторо­пело осведомился папа, опуская портфель на обеденный стол, что, по его же словам, было крайне негигиенично.

– Я только что от Вовки, – объяснил я. – И он ро­дился совершенно случайно. Может, и я тоже так?

Тут папа рассказал, что он ни в какую командировку не ездил, а познакомился с моей мамой еще в гимназии, где они вместе учились. Потом вместе же они учились и в институте. Так что я лично родился не так уж случайно. Но я сбегал к Вовке и сообщил ему, что родился, как он.

– Отец сказал? – задумчиво осведомился Вовка.

– А кто же?

Меня рассердил этот вопрос. Не мать же сказала мне об этом! Вот уже четыре года, как она рассталась с от­цом, четыре года, как я ее не видел. Она живет в Средней Азии, пишет редко, однажды прислала мне в письме свою маленькую, как для паспорта, фотографию. Потом очень долго не было писем, а недавно принесли фанерный ящи­чек с урюком, обтянутый мешковиной, на которой мами­ным почерком, расплывающимися лиловыми буквами выведены мой адрес, имя и фамилия.

Из этого урюка домашние варят компот на всю нашу большую семью. Мы едим компот за обедом на третье, и все его хвалят: дедушка, бабушка, тетки,– а мне до того грустно, что трудно глотать. Мне жаль, что урюка стано­вится все меньше.

Если бы не было стыдно, я попросил бы не варить больше компота и просто хранил бы эти липкие, сморщен­ные плоды, присланные мамой.

Мой отец ботаник. У него есть лупа, в которую он рас­сматривает растения. Как-то сквозь лупу я читал в газе­те «происшествие», набранное петитом. Крошечные бук­вочки становились огромными. Тогда мне вдруг пришло на ум посмотреть в лупу на маленькую мамину фотогра­фию. Каким большим я увижу ее лицо!..