Техногнозис: миф, магия и мистицизм в информационную эпоху

Через десятилетия после того, как Тесла принял эти странные передачи, многие радиооператоры отмечали мощные, устойчивые и на первый взгляд необъяснимые сигналы. Некоторые из них оказывались повторениями литеры V в коде Морзе. Как не вспомнить Пинчона! [16] Сам Маркони заявил, что принимал эти сигналы на нижней границе длинноволнового спектра, и в 1921 году решительно провозгласил, что верит в их происхождение от других цивилизаций. Двадцать четвертого августа 1924 года, когда Марс проходил необычно близко к Земле, гражданские и военные передатчики отключали для того, чтобы освободить эфир для марсиан, и радиолюбители слышали симфонию странных сигналов. Сегодня ученые называют совокупность этих звуков сфериками, то есть атмосферными помехами, — широким набором удивительных радиошумов, издаваемых миллионами электроразрядов, раздающихся в атмосфере каждый день. Остальное скептики относят на счет человеческого воображения и его неограниченных способностей приписывать осмысленный порядок случайным космическим шумам. Эта аргументация, истинная сама по себе, тем не менее может быть закручена в более широкую технокультур-ную петлю: новые технологии восприятия и коммуникации открывают новые пространства, и эти пространства картографируются — на том или ином уровне — посредством нашего воображения.

16

Имеется в виду пронизанный конспирологическими теориями роман Томаса Пинчона «V».

На протяжении тысячелетий фактическая материальная реализация человеческого восприятия была ограничена персональным сенсорным аппаратом, сконструированным нашей ДНК, аппаратом, который отчасти определяет природу видимого «мира». В этом смысле собаки, пчелы или медузы с их собственными уникальными наборами чувств и способностей к восприятию живут в мирах, отличных от нашего. Новые технологии восприятия соответственно открывают новый мир или по меньшей мере новые измерения Вселенной. Когда оптические инструменты расширили возможности человеческого зрения до созерцания лун Юпитера Галилеем или клеточных мембран Гуком, эти инструменты создали новые области для причинно-следственных объяснений и познания. Но они также вызвали ощущение чуда и тайны, заставляя нас переопределить собственные границы и заново очертить в том числе и человеческое значение новых космологических пространств, в которых отражаемся мы сами.

В книге «Штокгаузен: навстречу космической музыке» немецкий авангардный композитор Карлхайнц Штокгаузен описывает человеческое тело как невообразимо сложный вибрирующий инструмент восприятия. Композитор, который путешествует протяженными космическими трассами, связывающими электронную музыку и мистицизм, утверждает, что «эзотерическое» — это просто то, что еще не может быть объяснено наукой. «Любое настоящее сочинение привносит в сознание что-то из этого эзотерического царства. Этот процесс бесконечен, и эзотерика будет расти по мере того, как познание и наука будут вскрывать в человеке все больше свойств приемника»⁶⁵. И передатчика, добавим от себя. Будучи в основе своей духовными существами или не будучи таковыми, мы являемся прежде всего существами вибрирующих ощущений, плывущими в бескрайнем море пульсирующих волн, которые бьются и резонируют между синапсами нервной системы и отдаленнейшими звездами Вселенной.

III

Гностический инфонавт

В 1945 году, неподалеку от деревни Наг-Хаммади, египетский крестьянин с тяжеловесным именем Мухаммед Али запнулся о старый кувшин. Стоя со своими приятелями на крошащемся каменистом склоне Джебал-аль-Тарифа, Али несколько колебался, перед тем как открыть сосуд, зная, что древний предмет может запросто оказаться пристанищем нечестивого джинна. Но Али не был суеверным. Не отличался он и трусостью (через месяц он разрубит убийцу своего отца на мелкие кусочки). Итак, он разбил кувшин, внутри которого обнаружил множество переплетенных в кожу рукописей на коптском языке — разновидности эллинизированного египетского, преобладавшего в этих краях в эпоху поздней Римской империи. Тексты представляли собой не свитки, а кодексы. Это были предшественники современной переплетенной книги, и они содержали величайшее из когда-либо найденных собрание оригинальных писаний гностиков.

