Теккерей в воспоминаниях современников

Что в наши дни люди невысоко ставят своих современников, по сравнению с писателями прошлых времен - это только естественно, и мы готовы увидеть недоуменно вздернутую бровь, когда заявим с полной серьезностью, что Англия еще не породила писателя, с которым Теккерей не выдержал бы сравнения. Другие превосходили его отдельными качествами, но если взять всю сумму его способностей как единственную мерку для сравнения, мы готовы твердо стоять на своем. Но сохранится ли он в веках подобно тому, как сохранились они? Это другой вопрос, и тут его нынешняя популярность может не помочь, ибо популярность, как замечательно выразился Виктор Гюго, это профанация славы.

La popularite? C'est la gloire en gros sous! {"Популярность? Это слава, размененная на медяки" (фр.).
– Рюи Блаз, III, 4}

Теккерей обладает двумя великими свойствами, которые бальзамируют репутацию, - правдой и стилем, но от великих писателей прежних дней его отличает одна особенность нашего времени, и эта особенность ставит под угрозу прочность его славы: мы имеем в виду недостаток уважения к своему искусству, недостаток уважения к своей публике. В том тщании, с каким прежние писатели, как бы ни угнетала их бедность, задумывали и выполняли свою работу, мы видим нечто совсем непохожее на ту небрежность и уверенность в собственных способностях, которые заставляют его (и здесь он не одинок) приносить художника в жертву импровизатору. Насколько страдают от этого его писания, вычислить невозможно; можно только дивиться, что они так превосходны несмотря на это. Сплетничать с читателем, сворачивать с прямой дороги в приятные отступления и очерки общественных нравов - это легкий способ выполнять ежемесячную норму; а когда знаешь так много, а стиль такой изящный и подкупающий, успех так велик, что заставляет поддаваться соблазну. Но то, что пишется на час, может через час и погибнуть, а ведь он способен создавать и долговечные произведения.

В "Пенденнисе", пожалуй, этот недостаток заметнее, чем в "Ярмарке тщеславия", и интерес читателя, в результате, время от времени ослабевает. И все же это огромная, мастерская работа, полная знаний, озаренная прекрасными мыслями, едкая, тонкая, одухотворенная пафосом, оживленная несравненными картинами человеческой жизни и характеров и исключительная по стилю. Дух любви витает по всей книге, отнимает у сатиры всю горечь мизантропии, доказывает, что человеческая природа достойна любви несмотря на все ее изъяны. Так как эту книгу все либо прочли, либо прочтут в ближайшее время, нам незачем занимать место пересказом ее содержания; достаточно нескольких замечаний и общих слов об авторе и о том, каким он здесь предстал.

Для начала несколько слов о красоте его стиля. По ясности, силе, замечательному изяществу и разнообразию никто после Голдсмита с ним не сравнится. Это вообще не стиль в вульгарном смысле слова, иначе говоря, это не фокус. Это свободная одежда, которая облекает его мысли, и с каждым движением сознания принимает различные, но равно подходящие формы - простые в повествований, изысканные и сверкающие в эпиграммах, шутливые в разговоре или в отступлениях, вырастающие в ритмичные периоды, когда им овладевает серьезное настроение, и неописуемо волнующие в своей простоте, когда выражают трогательные или высокие мысли. Фокусов в нем нет, но искусство несомненно. Кто-то сказал, что в основе своей это стиль джентльмена. Хотели бы мы, чтобы джентльмены так писали.

