Тебе посвящается

Медленно отдаляю линзу от фото, лицо все увеличи­вается, увеличивается и внезапно начинает расплы­ваться...

После этого не раз, когда отца не было дома, я смотрел на мамину фотографию в увеличительное стекло. Но никогда больше не отводил лупу настолько, чтоб лицо расплылось. Как-то очень боязно было ненароком отвести стеклышко слишком далеко...

Как мог Вовка хоть на минуту позабыть, что мама моя живет теперь в другом городе?

IV

Между тем Вовка с большим упорством продолжал доискиваться, кто из приятелей родился случайно, а кто нет. Мало того, что на следующий день в школе он опро­сил на этот счет всех пионеров нашего звена. Мало того, что своим дурацким вопросом он смутил вожатую, которая, почему-то покраснев, неопределенно ответила только, что в старших классах мы будем изучать теорию Дарвина. Он задал новый вопрос: могло ли случиться так, что он, Вов­ка, вовсе не родился бы и что тогда было бы? Вожатая совершенно правильно ответила на это, чтобы он не считал себя пупом земли и незаменимым, и предположила, что, не родись Вовка на свет, звеньевым выбрали бы меня, только и всего.

Но Вовка не угомонился. Наоборот, он, я бы сказал, повысил активность. Он взбудоражил весь двор. Потрево­женные им ребята разбегались со двора по домам, зада­вали старшим странный вопрос и стремглав возвращались к Вовке с ответами. Вовка жадно выслушивал их. Родители отвечали всем по-разному: одним – как мне, другим – что ничего не понимают, третьим – чтоб не морочили голову.

Вовка терзался: неужели он мог не родиться, не быть, не стать пионером?.. Неужели и мы могли не быть?

Некоторых ребят он заразил своим беспокойством, не­которых озадачил. И только Майка Вертилова, горделиво сообщившая нам, что обязательно должна была родиться, посматривала на Вовку насмешливо и свысока. Но о Май­ке немного погодя.

Итак, Вовка не унимался. Кутерьма продолжалась. Кончилось тем, что она захватила и Юрика. Юрик, надо сказать, по-прежнему, выходя во двор, солидно погуливал в сторонке. Но тут его, что называется, повело, и он впри­прыжку помчался домой, чтобы выспросить, не родился ли случайно.

Вот с этой минуты события приняли новый оборот. Спустя немного времени Юрик вышел из подъезда обес­кураженный. Следом за ним вышла его мать. Она напра­вилась к нам. Мы примолкли. По-видимому, она собира­лась за что-то сделать нам выговор. Но нет, только сказала тихим голосом, обращаясь к Вовке:

– Володя, покажи, пожалуйста, где вы живете.

– А вам зачем? – непочтительно спросил Вовка, чуя недоброе.

– Мне нужно поговорить с твоей мамой, – ответила мать Юрика негромко и спокойно.

– Вон туда! – грубым голосом отрывисто сказал Вовка, сделав расхлябанный и достаточно неопределенный жест в сторону своих окон, а заодно переулка и бульвара.

Но мать Юрика тем не менее нашла Вовкину квартиру. Пробыла она в ней минут десять и ушла неспешным ша­гом, после чего распахнулась форточка и дядя Митя вла­стно кликнул Вовку домой. Кто-то из нас сказал вслух то, что и так было ясно:

– Нажаловалась...

Хотя Вовке от родителей нагорело не сильно – дядя Ми­тя пальцем сына не трогал, а сейчас на него даже не на­кричал, – Вовка долго потом ходил с пришибленным видом.

Не сразу он рассказал мне, чем родительское внуше­ние так его задело. Но на другой день разговорился, взяв, правда, с меня слово держать язык за зубами. Ока­зывается, дядя Митя сказал ему с большой печалью:

– Умные, культурные люди критикуют, – так дядя Митя и выразился, – моего сына. Мне, – сказал он, – мало радости слышать от интеллигентного человека, что воспитанные дети не пристают к взрослым с вопросами, а ты, Вова, пристаешь. И хуже того: обращаешь внимание других детей на то, на что не надо.

– Почему, – спросила мать с сердцем, – о тебе не говорят, Вова, как о Юрике?! Как бы я рада была, ес­ли б!.. Эх, хоть бы пример с него взял!

