Теккерей в воспоминаниях современников

Доббин придает ореол благородства всем нескладно скроенным джентльменам среди наших знакомых. Большие ноги и оттопыренные уши с этих пор кажутся несовместимыми со злом. Доббин, неуклюжий, тяжеловесный, застенчивый и до нелепого скромный из-за сознания своей некрасивости, тем не менее во всем верен себе. На какое-то время он превращается в униженно-робкого обожателя Эмилии, но затем рвет эти цепи, как истинный мужчина - и, как истинный мужчина, снова их на себя налагает, хотя уже заметно разочаровался в своей пленительной мечте.

Но вернемся на минуту к Бекки. Единственный упрек, который мы могли бы по ее поводу сделать автору, он почти предотвратил, дав ей в матери француженку. В этом умном маленьком чудовище есть столько дьявольски французского! Такая игра природы, как женщина без сердца и совести, в Англии была бы просто тупым извергом и отравила бы половину деревни. Франция же край подлинной Сирены, существа с лицом женщины и когтями дракона. И нашу героиню можно было бы сопричислить к тому же роду, к которому принадлежит отравительница Лафарж, но только она во всех отношениях выше этой последней, ибо для полного развития своих талантов ей не было надобности прибегать к столь вульгарным средствам, как преступление. Верить, будто Бекки при каких бы то ни было обстоятельствах могла пустить в ход столь низкий прием, а уж тем более попасться, значит подвергнуть оскорбительному сомнению ее тактику. Поэтому нам остается только восхищаться величайшей сдержанностью, с какой мистер Теккерей дал понять, что отходу Джозефа Седли в мир иной могли содействовать кое-какие превходящие обстоятельства. Менее деликатное обращение с этой темой испортило бы общую гармонию замысла. Не тонким сетям "Ярмарки тщеславия" было бы извлечь на берег обременительный груз, рисуемый нашим воображением. Он порвал бы их в клочья. Да и нужды в этом нет никакой. Бедняжка Бекки настолько дурна, что удовлетворит самого пылкого поклонника нравоучительных писаний. Порочность свыше определенного предела ничего не добавляет к удовлетворению даже строжайшего из моралистов, и к большим достоинствам мистера Теккерея принадлежит, в частности, та умеренность, с какой он ее использует. К тому же весь смысл романа, дающего нам в руки этот образчик, чтобы снисходительно прилагать его друг к другу, полностью пропадает, едва вы признаете Бекки виновной в страшнейшем из преступлений. У кого достанет духа сравнить свою дорогую подругу с убийцей? Тогда как сейчас в кругу наших очаровательных знакомых даже самый малый симптом обаятельной бесцеремонности, учтивой неблагодарности или благопристойнейшего эгоизма можно тотчас измерить с точностью до дюйма и надежно подавить, просто приложив к ним мерку Бекки - причем куда успешнее, чем обрушивая на них громы всех десяти заповедей. Благодаря мистеру Теккерею свет теперь обеспечен идеей, которая, как нам кажется, еще долго будет играть роль черепа на пиру в каждой бальной зале и в каждом будуаре. Так оставим же ее нетронутой во всем своеобразии и свежести - Бекки, и только Бекки. Поэтому мы рекомендуем нашим читателям не обращать внимание на иллюстрацию второго появления нашей героини в виде Клитемнестры, которое отбрасывает такую неприятную тень на заключительные главы романа, и не замечать никаких намеков и иносказаний, а просто вспомнить о переменах и опасных случайностях, которым подвержено человеческое существование. Джоз долгие годы провел в Индии. Жизнь он вел дурную, ел и пил неумеренно, а пищеварение у него было куда более скверным, чем у Бекки. Ни одно респектабельное страховое общество не стало бы страховать "Седли Ватерлооского".