Дальше - о знаниях. Бесконечное очарование его писаний для мужчин и женщин, обладающих опытом, неведомо тем, кто еще ничего не знает (будь они при этом даже седовласы). То же с Горацием. Ни один школьник, ни один молодой поэт в грош не ставит Горация. Люди, жившие так, как он, с годами становятся лучше. В Теккерее мы видим большое сходство с Горацием: оба пережили свои иллюзии, но оглядываются на них с нежностью, так что смех их скорее грустный, а не горький. Кажется, будто большая часть сцен из драмы жизни была сыграна в груди Теккерея, и он смеется, как мы смеемся, своим юношеским безумствам, с некоторым сожалением, что эти безумства позади и с уважением к наивности, их породившей. Серьезная ошибка предполагать, что весь опыт Теккерея лежит на поверхности и что жизнь, как он ее описывает, есть всего лишь коловращение света. Хотя он знает это коловращение лучше и описывает правдивее, чем кто бы то ни было, от модных романистов его отделяет способность, на какую они не могут и претендовать: способность изображать подлинную человеческую жизнь. Возьмите к примеру, Дизраэли и сравните, как он подает вам оценку светской жизни и как это делает Теккерей - разница сразу станет ясна. Дизраэли видит общество - не очень отчетливо, но видит. Теккерей видит его и видит сквозь него, видит все человеческие чувства, все мотивы, высокие и низкие, простые и сложные, которые сделали его таким, как оно есть. Понаблюдайте майора Пенденниса, Уоррингтона, Лору, Бланш Амори, старика Костигана, даже кого-нибудь из эпизодических персонажей, и вы убедитесь, что он схватывает _характеры_ там, где другие писатели схватывают только _характеристики_; он не дает вам вместо человека какую-нибудь его особенность, а ставит перед вами всего человека, этот "клубок мотивов". Чтобы проверить это впечатление, достаточно спросить себя: "Могу я описать какой-либо из его характеров одной фразой?" Или же вот такая проверка: в Бекки Шарп и в Бланш Амори он изобразил женщин одинакового толка, но приходило ли это вам в голову? Подумали вы хоть раз, что он повторяется? Или Бланш похожа на Бекки, не больше, чем Яго на Эдмунда? А ведь это женщины одного типа, и так верны природе, так подробно и глубоко достоверны, что мы, зная, кто мог (но не захотел) позировать для этих портретов, просто затрудняемся решить, который из них более похож. Бланш не играет в "Пенденнисе" такой важной роли, как Бекки в "Ярмарке тщеславия", но опытный глаз в обеих видит ту же художественную силу. Таким образом, под знанием мы понимаем не только знакомство с различными образами жизни от Гонт-Хауса до людской, но и знакомство с той жизнью, какая кипит в груди каждого.

Есть у него еще одна особенность, за которую ему достается от критиков, а именно - что он безжалостно раскрывает тайну, которая хранится в каждом чулане. Он являет нам иллюзии лишь для того, чтобы показать их безумие; он оглядывается на вас, когда глаза ваши полны слез, лишь для того, чтобы посмеяться над вашим волнением; он присутствует на пиру лишь для того, чтобы обличить его в суетности; он изображает благородное чувство лишь для того, чтобы связать его с каким-нибудь позорным мотивом. Насмешливый Мефистофель, он не даст вас обмануть, он смеется над вами, над всеми, над собой.

В этом есть доля правды; но в "Пенденнисе" правда оборачивается преувеличением и причина, как мы понимаем, кроется не в насмешливости автора. Она кроется - если мы правильно поняли его природу - в доминирующей тенденции к антитезе. Есть эта тенденция и у других писателей, но у него она особенно сильна. В отличие от других, он не проявляет ее в антитезах словесных, - от этого его писания на редкость свободны, и не обращается к фальшивой систематизации Виктора Гюго, у которого любовь к антитезе переходит в болезнь, хотя он, конечно, оправдывается тем, что бог в этой области более велик, чем он, ибо бог - le plus grand faiseur d'antitheses (величайший создатель антитез - оправдание скромное и удовлетворительное!), однако при этом законом Теккерею как будто служит понятие противоположности, что превращает его в подлинного двуликого Януса. Не успеет он подумать о каком-нибудь поэтическом порыве, как вдруг мысль его делает скачок и различает глупую сентиментальность такого порыва. Если б он рисовал Цезаря, он приподнял бы лавровый венок, чтобы показать его плешь. О своем Уоррингтоне он говорит, что тот "пил пиво, как грузчик, и все же в нем сразу можно было распознать джентльмена". Мисс Фодерингэй - великолепная актриса, но невежественна как чурка. Фокер - подлец по своим наклонностям, но джентльмен по своим чувствам. Так можно перелистать все эти тома, отмечая еще и еще антитезы, но читатель уже наверно понял, как они характерны. Хватит того, что мы указали на причину их постоянного присутствия.