– Не подумаю даже, – строптиво ответил Вовка.

– Вот-вот, – заговорил отец, – верно говорила эта гражданочка про своего Юрика: он знает, что можно и нельзя. Он старших уважает, боится. А вот мы с матерью тебя учим – ты наперекор. Потому что не боишься.

– Не боюсь, – подтвердил Вовка. – Пионер не должен бояться.

– А что должен? – спросил дядя Митя.

– Быть сознательным, – подумав, ответил Вовка, – и всегда готовым, конечно.

– Сознательным, – безусловно, – сказал дядя Митя, – только слушаться надо. А не боишься – не слушаешься. Да... Я тебя одного не виню. Сам тоже за тобой недосмот­рел. Не драл тебя никогда. Не хотел. Теперь поздно, долж­но быть, ремнем учить. Хотя, может, и была б польза, а?.. Сказать трудно...

Так горестно и неторопливо, как бы совещаясь с самим Вовкой, следует ли его отныне временами пороть или испробовать другое средство, рассуждал дядя Митя, и это было для Вовки неизмеримо обиднее, чем если бы отец просто стукнул его разок под горячую руку.

Отец, добрый и простой, решил вдруг, что плохо ра­стил сына! Отец стал несправедлив и к нему и к себе! И все из-за противного примерного Юрика...

– Он к матери побежал, гад, без этого ничего не было бы, – хрипло, точно перед этим плакал, сказал мне Вовка.

– Но ведь все бегали, не он один, – растерянно воз­разил я.

– Ну, и что ж?.. Надо ему бойкот объявить, вот что! – загорелся Вовка.

Его обида искала немедленного выхода.

В то время мы часто слышали слово «бойкот». Нам читали о рабочих-забастовщиках, которые объявляли бойкот штрейкбрехерам. И тогда все отворачивались от штрейкбрехеров, одни только полицейские с резиновыми дубинками были на их стороне.

Вовкина идея, наверно, нашла бы во дворе сторонников. Она привлекла бы своей необычностью и новизной.

– Главное, чтоб все ребята бойкотировали. До одно­го! – фантазировал Вовка. – Тогда ему будет кисло!

Но нам не пришлось организовывать бойкот. Юрику и так стало «кисло». Он влюбился. И не он один. Все влюбились.

V

Мы все влюбились в Майку Вертилову.

Майка Вертилова, наша сверстница, тоже четверо­классница, считалась самой красивой девочкой во дворе. А многие даже считали ее самой красивой в первой сту­пени нашей школы. Между прочим, это подтверждалось тем, что ею интересовался парень из второй ступени, а именно – семиклассник Костя. Он жил не у нас во дворе, но тем не менее, как всем было известно, приходил к Май­ке играть в пинг-понг, и это доказывало, что Майка принадлежит к миру почти взрослых. Во всяком случае, к ми­ру второй ступени.

То, что, оставаясь нашей сверстницей, Майка при­надлежала вместе с тем к миру второй ступени, придава­ло ей загадочность. Но, кроме того, она нравилась нам просто потому, что была очень хороша собой. Она была высокая, тоненькая и какая-то очень легкая. Она училась, помимо нашей, в балетной школе. И одевалась всегда очень легко – в батистовые платьица. Повязывала газовые шарфики. А зимой на ней была меховая шубка, пушистая и невесомая.

Майка прыгала дальше всех в длину и выше всех в высоту. Но никому из нас это не казалось спортивным достижением – просто это было свойством Майкиной на­туры, лучше, чем наши, приспособленной для полета...

Я не помню, кто влюбился первый. Я только помню один прекрасный весенний день. Солнце высушило лужи, и на сухом асфальте непроезжего переулка кто-то впервые в ту весну начертил мелом «классы».

Девочки из нашего двора выбегают с веревкой и начи­нают крутить ее все быстрее, выстегивая асфальт, а Майка Вертилова прыгает – удивительно ловко, так что кажется, будто она лишь переступает с ноги на ногу. Другие девочки стоят гуськом, нетерпеливо ожидая своей очереди по­прыгать после долгого зимнего перерыва. Очередь насту­пит, когда Майка собьется. А Майка не сбивается. Веревка никак не коснется ее неторопливых ног.