"Ярмарка тщеславия" в первую очередь - злободневный роман, но не в пошлом смысле слова, примеров чему предостаточно, а как точная фотография нравов и обычаев XIX века, запечатленная на бумаге ярким светом могучего ума, и кроме того на редкость художественная. Мистер Теккерей с необыкновенным умением ведет воображение, а вернее, память своего читателя от одной комбинации обстоятельств к другой, через случайности и совпадения будничной жизни, - так художник подводит взгляд зрителя к теме своей картины с помощью искусного владения колоритом. Вот почему никакое цитирование его книги не воздаст ей должного. Цветник повествования так оплетен и перевит тончайшими побегами и усиками, что невозможно отделить хотя бы один цветок на достаточно длинном стебле, не умалив его красоты. Персонажи романа связаны той взаимозависимостью, без которой изображение будничной жизни вообще невозможно: ни один из них не поставлен на особый пьедестал, ни один не позирует для портрета. Пожалуй, найдется лишь одно исключение - мы подразумеваем старшего сэра Питта Кроули. Возможно... нет, даже несомненно, этот баронет был списан с натуры в гораздо большей мере, чем прочие персонажи романа. Однако, даже если так, это животное являет собой столь редкое исключение, что остается только дивиться тому, как проницательный художник умудрился втиснуть его в галерею, переполненную столь хорошо знакомыми нам лицами. Быть может, сцены в Германии покажутся многим читателям английской книги преувеличенно нелепыми, написанными нарочито грубо и топорно. Однако посвященные не замедлят обнаружить, что они содержат некоторые из самых ярких мазков истины и юмора, какие только можно найти в "Ярмарке тщеславия", и удовольствие от них нисколько не омрачается тем, что автор тут словно бы мечет свои стрелы в наших соседей за границей. И сцены эти совершенно необходимы для полного понимания героини романа, который вообще может рассматриваться, как "годы странствий" Вильгельма Мейстера в юбке, только куда более умного. Мы видели ее во всех перипетиях жизни - и вознесенной и низвергнутой, среди смиренных людей и светских, великих мира сего и столпов благочестия, - и каждый раз она являлась нам и совсем новой и прежней. Тем не менее Бекки в обществе студентов совершенно необходима, чтобы мы могли отдать ей полную меру нашего восхищения.

ЭДВАРД БЕРН-ДЖОНС

ИЗ "ЭССЕ О "НЬЮКОМАХ"

Прошло уже полгода с тех пор, как мистер Теккерей выпустил в свет свою последнюю и самую значительную книгу, которая за то время выдержала суд читателей и критиков, сошедшихся в благоприятном мнении и согласившихся, что это мастерски написанное сочинение весьма полезно обществу, перед которым автор развернул картину его жизни с большой правдивостью и тактом. Мы ждем, что сочинителю не будут более адресовать упреки в ожесточенности и нездоровом тяготении к изображению зла, упреки, очень быстро ставшие бессмысленными от бесконечных повторений и послужившие, боюсь, причиной огорчительного суесловия и лицемерия, вошедшего в привычку. Увы, сколь часто все эти блистательные формулы, в которые мы облекаем собственное несогласие или критические замечания, распространяются - и не без нашего участия - как самоочевидные и причиняют людям горе, а нам самим несут невосполнимые потери! Еще недавно имя Теккерея сопровождалось in perpetuum {Постоянно (лат.).} суровым осуждением за выказанный интерес к дурному, равно как за Сатиру и за клевету. Но словно для того, чтоб заглушить порой еще звучащий в наших душах голос правды, вокруг немедля расцвело самодовольство, последовали славословия нашим бессчетным социальным преимуществам и нашему национальному характеру, ибо давно замечено, что тот, кто так охотно сознается в самых неприглядных своих свойствах (будь это истинным смирением, то было бы примером благости, необычайно поучительным для всех христиан на свете), впадает в странную досаду, когда к его словам относятся серьезно, ссылаются на них или же обращают против говорившего, либо считают справедливыми признания в грехах, произнесенные им в церкви. Не есть ли это повседневное смирение чистейшим лицемерием и верхом нашего нечестия? Не закосней мы в показном благочестии, зачем бы нам нелепо отвергать то, что мы сами говорили о себе, когда нам это повторяет брат наш, зачем упорно обвинять в язвительности или мизантропии писателя, правдиво показавшего нам зло, которое мы не можем отрицать, и прегрешения, в которых мы и сами признаемся? Пришла пора покончить с неразумным, ибо превратным мнением, что Теккерей изображает лишь дурную сторону действительности, ибо он, наконец, добился репутации правдивого писателя и как никто стяжал безмерное доверие публики.

