Течёт река…

Вечером мы с Мариной вышли во двор, прошлись по нашему переулку. Никого из моих прежних друзей-сверстников здесь уже не было. Убиты все трое — Бокин, Сергунька, Ваня. Остались те, кто помладше, но с ними мне делать было нечего. Только сосед по квартире Витька Злобин, учившийся в девятом классе вечерней школы и работавший на заводе, любил поговорить со мной об университете. Для меня Горбатка, а вернее, прежняя жизнь на Горбатке, пришла к своему концу. Для восьмилетней сестры она только начиналась.

Однако выглядело все кругом совсем не так, как было до начала войны. Сломаны ворота, ведшие во двор. Они были железные с ажурным верхом и широко раскрывались на две стороны, когда во двор въезжал грузовик. Теперь от них ничего не осталось, кроме больших петель на стене дома. Уныло выглядел двор, в середине которого красовалась глубокая яма, оставшаяся после извлечённой не взорвавшейся бомбы. Не хватало оконных стекол; вместо них были вставлены листы фанеры. Исчезла волейбольная площадка, куда-то делся турник, на котором все мы прежде весело кувыркались. Да и жителей в восьми квартирах двух наших флигелей было теперь меньше: кто был на фронте, кто не вернулся ещё из эвакуации. Две старушки — Вера Николаевна и Софья Сергеевна из второго флигеля, умерли, их комнаты стояли пустыми.

И школа, в которую предстояло идти Марине, отличалась от довоенной. Теперь обучение было раздельным, одни школы были мужские, другие — женские. Раздельное обучение существовало все десять лет, пока сестра моя училась в школе. И она, и её сверстники представляли новое подрастающее поколение, и возраст, разделявший нас, и совсем разные интересы, которыми были мы поглощены — Марина как первоклассница, а я как первокурсница университета — не давали возможности проводить вместе много времени. Чаще всего виделись утром перед уходом по своим делам, а вечером, когда я возвращалась из университета или из читального зала библиотеки, чаще всего уже спала.

П.И. Кузьмин с младшей дочерью Мариной, 1940 год

Каждая из нас жила своей жизнью и своими интересами. Она играла во дворе с Зоей Проскуряковой, учившейся тоже в первом классе, но в другой школе, с Вадиком-Гадиком, как прозывался сын Сергея Сергеевича Бычкова, с Хрюней и Помираем, с Томкой Рыченковой из дома номер пять. Это была уже совсем иная компания. У Марины появились школьные подруги, дружбу с которыми она сохранила на всю последующую жизнь, — Нинушка Зевеке, Таня Маргаритова и Таня Востокова, Инка Гусман и Элла. Их жизнь протекала вне поля моего внимания. Однако по-прежнему приходила к нам Мария Александровна, начавшая обучать Марину французскому языку. Но эти уроки проводились в несколько необычной обстановке: обучавшийся ребенок предпочитал сидеть не рядом с педагогом, а под столом, стараясь укрыться, уберечь себя от несколько навязчивого желания Марии Александровны сообщить правила склонения и спряжения. Не было ни уроков музыки, ни уроков рисования. У родителей было меньше времени и меньше сил, да и материальная сторона жизни вынуждала от многого отказываться.

Отца вновь стали мучить приступы язвенной болезни, обострившейся к весне 1944 года. Однажды прямо на улице, возвращаясь с работы, он потерял сознание и был увезен в больницу, где ему сделали операцию. Мама и Мария Андреевна заботливо выхаживали его и смогли поставить на ноги, но далось это трудно. Мама много работала, защитила кандидатскую диссертацию, что позволило ей читать лекции по олигофренопедагогике и методике преподавания арифметики во вспомогательной школе. Теперь работу в Институте дефектологии она совмещала с преподаванием в педагогическом институте в должности доцента. К тому же она публиковала учебники и для студентов, и для школьников. Один за другим выходили её задачники, книги для чтения, вузовские учебные пособия. Она читала лекции учителям. Работа её увлекала и требовала много сил и времени. Весь дом, все наше скромное, но хорошо организованное хозяйство вела тётя Маша, просыпавшаяся неизменно раньше всех, готовившая завтраки, обеды, ужины, стиравшая белье, мывшая полы, чистившая одежду, заботившаяся о каждом из нас. На меня была возложена обязанность выкупать в магазине выдававшиеся по карточкам продукты. Раза три в неделю в восемь утра я приходила на улицу Воровского, вставала в очередь, покупала крупу, сахар, банки с тушенкой, подсолнечное масло, соль, чай, спички, относила всё это домой, заходя по дороге ещё и в булочную за хлебом, а потом шла на занятия в университет к трем часам дня. Иногда к часу дня.

