Телемак

Нет там ни пристани, ни торговли, ни крова странноприимного, никто не пристанет по доброй воле к столь бесплодному берегу, изредка л ишь показываются там несчастные жертвы бурного моря, от кораблекрушения только можно ожидать себе там товарищей в бедствии. Но и невольные гости печального края не смели взять меня с собой, страшась гнева богов и мщения греков. Таким образом, я десять лет сряду переносил посрамление, страдания, голод, питал рану, снедавшую все мои силы, надежда гасла в моем сердце.

Однажды, набрав для раны целительных трав и возвращаясь, вдруг я вижу в пещере прекрасного и миловидного юношу, с ростом и гордой осанкой героя, с первого взгляда принял было его за Ахиллеса: так он был сходен с ним чертами лица, походкой, взором! По молодости только его я судил, что это не мог быть Ахиллес. На лице его равно были видны и сострадание, и замешательство, он смотрел с соболезнованием, с каким трудом и как медленно я передвигался с места на место, и громкий, отчаянный мой вопль, разносившийся по всему берегу, казалось, откликнулся в его сердце.

Издалека еще я говорил ему:

– О странник! Какой несчастный случай привел тебя на этот необитаемый остров? Узнаю на тебе греческое одеяние, родное и теперь еще так мне приятное. О, как я жажду услышать твой голос, услышать тот язык, которому учился с младенчества, но на котором давно уже ни с кем не могу говорить в одиночестве. Не гнушайся несчастным, пожалей обо мне.

Не успел Неоптолем сказать мне, что он грек, как я воскликнул:

– О радостное слово после многих лет унылого молчания и безутешной печали! Сын мой! Какое несчастие, буря или ветер благоприятный обратил тебя к здешнему берегу – прекратить мои горести?

– Я из Скироса, – отвечал он, – и туда возвращаюсь. По сказаниям, я сын Ахиллесов. Тебе все известно.

Краткий ответ не удовлетворял моего любопытства: я говорил:

– О сын отца, так мной любимого, питомец Ликомедов! Какими судьбами и откуда ты пришел на этот остров?

– Из-под Трои, – отвечал он.

– Так ты не был в первом походе? – продолжал я.

– А ты был? – спросил он меня.

– О! Я вижу, – говорил я, – что тебе неизвестны ни имя Филоктета, ни его злополучная участь. Я, несчастный и нищий, покинут врагами на поругание. Греция не знает моих страданий, болезни мои со дня на день возрастают, и все мои горести – дело Атридов. Боги пусть будут им судьями.

Потом я рассказал ему, каким образом я оставлен греками в Лемносе. На жалобы мои он отвечал мне рассказом о своих скорбях.

– По смерти Ахиллеса, – говорил он…

– Как! – на первом слове я остановил его. – Ахиллес умер! Прости мне, сын мой, что я прерываю твою речь слезами, отцу твоему принадлежащими.

– Слезами ты утешаешь меня, – отвечал мне Неоптолем. – Филоктет, оплакивающий Ахиллеса – лучшая для его сына отрада.

По смерти Ахиллеса, – продолжал он, – Улисс и Феникс пришли ко мне с уверением, что Троя без меня не будет разрушена. Нетрудно им было склонить меня идти с ними в поход. Печаль о кончине отца и желание сделаться в знаменитой войне преемником его славы и без того были для меня сильными побуждениями. Прихожу я в Сигею: стекаются вожди и воины, в один голос повторяют, что видят во мне второго Ахиллеса – его давно уже не было на свете. В юных летах и опытом не наученный, я надеялся получить все от людей, превозносивших меня похвалами: требую от Атридов отцовских доспехов – жестокие, они отвечают мне, что все достояние Ахиллесово будет мне отдано, а доспехи его назначены Улиссу.

Я вспыхнул, грожу мщением, плачу с досады. Улисс, с видом спокойным, говорил мне: «Молодой человек! Ты не разделял с нами опасностей долговременной осады, не заслужил еще такого оружия, а уже говоришь с дерзкой надменностью. Не носить тебе этих доспехов».

Лишенный несправедливо своего достояния, я возвращаюсь в Скирос с негодованием не столько еще против Улисса, сколько против Атридов. Кто враг их, тот пусть будет другом правосудных богов! Филоктет! Я все сказал.

– Как Аякс Теламонид не положил преграды такой несправедливости? – спросил я Неоптолема.

– Аякс давно умер, – отвечал он.

– Аякс умер, – говорил я, – а Улисс еще жив, и он же душа всего войска!

Потом я любопытствовал знать об Антилохе, сыне мудрого Нестора, и о Патрокле, так милом Ахиллесу.

– И они скончались, – отвечал мне Неоптолем.

