Телемак

Несмелой приближаться кМентору, суровый вид его вселял в него ужас, он предугадывал, что таинственный странник не подвержен уязвлению и отразит все его стрелы. Но нимфы скоро все запылали огнем лукавого младенца и только искусно таили еще в глубине сердец тлетворные раны.

Телемак, видя игру его с нимфами, обвороженный, пленился его приятностью и красотой: обнимает, берет его на руки, лелеет на коленах, – и тут же мятется, не постигая нового в себе волнения. Чем более хочет играть с ним в простоте сердца, тем более томится и тает.

– Посмотри на этих нимф, – говорил он своему другу. – Как они отличны от кипрянок, затмевающих всю красоту свою наглым бесстыдством! Эти бессмертные девы прекрасны скромностью, простотой, очаровательной невинностью, – так изъясняя свои чувства, он рдел в лице, не зная причины. Сердце его хотело излиться, слова начатые в устах замирали. Речи его были сбивчивы, отрывисты, часто без смысла.

– О Телемак! – отвечал ему Ментор. – Все опасности, которые окружали тебя на Кипре, ничто в сравнении с теми, о которых ты здесь и не мыслишь. Грубый порок вселяет ужас, бесстыдный разврат порождает негодование, но скромная красота гораздо опаснее. Любя ее, по-видимому, любишь в ней добродетель, а между тем незаметно по волшебным розам идешь в плен к пагубной страсти, тогда только обыкновенно усматриваемой, когда уже поздно тушить огонь. Избегай, любезный Телемак, здешних нимф, лицемерной скромностью желающих удобнее заманить тебя в сети, избегай опасностей своего возраста, беги от того хитрого младенца, которого ты еще не знаешь. То любовь, которую мать ее Венера привела сюда как орудие мести за презрение, оказанное тобой в Цитере ее служению. От стрел ее страждет сердце богини Калипсо, сгорает страстной к тебе любовью. Она зажгла пламя во всех ее нимфах. Ты сам пылаешь, несчастный юноша, без всякого почти о том подозрения!

Телемак неоднократно прерывал Ментора.

– Зачем не остаться нам здесь, – говорил он ему. – Улисса не стало: давно поглотила его пучина морская. Пенелопа, ожидая столь долго и тщетно его и меня, без сомнения, не могла сопротивляться дерзким преследователям. Икар, отец ее, принудил ее отдать руку другому. Для того ли мне возвратиться в Итаку, чтобы увидеть ее в новых узах, против отца моего клятвопреступницей? Итака забыла Улисса. Мы возвратимся на верную гибель. Враги наши сторожат все входы в пристань. Смерть неизбежная там ожидает нас.

– Вот действие слепой страсти! – отвечал Ментор. – Человек с тонкой хитростью изыскивает все благоприятные ей обороты и избегает, боится того, что осуждает ее. Ничто не может сравниться с искусством в обмане самого себя и в подавлении всех угрызений. Забыл ли ты все то, что боги доселе сотворили, устраивая путь твой в отечество? Каким образом ты освобожден из Сицилии? Дни слез и бедствий в Египте не переменились ли для тебя неожиданно во дни веселые? Какая неведомая рука исхитила тебя в Тире от смерти? После столь многих чудес еще ли ты не видишь предела, судьбой тебе предназначенного? Но что я говорю? Ты недостоин этого жребия. Я иду, сыщу средство выйти из плена, а ты, малодушный сын великого и мудрого мужа, влачи здесь посреди женщин любострастную жизнь, которой награда срам и бесчестье. Иди против воли богов, исполни то, что отец твой отвергнул как неизгладимое пятно бесславия.

Слово презрения было стрелой для Телемака. Умиленный, он воссетовал о своем друге. Стыд умножал его горесть. Он равно боялся и разлуки с мудрым старцем, благотворным своим руководителем, и его гнева. Но новая, дотоле ему неизвестная страсть обратила его в иного человека. Со слезами он говорил Ментору:

– Неужели ты ни во что вменяешь бессмертие, богиней мне предлагаемое?

– Я ни во что вменяю все то, что противно добродетели и воле богов, – отвечал ему Ментор. – Добродетель зовет тебя в отечество к Улиссу и к Пенелопе. Добродетель возбраняет тебе порабощаться безрассудной страсти. Боги, избавившие тебя от столь многих бедствий, готовые увенчать тебя славой, как второго Улисса, велят тебе оставить этот остров. Удержать тебя может здесь одна любовь, позорная мучительница. К чему тебе бессмертие без свободы, без доблести, без славы? Такая жизнь, нескончаемая, будет тем еще горестнее.