Али не умел читать по-коптски. Обернув тома краем своего плаща, он отнес трофеи своей матери. Заинтересованная в горючих свойствах рукописей куда больше, нежели в их исторической ценности, она успела переправить в очаг несколько документов до того, как полиция явилась в дом Али, чтобы допросить его о кровавой распре, в которую была втянута его семья. Перед облавой Али спрятал несколько книг у местного священника. Остальные были распроданы соседям за гроши и в конце концов попали к Бахий-Али, одноглазому разбойнику из Аль-Касры, который наложил свою руку на большую часть текстов и, в свою очередь, быстро сплавил их каирским антикварам. Часть одного из кодексов ушла из страны и в конечном итоге была приобретена Карлом Юнгом.

Каждый, кто знает хоть что-нибудь о гностицизме, знает и эту историю, рассказанную и пересказанную столько раз, что она уже кажется преданием, достойным историй об Индиане Джонсе. Это и неудивительно. Открытие древностей, гробниц, мумий и затхлых свитков максимально приближено к тому древнему сценарию, который современные люди связывают с откровением. Доведенные до нищеты, крестьяне часто превращаются в Аладдинов. Археологи и очкастые ближневосточные ученые становятся жрецами, хранящими тайны прошлого. В массовом сознании сам факт открытия часто выглядит экзотичнее, чем его содержание. Воображение масс с готовностью заполняет пропасть между первыми неуверенными газетными сообщениями и скромными официальными заявлениями, которые ученые сделают лишь несколько лет спустя. Кажется, будто полученные сказочным путем древние сведения угрожают изменить все вокруг, открыть нам, что наша история, наши верования и даже мы сами — это совсем не то, чему нас все это время учили верить. Эта групповая фантазия неожиданно сгустилась вокруг свитков Мертвого моря, найденных через два года после находки в Наг-Хаммади пастухами в Кумранских пещерах на побережье великого соленого озера Палестины. Когда жестокая война между учеными за контроль над информацией скрыла переводы текстов от глаз публики, тут же пошли слухи, что академическая клика прячет тайны, которые могли бы выбить краеугольный камень из-под стройного здания официальной истории христианства. Но поскольку кумранские материалы доказывали, что Иисус не был единственным мессиански настроенным иудейским радикалом в городе, церковь препятствовала немедленной публикации свитков, вновь подтверждая, что колыхания покровов тайны часто захватывают куда больше, чем правда во всей своей наготе.

Множество таких покровов окутывают гностицизм, мистическое направление христианства, которое развилось в период поздней античности. Это учение проповедовало довольно мрачный взгляд на материальную жизнь и включало в себя доктрину о непосредственном опыте гнозиса — мистического потока самопознания с сильными платоническими обертонами. К несчастью, даже это предварительное определение гностицизма стало жертвой ближневосточных академических кругов, потому что происхождение, ритуалы, философию и пути влияния гностицизма, увы, сложно реконструировать. Эта двойственность, сочетающаяся с печатной клеветой, распускаемой Римской церковью, отчаявшейся обрести контроль над умами в этой области, сделали гностицизм своего рода гуттаперчевой религиозной позицией, способной соответствовать практически любой философии и образу мышления. До 1945 года почти все, что было известно о раннем гностицизме, было известно благодаря писаниям его ортодоксальных противников, которые не собирались уделять «еретикам» слишком много места на страницах своих изданий. Но кувшин Али содержал нечто совершенно особенное. В отличие от почти всех текстов античного мира, которые мы можем прочитать сегодня, кодексы Наг-Хаммади не были многократно переписанными списками списков, которые делались писцами (а им всегда было свойственно ошибаться) и редактировались на протяжении всей истории. Хотя сами тексты, вероятнее всего, были собраны и закопаны ортодоксальными монахами, последователями Пахомия, [17] писания гностиков дошли до нас нетронутыми, прямо от первоисточника.

