Телемак

Вверив Протезилаю все управление, я восхищался такой в нем честностью и правотой, обнял его с восторгом радости, считал себя стократно счастливым, что отдал сердце человеку, столь чуждому всякой страсти и всякой корысти. Но как жалки государи! Протезилай знал меня лучше, нежели я сам себя, знал, что цари обыкновенно недоверчивы и празднолюбивы: недоверчивы по ежедневным опытам коварства клевретов, их окружающих, празднолюбивы по любви к удовольствиям и по привычке мыслить чужим умом, не утруждая собственного, заключил, что когда отсутствие соперника оставит открытый путь его хитрости, потому легко ему будет возбудить во мне зависть и подозрение на человека, который не укоснит ознаменовать себя великими подвигами.

Филоклес предвидел все, что ожидало его. «Не забудь, – говорил он мне при разлуке, – что я уже не буду иметь средства защищаться. Ты будешь слышать один только голос – врага моего, и мне в возмездие за всю мою службу, за жертву тебе жизнью, может быть, предстоит твое негодование». «Ты в заблуждении, – отвечал я Филоклесу. – Протезилай говорит о тебе совсем другое, хвалит тебя, уважает, считает достойным самого важного звания. Иначе он лишился бы моего доверия. Не бойся и служи верно». Он отправился и оставил меня в странном положении.

Я в полной мере чувствовал нужду в советах, находил, что преданность одному и для дел, и для чести моей была пагубна, на опыте видел, что мудрые советы Филоклесовы спасали меня от многих опасных преткновений, до которых доводила надменность Протезилаева, руками осязал в Филоклесе бескорыстную честность и правоту души, которых и тени не видел в Протезилае. Но Протезилай говорил уже со мной резким, властительным голосом, которому я почти не мог прекословить. Тяжко мне стало находиться между двух лиц, ни в чем не согласных, и я часто, в утомлении, по слабости оставлял дела на волю случая, чтобы сколько-нибудь подышать на свободе, не смел назвать сам себе такого позорного малодушия, сам боялся увидеть в себе постыдную тайну, но она владела уже моим сердцем, была единственным побуждением всех моих действий.

Филоклес внезапно напал на неприятеля, одержал блистательную победу и надеялся скорым возвращением предварить коварные умыслы. Но Протезилай, не успев еще заманить меня в сети, объявил ему волю мою, чтобы он, пользуясь победой, овладел Карпатией, и подлинно уверил меня, что легко покорить этот остров моему имени, а между тем не дал Филоклесу никаких способов для нового предприятия и разными повелениями так связал ему руки, что тот встречал на каждом шагу препятствия.

В то же время он действовал посредством другого, также ко мне приближенного изменника, по имени Тимократ, который не спускал с меня глаз и давал во всем отчет Протезилаю, невзирая на то, что они никогда не ладили, были, по-видимому, даже в ссоре.

Однажды Тимократ сказал мне под глубокой тайной, что он открыл опаснейший умысел. «Филоклес, – говорил он, – пользуясь вверенными ему силами, хочет провозгласить себя царем Карпатского острова. Начальники ему преданы, расточительностью и особенно гибельным снисхождением к своеволию он купил себе любовь всего войска и возгордился победой. Вот письмо к одному из друзей от будущего царя Карпатского – при таком очевидном доказательстве нет места сомнению».

И подлинно, письмо было писано Филоклесом: так мне показалось, так искусно крамольники подделались под его руку! Удивленный и вместе встревоженный, я читал письмо и перечитывал, не веря глазам своим, вспоминая в смущенных мыслях все опыты верности и бескорыстие давнего друга. Но что было делать? Могли я отвергнуть его же свидетельство собственноручное?

Тимократ, видя, что я уже не мог сопротивляться коварству, простер его далее. «Осмелюсь ли я, – сказал он мне робким голосом, – обратить твое внимание на одно слово в письме Филоклесовом? Он говорит другу, что может откровенно объясниться с Протезилаем о каком-то предмете, означенном цифрой. По всем вероятностям, Протезилай в заговоре с Филоклесом, они примирились на твою пагубу. Помнишь ли ты, как он убеждал тебя послать Филоклеса против карпатов? С того времени он не только не осуждает, но хвалит, оправдывает его при всяком случае, под конец они были в приязни: без сомнения, согласились разделить между собой землю Карпатскую. Сам знаешь, что по настоянию Протезилая поход открыт против всех правил. Ему что до того, что твои корабли и войска погибнут, лишь бы он достиг своей цели? Думаешь ли ты, что он захотел бы помогать Филоклесу в гордых его видах, если бы они были в прежнем раздоре? Не может быть сомнения в том, что они оба ищут власти, может быть, даже и на развалинах твоего трона. Открывая тебе тайну, я предвижу, что буду жертвой мщения, если они останутся в силе и после этого искреннего моего донесения, но что до того? Лишь бы я сказал тебе истину».

