Течение времени
Шрифт:
Ворота на даче открыл Алеша-младший, возле которого, заливаясь радостным лаем, крутилась Зита.
– Здравствуйте, мои дорогие, я очень рад вас видеть, очень. Я хочу вас всех обнять, – и он подошел к каждому, и каждого обнял и поцеловал, остановившись возле Разуваева.
– Мой мальчик, – обратилась к нему Леночка, – знакомься, это Николай Николаевич, наш старый знакомый. Его хорошо знала твоя мама, когда мы жили в райцентре. Как глава партийной организации района Николай Николаевич поддерживал все ее начинания, правда, несколько корректируя в духе того времени. Он очень интересный человек, и я думаю, вы найдете время для беседы. Позднее расскажешь, как себя чувствуешь и не скучаешь ли здесь без нас, хорошо?
Николай Николаевич держался непринужденно.
– Люблю возиться с землей. Мое первое образование – агроном-садовод, окончил Тимирязевку. Потом поступил на исторический в МГУ, на вечерний, а перед самой войной сдал госэкзамены. После войны окончил Высшую партийную школу
– Конечно, Николай Николаевич, – ответил Алексей Петрович.
– Ребята, для меня удовольствие поработать в саду. А кто здесь главный по этой части?
– Жена и Мария Сергеевна, и Татьяна, если бывает свободной. Меня допускают только к подсобным работам.
– Отлично, с ними я договорюсь. А пока я буду в саду, Алеша, расскажите о моих приключениях Аветику, или Дану. Как мне его называть?
– Говорит, что русским удобнее произносить «Дан», и он привык к этому имени со студенческих лет. Расскажите мою историю и вашему сыну, если ему интересно, а потом обсудим разные точки зрения. Итак, прежде всего надо найти место для розочки, с которой начнется будущий розарий.
– Николай Николаевич, мне тоже хочется поработать в саду и одновременно поразмяться, – подключилась к разговору Таня. – Что касается Алешек и дяди Дана, то на эти работы их и калачом не заманишь. Папуля иногда проявляет интерес к саду, так как любит, чтобы все было красиво, зелено и ухожено. Кстати, он как-то высказал идею о розарии. Но когда узнал об их особой зимовке, мне кажется, поостыл.
Скоро всех позвали обедать, после чего мужская половина удалилась в сад на скамейки.
– Ну, что вы скажете, друзья, про мою историю? спросил Разуваев.
– Обсудив с Даном вашу историю, мы не считаем, что она исключительная, из ряда вон выходящая. Великий Демагог, наша с вами партия, на разных этапах своей жизни использовала под разным обличьем секретный аппарат для запугивания и принуждения, в который нам, не попавшим в область ее внимания, не хотелось верить, что он существует и сегодня. Вы – такой же, как и мы, и вам не хотелось верить, что наша с вами партия – преступная организация. Но вы-то были в аппарате партии, вы знали куда больше, чем мы – ее рядовые члены! Сейчас не будем называть тех, кто уже после XX съезда, выступая против Великого Демагога, попал «в места не столь отдаленные», или был выслан за пределы Союза, или пострадал еще каким-то образом. Здесь видна гибкая тактика партии в наше время: с одной стороны – массовая реабилитация жертв сталинских репрессий, с другой – новые процессы, уже в наше время, над инакомыслящими. Партия и КГБ, а раньше – партия и МВД, слившиеся в единое целое, – преступные организации. Думаю, ваша история – дело рук КГБ. Им надо было напугать, сломать вашу волю, напомнить о правилах поведения, которые можно сформулировать кратко: не высовывайся, знай свое место, никаких инициатив, выполняй решения партии и правительства, иначе будет плохо. Мало ли как можно сделать человеку плохо. Для этого есть психушки, может произойти несчастный случай – горшок с цветами упал на голову с третьего этажа. Мы думаем, что случай, происшедший с вами, – это урок для вас и одновременно для ваших коллег по партии, занимающих ключевые посты. Скорее всего, была распространена информация о «хулиганском нападении» в ночной электричке на первого секретаря райкома, который с проломленным черепом и другими телесными повреждениями был доставлен в больницу. Вот так, Николай Николаевич, закончилось ваше дело. А началось оно давно. Вы для них были комиссаром, который действовал по велению сердца, ленинцем, если под ленинцем понимать кристально чистого коммуниста, действующего на основе теоретических принципов коммунистических отношений в обществе. А ЦК партии нужен партийный чиновник, готовый на выполнение любых его решений. Вы часто в разговоре с нами называли себя солдатом партии, а на самом деле вы были в партии романтиком, комиссаром, как Фурманов у Чапаева. Главная ваша ошибка, Николай Николаевич, что вы остались партийным функционером, поняв, что вас окружает фальшь, демагогия, вранье. Надо было рвать пуповину и уходить от функционеров в открытые диссиденты или ждать изменений в партии, как большинство. А вы этого не сделали. Почему? Надеялись, что произойдут изменения в партии в сторону демократизации, а так называемому демократическому централизму придет конец. Или вы были во власти инерции и плыли по течению, стараясь отогнать от себя мысли, что будет за поворотом. Или понимали, что выход из партии для вас может иметь один конец – психушку, тюрьму, лагерь. Такую резкую оценку вашей партийной деятельности вы можете услышать только от друга. Я ваш друг.