То, что черта эта порождена не духом насмешливости, легко показать, сославшись на примеры, где он показывает добро в злых обличьях, а также примесь зла в добре. Взгляните на старика Костигана, на майора Стронга, Алтамонта, и вы увидите, как характеры, которые в обыкновенных руках были бы просто презренны или отвратительны в своем эгоизме и негодяйстве, спасает от порчи соль человеческих добродетелей, и самое ваше презрение меняется, человеческое участие призывается на помощь, и Милосердию приходится признать в грешнике брата. Та же склонность ума, напоминающая ему, что герой болен подагрой, заставляет его отметить, что ни один плут сплошь не порочен. В первом случае антитезу мог подсказать дух насмешливости; во втором - ни в коем случае: если только не предположить, что человек этот лишен всякого почтения к добродетели и хочет оскорбить даже добро, поместив его в гнусное место, а это предположение, осмелимся сказать, противоречило бы всему тону его писаний. Теккерей любит все достойное любви и поклоняется всему правдивому, хотя его презрение к притворству достаточно бескомпромиссно. Пока мы читали эту книгу, нам казалось, что в Уоррингтоне он изобразил себя - печальный, задумчивый, добрый, но склонный к сарказму человек, чье презрение и то проистекает из любви ко всему высокому и благородному и чья антипатия к притворству так велика, что он боится быть заподозренным в притворстве, если станет держаться более серьезно.

Это не насмешливый, а любящий дух, не Мефистофель, а Гете сидит с ним рядом. Ему, Гете, нередко ставят в упрек то же самое - называют холодным, потому что он не был односторонним. Более того, антитезы у Теккерея не такие же, как у Сю или у Виктора Гюго, они возникают из правды жизни, а не из упорной погони за контрастами. Свой тип Целомудрия он не ищет среди молодых девиц на tapis franc {Кафе, или притон с сомнительной репутацией (фр.).}. Изображая родительские чувства, он не ищет какого-нибудь Трибуле или Лукреции Борджа; чтобы показать почтенность старости, он не рисует бандита. Чтобы показать силу любви, он не выбирает куртизанку. Он берет Противоречия, какие ему изо дня в день предлагает Природа, такие, какие существуют в нас и в окружающих нас людях. И разница между ним и другими романистами состоит в том, что он видит эти противоречия, а они нет.

В "Ярмарке тщеславия" негодяйство и притворство угнетало. В "Пенденнисе" этого уже нет. Того и другого там хватает, ведь Теккерей в первую очередь сатирик; но в "Пенденнисе" мы отмечаем решительный шаг вперед в смысле более широкого и великодушного отношения к человечеству, более щедрую примесь добра во зле, и вообще более любящий и мягкий тон. Вот почему глаза наши наполнялись слезами при чтении мест, исполненных мужественного пафоса, и мы видели, что он способен писать более серьезно, чем в "Ярмарке тщеславия". И все же этот второй роман не так популярен - отчасти потому, что не так нов, но главным образом потому, что ему не хватает ведущего персонажа. Пен - не такая крепкая нитка, чтобы низать на нее жемчуг, как Бекки. А между тем в "Ярмарке тщеславия" нет ни такой очаровательной женщины, как Лора, ни такого благородного малого, как Уоррингтон. И очень трогателен старый Бауз: его безнадежная любовь к Фодерингэй, а потом к Фанни, и как он воспитывает их только для того, чтобы их увели другие, не уступают лучшим страницам бедного Бальзака.

Мисс Фодерингэй называют карикатурой - те, кто не знаком с театральной жизнью. Но это был смелый и удачный прием - так написать правду и показать публике, что успех на сцене не говорит ни о природном уме актрисы, ни даже о сопричастности ее тем чувствам, что она изображает. Бывают исключения, но вообще актеры по интеллекту безусловно не выше, а ниже своих героев. В театральной игре столько выдуманного, столько от традиций, что весьма незначительный актер со сносной внешностью и способностью к подражанию может "взять город штурмом". Считать, что трагические актеры наделены героизмом своих героев столь же разумно, сколь и полагать, будто они равны им интеллектуально. Сомневающийся пусть послушает полчаса разговоры в актерском фойе.