Течения

Но когда я снова взглянула на фотографию, в животе распустилась колючка. Папа, выпивший, краснолицый, улыбается целым ртом, и его золотые зубы перемигиваются с мишурой, висящей по периметру ковра. Мама одета в пайеточное платье, которое досталось ей от Бэллы, держит обеими руками ее ладонь. Бэлла сидит в красивой позе, голова вбок, спина выгнута, она всегда умела принимать красивые позы, даже на фоне ковра. Я почувствовала, как из верхней губы выдернули нитку.

Себя мне разглядывать не хотелось, на той фотографии я сбоку, рядом с папой, сижу некрасиво, забыла скрыть платьем складку на животе. Я выдвинула ящик со всякой канцелярией и сунула фотографию под стопку тетрадей. В губе еще раз дернуло, но потом успокоилось. Я снова почувствовала себя хорошо и решила подремать. Теперь мне было можно, теперь надо было просто плыть по течению. Все главное сделано.

Когда уехала мама, я немного поплакала и решила взяться за дело. Из школьной программы мне осталось дочитать «Тихий Дон» и «Доктора Живаго». Содержание недопройденных текстов я знала из толстой книги пересказов, но не хотела опозориться в университете, если о них зайдет речь.

Я посидела час над «Тихим Доном» и пошла в туалет. Помочилась, спустила воду, помыла руки под гудящим краном и вытерла их домашним полотенцем. Вышла обратно в комнату и закрыла за собой дверь. Вокруг оказалось тихо и пусто. Как в зимнем поле, как в школе ночью, космический вакуум, и в нем — мое тело. Я на цыпочках дошла до кровати и легла. Дважды на этаже бряцнул лифт, по оконному карнизу протанцевал голубь. Никаких голосов, ничего человеческого. У меня не было своей комнаты, и я почти никогда не оставалась одна. Теперь тишина щекотала мне уши и проникала в мозг, вычищая из него шолоховских казаков и все остальное.

Пару часов было хорошо и тихо, я закрывала глаза, падая в дремоту, потом открывала их и смотрела на хрустальную вазочку с конфетами, переворачивалась на другой бок и трогала корешки домашних книг, вставленных в стеллаж-стену. Мое лежание было радостным и дерзким, я наслаждалась им и своим одиночеством, взрослым и заслуженным.

Все испортила Карина. Она ввинтилась в комнату толстой дрелью, прогремела чемоданом через порог, притащила за собой южных родственников и все то, от чего я сбежала в Москву.

Настя! Тебя что, тоже сюда поселили?

Мы с Кариной были из одной агломерации городов-курортов, я жила в пригороде самого маленького, а она — в местной как бы столице. Мы виделись на олимпиадах по русскому и литературе, где я занимала призовые места, а она всегда была после, еще я дважды обошла ее на конкурсе рассказа. Для меня это было важно, тем более что Карина училась в платной школе, но саму Карину это ничуть не волновало. Каждый раз, когда мы встречались на соревнованиях, она подбегала ко мне и чмокала в обе щеки по-девчачьи, а прощаясь, предлагала сходить куда-нибудь вместе. Я с первого раза поняла, что у Карины богатые родители, это было видно.

Блин, офигеть просто!

Карина подбежала и обняла меня так крепко, что я почувствовала себя зубчиком чеснока под прессом. Когда закончила Карина, обниматься принялась ее мама, она была большая и мягкая, давила на кости уже меньше. Подошел Каринин папа и пожал мне руку так, будто я была ребенком, как бы в шутку. Так много вещей, сказала я, вы на машине, что ли, приехали? Конечно, как иначе, а твои что, уехали уже? Уехали, ага. Как жаль, с мамой-то мы знакомы, а вот папу хотелось бы увидеть. Ну, в другой раз, может быть, познакомитесь.

Такие семьи, как Каринина, у нас называют благополучными или хорошими. Девочка из хорошей семьи — вот что говорили про Карину. Ее родители были необразованными и даже глуповатыми: Карина сама рассказывала, как ее семья заработала деньги на рынке, а потом наоткрывала магазинов. Первым делом папа Карины развернул ковер перед ее кроватью, а мама поставила на тумбочку икону и перекрестилась. Я сказала, что лучше не буду мешать, отбилась от возражений, взяла «Тихий Дон» и вышла в коридор.