Все время, пока говорил Ларин, Николай Николаевич сидел, не меняя позы, уставившись в одну точку. Он внимательно слушал, и одновременно в сознании мелькали события его жизни. Выходит, бесцельно прожитая жизнь. Конечно, не так, конечно, не так. Много было создано полезного, но можно
было бы сделать еще больше, если бы они жили в свободном от коммунистической идеологии демократическом государстве.Ни на кого не глядя, погруженный в себя, в свои нелегкие воспоминания, заговорил Дан:
– Отца помню хорошо. Он был убежденным коммунистом и работал в Коминтерне. Его библией был «Капитал» Маркса. Помню, приходили к нему товарищи, и я часто слышал: «прибавочная стоимость», «рента», работы Ленина… Отец восхищался: «До чего просто и так глубоко». За ним приехали ночью, в тридцать восьмом. Нас с матерью не тронули, а другую семью из нашей большой коммунальной квартиры взяли всю – мужа, жену и сестер, только что окончивших десятилетку. В освободившуюся комнату въехал какой-то НКВДэшный чин, от которого я метнулся в сторону, столкнувшись в коридоре:
– Что, испугался? То-то! Не тронем!
– Года через два он куда-то исчез, а во вновь освободившуюся комнату въехал дворник нашего дома – стукач и сволочь. Семья его жила в деревне, и мы ее не видели. В Москве у него была, как он говорил, другая баба, из его деревни, тоже дворник и его первый помощник.
Держал он себя нахально, нагло, открывал дверь в комнату без стука, интересовался, кто у нас был. Его забрали в армию в первые дни войны, а комнату опечатали. Потом и дворничиха исчезла, а с войны дворник не вернулся. Так вот проходило мое детство под опекой, негласным надзором недремлющего ока НКВД. Почему мы, народ, черт возьми, находимся все время под надзором, почему нам одни книги разрешают читать, а другие не разрешают, почему партия разрешает смотреть только те кинофильмы и те театральные спектакли, которые она одобряет? И музыку тоже. Почему все время нам лезут в душу?
Посылая в командировку за границу, выдают брошюру, как надо отвечать о нашей жизни в самой свободной и счастливой стране на свете – в СССР. Каждый шаг и каждый вздох под контролем. Партия и правительство нам не доверяют, окружают свое безбедное существование огромным аппаратом КГБ, цензурой, закрывают научные разработки, не представляющие секрета, но способные двинуть вперед смежные отрасли. Теперь Андропов думает о регулируемой государством экономике при некоторой свободе производственных отношений. То ли еще будет, если экономика страны дышит на ладан! И это понятно: при низкой производительности труда и развале сельского хозяйства за счет бюджета содержатся огромная армия, и аппарат надзора, и чиновничий аппарат многих десятков министерств и ведомств. Причем это далеко не все. А наша милитаризованная промышленность и ее основная часть – военно-промышленный комплекс, работающий в режиме чуть ли не военного времени! А десятки компартий и «прогрессивных» движений, а содержание КПСС и ее аппарата (или она обходится за счет членских взносов? едва ли!), этого не выдержит ни один бюджет самой развитой в экономическом отношении страны! Самым большим вредителем нашей жизни является любимая партия, загоняющая страну в экономический коллапс. В стране и в партии должны произойти большие изменения, и мы на их пороге.
Уже собаки давно перестали носиться по саду и мирно посапывали в ногах у своих хозяев, уже все женщины поочередно и все вместе выходили на крыльцо и смотрели с тревогой в сторону поглощенных разговором мужчин. Судя по всему, разговор принял напряженный характер. Елена Федоровна хотела подойти к скамейкам и сгладить шероховатости, если таковые возникли, а Танюша сожалела, что засела за свои бумаги, а не принимает участие в этом несомненно интересном разговоре.
– То, что я услышал, ужасно, – после долгого молчания тихо произнес Алеша-младший. – И хотя я воспитан в любви к России, к русской культуре и русскому языку, я рад, что родился во Франции. Моя русская мама сбежала из России, потому что задыхалась в атмосфере контроля за ее мыслями и чувствами, а ей нужна была libert'e – свобода! Я буду думать над словами Николая Николаевича, и папы, и дяди Дана о жизни в России под дамокловым мечом надзирательных учреждений.
Позвали ужинать. Общий разговор не получался – просто перекидывались словами на разные темы в разных концах стола, как вдруг Алексей Петрович начал читать стихи Пастернака из «Доктора Живаго» и из других книг, читал много, с закрытыми глазами, ни на кого не глядя, погруженный в себя. Прочитав почти весь цикл «Живаго», вернулся к его началу: «Гул затих…», а Леночка, тихо отодвинув стул, подошла к нему сзади и обняла за плечи, прижавшись щекой к его щеке.
– Мамочка, пусть папочка не терзает себя и нас. Папочка, не надо. Я никогда не слышала такого проникновенного чтения. Это замечательно, но раздирает душу. Я тоже хочу тебя поцеловать, мой подруг. Алешка, почему молчишь?
– Я давно понял грандиозность русской поэзии, и то, что она недостаточно известна на Западе.
– Алеша был первый и единственный неординарный человек, которого я встретила в молодости, – тихо заговорила Светлана. – Вот почему я долго не выходила замуж: в памяти всплывал образ Алеши, когда он читал стихи. Только ты не зазнавайся, впрочем, зазнаваться ты не умеешь. Я тоже хочу тебя поцеловать. Этот поцелуй Дану не страшен, потому что Аветик стал для меня всем в жизни, а Леночка и Алеша – мои единственные друзья.