Последние слова его произвели на меня глубокое впечатление. Не сомневаясь уже в предательстве со стороны Филоклеса, я боялся Протезилая как друга его и сообщника в кознях. Тимократ между тем непрестанно твердил мне, что если Филоклес овладеет Карпатией, то уже поздно будет отражать его умыслы. «Не медли, – говорил он мне, – предвари опасность, пока еще есть к тому способ». С ужасом я смотрел на темное в людях притворство и не знал, кому себя вверить; видя изменника даже в лице Филоклеса, я отчаялся найти на земле человека, на которого мог бы положиться, решился одному предателю заплатить смертью за вероломство, но опасался другого, не знал, что делать с Протезилаем: равно боялся обнаружить его преступление и остаться в его сетях.

Невольно, наконец, в смущении духа, я открыл ему свои подозрения на Филоклеса. Изумленный, он описывал мне правоту его сердца и кротость, превозносил его заслуги, словом, утвердил меня в мысли, что он его соумышленник!.. С другой стороны, Тимократ не упускал ни одного мгновения, изъяснял мне тайну их связи, молил меня предупредить совершение умысла скорой казнью Филоклеса. Видишь, любезный Ментор, как несчастны государи, игралище тех самых клевретов, которые трепещут у ног их!

Тайно от всех я отправил Тимократа с повелением умертвить Филоклеса и гордился этой мерой как плодом тонких соображений, неожиданным и для Протезилая ударом. Он со своей стороны довел личину до совершенства, обманывал меня тем удачнее, чем незлобивее сам представлялся обманутым.

Тимократ нашел Филоклеса в большом затруднении от совершенного во всем недостатка. Протезилай, не совсем уверенный в том, могло ли подложное письмо одно решить его гибель, в то же время подготовлял другой к тому способ – неудачу в предприятии, которое прежде описывал мне блестящими красками и которое в противном случае не преминуло бы обратить гнев мой на полководца.

Филоклес заменял все недостатки в столь трудной войне дарованиями, любовью к нему войска и мужеством. Все до последнего воина знали и видели, что безрассудный поход был пагубен критянам, но не щадили ни труда, ни усилий, как будто бы каждого жизнь, каждого счастье зависели от успеха в безрассудном предприятии, готовы были идти в огонь с лицом бодрым под знаменами мудрого военачальника, столь дорого ценившего любовь подчиненных.

Тимократ подвергался явной опасности, посягая на жизнь вождя посреди войска, страстно ему преданного. Но необузданное властолюбие слепо. Он не видел преграды на пути к своей цели – угодить Протезилаю и по смерти Филоклеса властвовать вместе с ним надо мной. Протезилай не мог спокойно смотреть на властолюбивого человека, которого один взгляд был упреком ему в злодеяниях и который, открыв мне глаза, мог разрушить все его оковы.

Тимократ склонил на свою сторону двух сановников, безотлучно находившихся при Филоклесе, обещал им от меня большие награды и потом сказал Филоклесу, что прислан от меня с тайными повелениями, но должен объявить ему их не иначе как в присутствии тех двух сановников. Он остался один с ними и с Тимократом. Вдруг Тимократ ударил его кинжалом. Кинжал, соскользнув, не нанес ему раны. С духом спокойным Филоклес вырвал оружие из рук у него и обратил на злодеев, закричал: прибежали, открыли дверь, освободили его из рук злоумышленников, слабых уже от страха. Они схвачены и тут же были бы растерзаны – до того дошло ожесточение воинов! – если бы Филоклес не укротил раздраженных. Потом он призвал к себе и с кротостью спрашивал Тимократа, что заставило его решиться на такое злодейство. Боясь казни, Тимократ показал ему письменное мое повеление лишить его жизни. Предатели всегда робки и малодушны: он старался уже только спасти себя и раскрыл Филоклесу все козни Протезилаевы.

С ужасом видя в людях столь черную злобу, Филоклес принял самые кроткие меры: объявил перед всем войском Тимократа невинным и, оградив его от всякой опасности, отпустил обратно, начальство сдал Полимену, которого я в том же собственноручном своем повелении назначил его преемником, молил войско пребыть мне покорным и верным, а сам на малом, скромном судне ночью отправился в Самос. Там он живет теперь мирно, в уединении, в бедности, добывая себе пропитание трудами рук своих – ваянием – и не желая даже слышать о людях несправедливых и вероломных, а особенно о царях, которых почитает несчастнейшими и ослепленнейшими из смертных.