Дверь втянуло в комнату сквозняком. Я оглянулась: точка света слева и такая же справа, две коридорные ноздри, между которыми гуляет воздух. Я решила, что дойду до одного из балконов в другой раз, когда с собой будет куртка, и спустилась в столовую, накануне открывшуюся после лета. Гречка стоила всего двадцать рублей, а чай и кусочек хлеба можно было взять бесплатно. Я не хотела есть, но мне было неловко сидеть там просто так. С подносом я прошла за дальний стол и принялась играть в «шарики» на телефоне.

Я вернулась в комнату только после десяти вечера, когда все посетители должны были уйти. Я надеялась, что родители Карины сняли себе гостиницу поприличнее, чем общежитские номера, дававшие родителям право остаться в здании на ночь. Или что им не хватило места.

Комната стала совсем другой: стены сдвинулись, потолок ввалился, воздух висел только над моей кроватью. Все углы, кроме моего, заставили сумками и пакетами. Из-за стеллажа я не видела, на месте ли Карина, но около других кроватей шелестели пластиком новые девочки. Как хорошо, что мы с мамой приехали заранее. Им, поселившимся в большой части комнаты, теперь придется все время друг на друга смотреть.

Привет, я Настя.

Я тоже Настя, привет, — сказала лохматая блондинка, такую сухость и неопрятность можно было начесать только специально.

Я Маша, приехала из Самары. Ты как, будешь поступать в аспу?

Куда?

Ну, в аспирантуру.

Это после пятого курса?

Да, после пятого.

Серьезно? Мы ведь еще учиться не начали.

Я ставлю долгосрочные цели.

Маша, тут же все умные, не как в твоей школе. Не боишься, что отчислят за пять лет?

Ой.

Никогда не видела, чтобы на мою прямоту так реагировали: Маша-мышка пискнула и продолжила шебуршить в своих тканях. Карины за стеллажом точно не было, иначе она бы уже вклинилась между нами.

К началу учебы комната скрыла в себе сумки и чемоданы, но бардак остался. Настя-два не разобрала свою кучу, запинала чемодан под кровать, а сама залезла в текстильное гнездо. Так продолжалось несколько ночей, и, когда первого сентября я спросила ее, скоро ли она уберет свои шмотки, Настя-два удивилась. Тебе меня даже не видно, только и сказала она.

В тот день я специально вышла пораньше, чтобы быть сама по себе. Я знала, что соседки собьются в кучу и поедут вместе на факультет, будут вместе ходить по аудиториям и в туалет, вместе пообедают в столовой. А я презирала девчачьи стаи — даже в ту первую неделю, когда преодолевать Москву в одиночку было страшновато. Мне не хотелось становиться всего лишь парой глаз в коллективном теле — точно не в первый день новой жизни.

Когда я прикрикнула на Настю-два, то сразу почувствовала себя Настей-один. Никто не заступился за гнездящуюся соседку, и она даже сложила в шкаф пару вещей. Накануне я выспалась и решила надеть джинсы, большой свитер и кроссовки — антинарядно. В последний момент мне пришло в голову вдеть в уши огромные серьги-кольца — неуместные, непонятно как оказавшиеся в шкатулке с украшениями. Серьги-манифесты, провозглашающие мое право быть на факультете — и везде, где захочется, — такой, как мне нравится.

В этот раз метро не проглотило меня. Я сама спустилась внутрь по лестнице и не доставала флаер со схемой. Подъезжая к самому-центру-Москвы, я почувствовала, как разбросанные по полюсам куски меня соединяются, превращаясь в мое крепкое южное тело.

Не ходить в куче, не стараться быть приветливой, ни в коем случае не закурить. Быть где-то между, в спокойной середине: там можно отыскать себя.

Самая первая лекция мне не понравилась — так я поняла, что вернулась к себе окончательно. Когда я могу сказать про деканшу, что она обычная рыжая стерва, значит, со мной все ок. Настя-один. Вы — будущее этой страны, вы — ее сила, правда — ваш главный союзник, говорила она с кафедры. А когда выйдут первоклассники со стишками, спросила я незнакомую соседку по лавке. Да, реально линейка какая-то, хохотнула она.