Телемак отвечал воздыханиями. То желал он, чтобы Ментор насильственно исторгнул его из сети, то с нетерпением ожидал дня разлуки с строгим другом, чтобы не видеть в нем судьи своей слабости. Превратные мысли, преследуя одна другую, раздирали его сердце. Сердце его было как море, волнуемое со всех сторон бурными вихрями. Часто, лежа недвижимо на берегу моря или в глуши мрачной дубравы, он с воплями проливал горькие слезы, рыкал, как лев уязвленный, тлел телом и духом, впалые очи его горели, как пламенники, по бледному, обезображенному, истерзанному лицу нельзя уже было узнать в нем Телемака. Исчезала вся его веселость, вся красота и благородная гордость. Он таял, подобно нежному цветку, который в утренний час, развиваясь, возносит природе жертву благоухания, но к вечеру мало-помалу лишается блеска, меркнет, вянет, сохнет и клонит долу прелестную голову, бессильный держаться на стебле. Так сын Улиссов был перед дверью смерти.

Ментор, видя, что Телемак не мог противоборствовать пламенной страсти, к спасению его от гибели предпринял с мудрой хитростью иное намерение. Он знал, что Калипсо сгорала любовью к Телемаку, а Телемак не менее того любил юную нимфу Эвхарису. Жестокая любовь, исполняя меру страдания смертных, сеет злое семя раздора: тому ты не мил, кого любишь. Ментор положил возбудить ревность в Калипсо. Эвхариса собиралась на охоту с Телемаком.

– Я приметил в Телемаке, – сказал он Калипсо, – новое для меня пристрастие к ловле: удовольствие, которое отводит его от всех других увеселений. Любимые места его – дикие горы, мрачные дебри. Ты ли, богиня, внушаешь ему такую непобедимую склонность?

Досада закипела в сердце Калипсо. Она не могла уже скрыть негодования и говорила:

– Тот, кто на Кипре отвергнул все утехи, все наслаждения, здесь не может воспротивиться ничтожной красоте моей нимфы. Как он смеет превозноситься чудесными деяниями, малодушный, слабым сердцем истаявший от сладострастия, рожденный для безвестной жизни между женщинами?

Ментор, видя с радостью, до какой степени ревность терзала Калипсо, молчал, опасаясь навлечь на себя подозрение, изъявлял только в лице печаль и уныние. Богиня вверяла ему все свои скорби, приносила жалобу за жалобой. Ловля, о которой предварил ее Ментор, довершила ее исступление. Она предугадала, что Телемак искал только случая удалиться от взора прочих нимф и быть с Эвхарисой в полной свободе. Назначалась вслед за тем другая ловля. Тут она ожидала от Телемака того же удара и, чтобы расстроить его виды, велела сказать, что сама пойдет с ними на ловлю. Потом вдруг в непреодолимом движении гнева говорила:

– С такой-то покорностью, дерзкий юноша, ты пришел на мой остров, под кров мой, от мести богов и от гибели, правосудно предопределенной тебе Нептуном! С тем ты пришел на мой остров, недоступный всем земнородным, чтобы презреть мою власть и любовь, и все мое к тебе благоволение? О боги Олимпа и Стикса! Услышьте несчастную богиню! Да снидет гром ваш на вероломного, нечестивого, неблагодарного! Какты превосходишь и отца своего в несправедливости и жестокосердии, то постигнут тебя казни, всех его страданий мучительнейшие, нескончаемые. Нет! Нет! Не видеть тебе родины, того бедного, ничтожного острова, который ты не постыдился предпочесть даже бессмертию, или лучше погибни в пучине, завидев издали родную землю, и труп твой, игралище волн, изверженный на песок моего острова, пусть истлеет, непогребенный! О! Если бы мои глаза увидели, как будут пожирать твой труп хищные птицы! Увидит его твоя любимая нимфа, увидит: сердце ее растерзается, а я блаженство найду себе в ее отчаянии.

Так вопияла Калипсо. Очи ее, налившись кровью, сверкали, бросая во все стороны дикие и свирепые взгляды, на щекахтрепетавших выходили то черные, то багровые пятна, в лице цвет цветом сменялся, часто все оно покрывалось смертною бледностью. Не лились уже, как прежде, ручьем ее слезы: ярость и отчаяние иссушили весь их источник; изредка только вытекали из глаз ее вынужденные капли. Дрожащий голос ее был глухой стон, прерываемый и исчезавший.

Ментор наблюдал все ее движения, ни слова уже не говоря Телемаку, поступал с ним как с человеком, в безнадежной болезни оставляемым на волю судьбы, по временам только обращал на него взор с соболезнованием.

Сын Улиссов чувствовал всю меру своего преступления, видел, до какой степени был недостоин любви мудрого друга, не смел поднять глаз, осуждаемый самым его молчанием, трепетал его взгляда. Неоднократно хотел он пасть к нему на выю и излить перед ним все раскаяние в своем заблуждении, но, с одной стороны, ложный стыд, с другой – страх, не ступить бы лишнего шага, не быть бы вдруг вне опасности, каждый раз его удерживали. Он находил еще сладость в опасности и не мог твердо решиться одержать победу над безрассудной страстью.