Счастливыми считались дни, когда прямо с утра можно было пойти в читальный зал, занять удобное место и погрузиться в книги. На Моховой в факультетской библиотеке учебники и художественную литературу выдавала покрытая книжной пылью старушенция, ловко сновавшая между полками, забитыми книжными фолиантами, и с удивительной для её преклонного возраста быстротой извлекавшая все необходимые издания. Она знала назубок все списки рекомендованной нам литературы, давала всегда дельные советы, презирала тех, кто перевирал фамилии авторов и названия произведений, удивлялась, как можно не знать год издания какой-либо книги, учила нас пользоваться картотекой, а когда народу в очереди за книгами было не очень много, успевала узнать мнение студента о прочитанном. Ко мне она благоволила и, как вскоре выяснилось, главным образом потому, что несколько раз я возвращала книги, подклеив потрепанные переплеты и укрепив выпадавшие страницы, а ещё и потому, что в какой-то мере мы были с ней однофамилицами: я — Кузьмина, она — Кузьмина-Караваева, состоявшая в родстве с известной писательской фамилией. Об этом она мне и поведала однажды, выразив сожаление, что мы не состоим с ней хотя бы в отдалённых родственных связях.

С особым благоговением посещали мы поначалу читальный зал Ленинской библиотеки. Впрочем, это чувство сохранилось на долгие годы, хотя находиться в старом здании библиотеки — в Пашковом доме — было, конечно, приятнее, чем в просторных залах нового корпуса. С каким трепетом, помню, вошла я в первый раз в старый читальный зал с высокими окнами, длинными столами, села на свободное место невдалеке от окна, увидела башни и стены Кремля, мост через Москва-реку. За книгами мы сидели часами, забывая обо всем. Только в зимние месяцы было здесь особенно холодно, здание плохо отапливалось, читатели мерзли, и для того, чтобы совсем не окоченеть, приходилось время от времени вставать и прохаживаться по залу, по лестнице. Обычно читатели привыкали к своим местам и старались их не менять, а для этого надо было приходить пораньше утром. У меня тоже было своё постоянное место за третьим столом близ окна. Из окна дуло, но я стойко держалась, одеваясь как можно теплее. Отрываясь изредка от страниц, делая передышку, осматривалась по сторонам, наблюдая за соседями. Среди них чаще других видела дряхлого старика в стеганой ватной курточке и неизменно при галстуке. Он был бледен и худ, иногда ежился от холода, но проводил в библиотеке целые дни. Читал и писал, как мы выяснили, о пчелах. Согревая руки, надевал он иногда вязанные из серой шерсти варежки. В одной варежке — на правой руке — была дырочка. Когда приходило время перевертывать страницу, высовывал он в эту дырочку палец, перевертывал страничку и снова прятал свой палец в варежку. Изредка дул он в замерзшие кулачки.

Среди завсегдатаев читального зала было много колоритных странных фигур, много серьёзных прекрасных лиц, привлекавши одухотворенностью. Были и несколько помешанных. Преобладали студенты, преподаватели и пожилые москвичи, являвшиеся сюда как родной дом. Эта библиотека и стала для многих вторым домом. Все привыкли друг к другу, здоровались, чувствовали себя свободно и уютно, особенно в вечерние часы при свете загоравшихся настольных ламп.