Увидев в "Ньюкомах" на диво верную картину мира, каким он предстает всечасно, картину пеструю и противоречивую, увидев, как писатель раскрывает многочисленные тайны нашего существования, с благоговейным трепетом снимая с мира пелену непознаваемого, можно ли не внимать ему с почтением и громко не воспеть хвалу за славный дар, не опасаясь впасть в преувеличение, или же умалить его.

Мне представляется, что эта книга родилась на свет, прежде всего чтоб вскрыть распространенную болезнь нашего общества - несчастное супружество и показать причины этого недуга - браки, которые заключены отнюдь не на небесах, и если все-таки не в нашем странном мире, то менее всего на небесах... В романе множество семейных пар, которым лучше было б никогда не сочетаться браком; мы узнаем об их последующих несчастьях - больших или не очень, в зависимости от дурных или хороших свойств людей, соединенных узами супружества. Мы видим там мадам де Флорак, святую, набожную, самоотверженную женщину, вся жизнь которой - длящаяся боль и каждый день подобен смерти, она живет так сорок лет, и ей легко сказать со всем спокойствием: "Я не страшусь конца, он принесет с собой великое освобождение". Что будет с Клайвом, соединившим, но не слившим свою жизнь с молоденькой и глупенькой женой? Она ему не пара, она его не понимает, но согласимся все-таки, забыв досаду, что ей скорее свойственна беспечность, а не эгоизм, а если эгоизм, то не закоренелый, - право, она достойна лучшей участи, и несмотря на обстоятельства, их жизнь могла бы быть и лучше. Но Клайв ведь не любил ее, он знал, что его сердце занято другой, но все-таки женился и, значит, совершил дурной поступок - и безрассудный, и жестокий. Старшим казалось, что это замечательная партия - деньги в соединении с молодостью, красотой и дружелюбным безразличием, а посмотрите, как все это кончилось! Что же сказать о браке в высшем свете? О счастье и семейном очаге сэра Бернса Ньюкома, баронета? Если предыдущая история нам кажется ужасной, так какова же эта? Правду сказать, все это нам давно знакомо, мы уже где-то это видели, - да, безусловно, видели в картине "Модный брак", принадлежащей кисти Хогарта; она стоит передо мной во всей наглядности изображенного на ней кошмара и кажется мне живописным воплощеньем "Ньюкомов".

Я очень сожалею, что ограниченные рамки очерка не позволяют мне проникнуть глубже в эту социальную проблему, но как ни мелко и ни легковесно поверхностное ее упоминание, я вынужден так поступать. Однако в истории героев этого романа затронута и решена еще одна проблема чрезвычайной важности, которой следует коснуться в этом беглом очерке. Прискорбно обойденная вниманием, она плодит немало грустных и не поддающихся учету следствий. Но в данном случае я меньше сокрушаюсь о краткости того, что собираюсь высказать, ибо все с этим связанное изложено в памфлете о прерафаэлитах, принадлежащем перу Рескина и кое-где в других его работах.

Я хочу напомнить тот эпизод романа, где Клайв сообщает своему отцу, что всей душой мечтает стать художником и посвятить себя искусству, но славный полковник Ньюком, который страстно любит сына и с радостью бы умер за него, не в силах здесь его понять. Добро бы сын это придумал для забавы, из утонченного дилетантизма, но стать профессиональным живописцем и жить плодами рук своих непостижимо и непростительно с позиций света, с позиций истинной благопристойности. Клайв должен выиграть нелегкое сраженье, ведь даже Этель не сочувствует ему и смотрит на его мечту сквозь лондонский туман. После всех наших панегириков душе пожертвовали ли мы хоть чем-нибудь ради нее на самом деле? Мы, написавшие о ней бесчисленное множество томов, воспевшие ее под благозвучнейшими именами ради того, чтоб насладиться самым звуком всех этих имен, воздали ей как должно лишь тогда, когда не размыкая уст, в молчании назвали ее Славой Божьей и вняли гласу Бога, который восшумел сильнее грома и плеска вод и был нежнее дуновенья ветерка. Но ради злого духа моды мы осквернили Славу Божью и отвратили слух от вразумляющего гласа. Благоприличия? Когда же мы очнемся и стряхнем с себя кошмарный сон, чтоб перейти от призраков к осознающему себя достоинству труда, к признанию величия любой души? Мне бы хотелось, чтоб при вступлении в жизнь юноши мы, прежде всего, думали не о том, чем ему заниматься, а как, с какою мерой совершенства он сможет исполнять то или иное дело. Тогда мы будем вопрошать иначе: "Где может быть всего полезней данный человек?" На это Бог нам дал ответ: "Всего полезней человек, когда он выполняет то, что доставляет ему больше счастья", ибо в таком свидетельстве есть истина.