17

Святой Пахомий Великий (ок. 290–346) — основатель первого общежительного монастыря (Тавенна, 318 г.).

Помимо ауры, которая окружает открытия такого рода, само время неожиданной находки послания из прошлого в Наг-Хаммади заставило некоторых склонных к мифологическому мышлению современников предположить, что за ней стоит нечто большее, чем простая случайность. В конце концов, история тоже имеет свою поэтическую логику. Внешне случайные происшествия могут объединяться в глубокие синхронные аккорды, особенно если эти события играют на органе сознания, ведь мы постоянно ожидаем найти в событийном ряду гармонию и мелодию. Говоря словами Джуна Сингера, современного гностика-юнгианца: «Какое совпадение, какое знаменательное совпадение, что эти египетские крестьяне стали запинаться за древние кувшины как раз к концу Второй мировой войны, сразу после Холокоста и атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки»⁶⁶. Сингер отмечает, что сами кодексы Наг-Хаммади призывают нас проявить внимание ко времени их возвращения в мир. Трактат, известный как «Евангелие от египтян», гласит:

Великий Сет исписал эту книгу письменами за сто и еще тридцать лет. Он поместил ее на гору, называемую Хараксио для того, чтобы в конце всех времен и эпох… она смогла бы выйти и указать на эту неподкупную святую расу великого спасителя⁶⁷.

Сегодня очевидно, что 1945 год не был концом всех времен и эпох, хотя можно понять жителей Хиросимы, Нагасаки и Дрездена, имевших иное мнение. Но появление атомной бомбы предопределило угрозу конца света, довлеющую над послевоенной жизнью, и ее солнечная мощь с самого начала связывалась с апокалиптической поэтикой. Тем же летом, сразу вслед за первым опытным взрывом «Тринити» в пустыне штата Нью-Мексико, известной как Хорнадо-дель-Муерто (Долина смерти), Роберт Оипенгеймер процитировал «Бхагаватгиту»: «Ныне стал я смертью, разрушителем миров». В последовавшие за этим десятилетия многие боялись, что вспышка катаклизма готова обрушиться по одному-един-ственному звонку на красный телефон, хотя не многие ожидали спасителя более святого, чем натянутое состояние «разрядки».

Несмотря на угрозу, которую до сих пор несет ядерное оружие, грибообразное облако сегодня почти стерлось из нашего сознания, распылившись в аморфной апокалиптической атмосфере, наполненной смертоносными вирусами, биологическим оружием, токсичными дымами и газами, вызывающими парниковый эффект. Имея это в виду, мы можем даже сказать, что взрывом, потрясшим мир в 1940-е, был не атомный взрыв, а информационный. Когда Маршалл Маклюэн превратно высказался об атомной бомбе в том духе, что бомба — это «информация», он, вероятнее всего, опробовал на читателе один из своих патентованных шокирующих риторических приемов. Но он мог бы вглядеться и глубже. Ибо если информационная эпоха была рождена в электрическом XIX столетии, вскормлена в первые десятилетия радиолихорадки XX века, то Вторая мировая торжественно отметила ее совершеннолетие.

Обряд инициации эпохи не обошелся без приличествующих такому случаю кошмаров, особенно когда дело дошло до всевозрастающей месмерической способности электронных средств информации владеть сердцами и умами. Критики технологии, которые боятся ментальной власти СМИ, до сих пор указывают на пример немецких фашистов, при помощи индустрии по производству культуры с дьявольским остроумием формировавших мрачную реальность, в которой жили народные массы. По словам Альберта Шпеера, шоумена, стоящего за партийными митингами в Нюрнберге, диктатура Гитлера была первой диктатурой индустриального государства в век современной технологии, диктатура, которая довела до совершенства технологический инструментарий для того, чтобы повелевать собственным народом… 80 миллионов подчинялись воле одного⁶⁸.