26

В Курбатовском переулке был ещё один дом, в который я часто ходила в военные и послевоенные годы. Здесь жила моя школьная подруга Таня Саламатова со старшей сестрой Валей и мамой Марией Эмильевной. Как и мы, они вернулись из эвакуации к осени 1943 года. Таня поступила в Энергетический институт, где училась и её сестра. Их старыми друзьями были соседи по дому Женя Кушнаренко и Борис Ребрик. Если говорить точно, то дружила с ними их ровесница Валя, а мы с Таней были на три года младше и только теперь, став студентами, стали членами их компании. В дом к сестрам Саламатовым приходило много молодежи. В основном это были бывшие одноклассники Вали и её сокурсники из института. Валя пользовалась большим уважением своих товарищей. Многие из них были её поклонниками, но верх при наших сборищах всегда одерживал дух товарищества, всеобщего единства. Разговоры велись обо всем, что нас интересовало: об институтских порядках, об особо ярких преподавателях, о событиях на фронте, о продвижении наших войск на запад, о получаемых от фронтовых друзей письмах, о московских театрах и концертах. Музыку любили многие. Борис Ребрик играл на скрипке, Таня — на пианино. Концерты в Большом зале консерватории были событиями. И Борис, и Валя с Таней всегда стремились на них попасть, если были деньги на билеты. Я по-прежнему любила театр и уже на втором курсе своей университетской жизни вместе с Зайкой ходила в Шекспировский кабинет ВТО (Всероссийское театральное общество), возглавляемый М.М. Морозовым, который вел на нашем курсе семинар по Шекспиру. Кроме того, бывала я и на разного рода вечерах, лекциях и чтениях в кабинете Островского, главным лицом в котором был некий Филиппов. Омерзительный вид этого человека и его постоянная охота за молоденькими любительницами театра Островского очень быстро остудили мой порыв заняться наследием великого драматурга. Второй раз не повезло мне с Островским: в Сызрани меня отлучил от него Александр Иванович Ревякин, в Москве — Филиппов. Но все это не помешало мне ходить в Малый театр, по нескольку раз смотреть и «Лес», и «Бешеные деньги», и любимую многими москвичами Веру Николаевну Пашенную в роли Евгении в пьесе Островского «На бойком месте». Роль Евгении я знала наизусть, как и роль Гурмыжской из «Леса». Однако знала их лишь для себя. Ни на каких театральных подмостках, ни в каких студиях больше не играла.

Какое-то время не порывались связи с сызранскими одноклассниками. Писали мне и Борис Широков, и Толя Архангельский. Поток писем от Толи нарастал с большой быстротой. Они приходили еженедельно. В одном из них сообщалось о том, что сестра Володи Юдина получила похоронку: её брат был убит. А я так долго ждала от Володи письма, так надеялась его получить. Никого из ушедших на фронт друзей моих школьных лет не осталось в живых. Погибли все.

Теперь письма от Толи меня уже не интересовали, а сопровождавшие их сентиментальные рисунки — цветочки, птички, ручейки, играющая на лютне Святая Цецилия — раздражали. Один раз Толя Архангельский приезжал в Москву и приходил к нам домой. Пошли мы с ним по берегу Москва-реки к Бородинскому мосту, и на нём он признался мне в любви, что не получило отклика с моей стороны. Даже как-то и не хотелось слушать то, о чем он говорил. Казалось, что все эти слова надо было ему сказать кому-то другому. От него слышать их не хотелось. Подошли к Киевскому вокзалу, попрощались, и я спустилась в метро. Письма от него больше не приходили.

Совсем неожиданно и почему-то по почте получила я письмо от Ревдита, хотя виделись мы с ним ежедневно и на лекциях, и на занятиях английским языком. Он писал, что ему хотелось бы, если с моей стороны не будет возражений, сообщить мне о чем-то для него важном, но в университетских стенах сделать это невозможно, а потому он надеется поговорить со мной, если я разрешу ему проводить меня до дома. «Проводы» состоялись уже на следующий день.

Мы шли по Моховой, свернули на Калининский проспект, дошли до Арбатской площади, а дальше двигались по Арбату к Смоленской. Разговор как-то не начинался. Постояли у витрины книжного магазина, дошли уже до Плотникова переулка, а говорили все о наших повседневных университетских делах. Да разве можно было в этой уличной суете, среди множества людей, спешащих кто куда, сосредоточиться на чем-то серьёзном, а в том, что Ревдиту хотелось сказать нечто важное, сомнений не было.