– Скончались! Что я слышу, – говорил я. – Так-то кровожадная война, пожиная добрых, щадит только злодеев. Так

Улисс жив! Без сомнения, жив и Ферзит? Вот промысл богов! Воздавай им жертву хваления!

Так я в огорчении изливал желчь на отца твоего, а между тем Неоптолем продолжал свой обман и сказал мне эти печальные слова: вдали от рати греческой, где зло гнетет добродетель, я буду спокойно жить на диком острове Скиросе. Прощай! Пусть исцелят тебя боги! Я просил его прислать за мной корабль, но или он скончался, или никто по обещанию не дал ему знать о моем бедствии. К тебе прибегаю, о сын мой! Вспомни превратности жизни. Кто счастлив, тот бойся употребить во зло свое счастье, а страждущим подавай руку помощи.

Так я изливал перед Неоптолемом свою горесть. Наконец он обещал взять меня с собой. О день благословенный! Тогда я воскликнул:

– Любезный Неоптолем! Достойный наследник Ахиллесовой славы! И вы, будущие мои спутники! Дайте мне проститься с печальной пустыней. Взгляните на кров мой и исчислите все мои страдания. Никто другой не мог бы перенести столь бедственной участи. Но нужда была моей наставницей. Нужда учит человека тому, чего он без нее никогда не мог бы постигнуть. Кто никогда не страдал, тот невежда, не знает ни зла, ни добра, ни людей, ни самого себя.

Потом я взял лук и стрелы.

Неоптолем просил меня дозволить ему облобызать знаменитое оружие, освященное именем непобедимого Алкида. Я отвечал ему:

– Все дозволено тебе, сын мой! Ты возвращаешь мне свет, отечество, отца, обремененного старостью, друзей, самого меня. Можешь прикоснуться к оружию великого – и возгордись: прикоснешься к нему первым из греков.

Неоптолем входит в пещеру и с удивлением обозревает мои доспехи.

Мучительная боль между тем возобновилась во мне от раны. Я обеспамятел, теряюсь в мыслях, требую меч, хочу отсечь себе ногу, вопию: «О смерть, давно ожидаемая! Что ты медлишь? О юноша! Предай меня тотчас огню, как я некогда предал огню сына Юпитерова! О земля! Прими в свои недра умирающего: он уже не может встать с одра болезни». После исступления вскоре, как и всегда бывало, я заснул глубоким сном, сильный пот облегчил мое страдание, и черная, гнилая кровь вышла из раны. Неоптолем легко мог взять оружие у меня сонного и удалиться, но он был сын Ахиллесов, не был рожден на обманы.

Проснувшись, я тотчас приметил по лицу его смятение духа. Он вздыхал, как человек, незнакомый с искусством притворствовать и действующий против сердца.

– Неужели и ты строишь мне козни, – сказал я. – Что за тайна?

Он отвечал мне:

– Надобно тебе со мной идти под Трою.

– Ах! Сын мой! Что ты сказал? – говорил я. – Оставь мне лук и стрелы. Я обманут: не лишай меня жизни.

Но он ни слова в ответ, смотрит спокойно, без всякого чувства.

– Берега Лемноса! Мысы! Скалы недоступные! Свирепые звери! Внемлите моим скорбям. Вам уже только я могу вверять свои жалобы, вы привыкли к моим воплям. Мне ли так суждено, чтобы я был обманут Ахиллесовым сыном? Он отнимает у меня священный лук Геркулесов, влачить меня хочет к врагам моим грекам на торжество им, не видит, что торжество это будет над мертвецом, над тенью, призраком. О! Когда бы он пришел ко мне в дни моей силы! Но и теперь я побежден только обманом. Что мне делать? Сын мой! Возврати мне оружие, будь подобен Ахиллесу, будь равен сам себе! Отвечай!.. Молчишь на все мои просьбы. Дикий утес! К тебе я вновь прибегаю, несчастный, нагой, голодный, всеми покинутый! Умру одинокий в этой пещере, не будет уже у меня стрел и лука, звери пожрут мои кости. Что до того? Но, сын мой! Ты не можешь иметь злобного сердца, ты здесь только орудие. Возврати мне оружие и удались.

Неоптолем со слезами говорил тихим голосом:

– О! Зачем навсегда не остался я в Скиросе!

Вдруг я вскрикнул:

– Боги! Кого я вижу? Улисса?

И услышал его голос, он отвечал мне:

– Так! Это я.

Если бы мрачное царство Плутоново разверзлось, и я увидел всю тьму страшного Тартара, куда и боги боятся приникнуть, признаюсь, не так бы и тогда я сотрясся от ужаса.

– Берега Лемноса! – говорил я. – Будьте моими свидетелями. Солнце! Ты видишь, и ты терпишь коварного.