Но этот ли вопрос, отцы, вы задаете своим детям и учите их задавать себе? Что принесет им больше счастья? Не преходящее блаженство праздности, а продолжительное, подлинное счастье? Это вопрос о том, к чему они наиболее способны, что могут лучше всего делать, как могут лучше всего славить Господа. Если бы их об этом спрашивали с самого начала, если бы это стало правилом и целью наших действий, мне кажется, что мы намного реже бы встречались с безразличием, поспешностью, апатией и глубочайшим утомлением, которые сейчас встречаются повсюду и поражают, как параличом, искусство, власть и человеческие отношения.

Касаясь стиля и манеры Теккерея, я нахожу, что невозможно не назвать важнейшие начала его книги: одно - юмористическое, и второе - трогательное, которые так благородно сочетаются. Сначала вспомним юмор автора, он предстает как легкая ирония, разящая сатира и откровенная улыбчивость и веселость - из-за нее-то, главным образом, ревнители религии не одобряют Теккерея. Но мы об этом мало сокрушаемся, пока они такие, каковы сегодня: конечно, очень неприятно быть осмеянными, но нужно согласиться и с писателем - над ними невозможно не смеяться... Я нахожу, что книги Теккерея способствуют победе правды нравственной и жизненной. Нравственной - потому что автор не превращает негодяев в мучеников, обрушивая на их головы несчастья и заслуженные кары, а ставит преступление к позорному столбу и подвергает осмеянию, безжалостным издевкам и полнейшему презрению - только презрение положено испытывать к нему мужчинам, ибо нам не дано измерить все безумные последствия греха. А правде жизни автор помогает, верно изображая неотвратимое возмездие и общую судьбу всех грешников. Мир Теккерея - это не царство грез или волшебных небылиц, где после горя и напастей всем добрым воздается по заслугам и зло, после недолгого триумфа, наказывается по всей суровости, а жизнь, которой мы живем на самом деле, исполненная горя и волнений и даже зависти для тех, кто видит, как высоко вознесены бывают недостойные, и как незыблема несправедливость, и как убого собственное их существование.

Что я могу сказать о трогательности написанного Теккерея? Оно необычайно искренно и благозвучно. Мы и не знали, что человеческая речь бывает так напевна - писатель то и дело воспаряет до высот поэзии. Как цвет облагораживает все, что им насыщено, так и большое, сострадающее сердце облагораживает все, чему сочувствует и с чем соприкасается... Я думаю, что Теккерей будет когда-нибудь причислен к величайшим знатокам природы, будет сочтен Шекспиром-младшим в кругу творцов и летописцев, чьи книги издаются с золотым тиснением, в кругу больших поэтов, музыкантов и художников, - всех тех, кого сжигало сострадание к людям и кто в неумирающую песнь и звонкие пэаны сумел переложить людские горести и радости.

МАРГАРЕТ ОЛИФАНТ

ИЗ СТАТЬИ "ТЕККЕРЕЙ И ЕГО РОМАНЫ"

О Диккенсе и Теккерее в грядущем будут говорить, как мы сегодня говорим о столь же разных Ивлине и Пеписе, но если переменится звезда того, кто ныне полновластно царствует в искусстве сочинения романов, стране не миновать братоубийственной войны из-за того, кому из них двоих должно занять освободившийся престол. Впрочем, не станем прежде времени решать этот волнующий вопрос, тем более что для сравнения этих сочинителей, чьи имена так часто произносят вместе, нет никаких реальных оснований, и среди сонма их читателей не сыщется, должно быть, двух людей, столь мало схожих меж собой, как Теккерей и Диккенс.