Телемак

– Без сомнения, царь для того только и носит венец, – отвечал Ментор, – чтобы быть стражем народа, как пастух стережет свое стадо, как отец оберегает семейство. Но несчастен ли тот, кто может делать добро тысячам? Царь исправляет злых наказаниями, добрых ободряет наградами; руководствуя таким образом людей к добродетели, он на земле образ бога. Не довольно ли для него славы быть блюстителем законов? Слава быть выше закона достойна презрения и ненависти. Не любит он добра – тогда он подлинно несчастен и напрасно будет искать покоя и мира душевного в страстях и суетности. Добр он – с таким сердцем найдет чистейшее и возвышеннейшее удовольствие в самых трудах, подъемлемых из любви к добродетели в надежде вечного воздаяния от богов за доблестный подвиг.

Великие истины, с которыми издавна свыкся, которые и другим внушал, Телемак слушал здесь, как бы совсем незнакомые: до такой степени был смущен тайной в сердце тоской! Какое-то огорчение, несогласное с его чувствами, возбуждало в нем дух прекословия, ропота против сказанных Ментором истин. Он возразил ему неблагодарностью в людях. Стоит ли труда, говорил, искать любви от людей, которые, верно, не воздадут тебе за то любовью, делать добро злым, чтобы они обратили тебе же во вред твои благодеяния?

– Неблагодарности нельзя не ожидать от людей, – спокойно отвечал ему Ментор, – но и затем не должно затворять от них сердца. Надобно делать людям добро не столько для них, сколько из любви к богам, учредившим служение людям. Добро содеянное не пропадает. Могут забыть его люди, боги помнят и награждают. Пусть, впрочем, народ будет неблагодарен: в толпе всегда найдутся немногие, которые умеют ценить добродетель. Наконец, и толпа, непостоянная и своевольная, рано или поздно отдает справедливость истинной добродетели.

Хочешь ли избегнуть неблагодарности? Трудись не о том только, чтобы твои подданные были могущественны, богаты, страшны оружием, счастливы прохладами роскоши. Слава, богатства, удовольствия повлекут за собой растление нравов, возрастет от них зло, а с ним вместе и неблагодарность, ты оставишь народу пагубный дар, дашь ему выпить сладкого яда. Старайся исправить нравы, внушить подданным справедливость, человеколюбие, искренность, страх божий, верность, умеренность, бескорыстие. Будут они добры, будут и благодарны, получат от тебя в дар единственное в мире благо – добродетель, а с ней, когда она нелицемерна, не умрет в их сердце привязанность к тому, кому они будут обязаны познанием истинного блага. Такое не ложное добро принесет самому тебе добрый плод, и тогда не опасайся неблагодарности. Можно ли дивиться неблагодарности подданных тем повелителям, которые сами показали им пример несправедливости, необузданного честолюбия, зависти к соседям, бесчеловечия, надменности и вероломства? То и собирают, что сами посеяли. Но когда царь старается примером и властью утвердить в подданных добрые нравы, он находит за труд свой возмездие в их добродетели, найдет, по крайней мере, в своей добродетели и в любви богов отраду во всякой невзгоде.

Потом Телемак спешил к феакиянам, которых корабль стоял у берега, и, встретив одного из них, старца, спросил его, откуда и куда они шли и не видали ль Улисса? Старец отвечал:

– Мы идем из своей родины, Феакии, в Эпир за товарами, Улисс, как ты уже слышал, был у нас, но недолго.

– Кто ваш спутник, – прервал Телемак, – тот, который ходит в глубокой грусти вдали от всех, одинокий, в ожидании попутного ветра?

– Он не наш соотечественник, – отвечал старец, – и нам совсем неизвестен, говорят, что его зовут Клеоменом. По сказаниям, он родом из Фригии. Прорицание будто бы еще прежде его рождения предрекло его матери, что он будет царем, если не останется в отечестве, в противном случае боги в гневе покарают Фригию жестокой моровой язвой. Родители отдали его, еще младенца, мореходцам отвезти в Лесбос, где он и воспитывался втайне за счет отечества: изгнание, от которого зависело спасение Фригии. Потом он возмужал, возрос в силе, в приятности, искусстве в телесных упражнениях, показал даже отличный вкус и ум в науках и изящных художествах, но нигде не находил гостеприимного крова. Молва о предсказании прорицалища распространилась, все знали его, куда он ни показывался, цари смотрели на него как на похитителя престолов. Таким образом, он с юного возраста скитается без приюта в целом мире, даже в странах, отдаленных от его отечества, и род его и предсказание о нем известны с первого его во всяком городе шага. Сколько он ни старается скрываться в безвестности и вести жизнь незаметную, скромную, отличные его дарования в войне, в науках, во всех важнейших событиях везде являются, наперекор ему, с блеском. Неожиданно всюду представляется ему не тот, так другой случай, где он забывает свою тайну. Отсюда все его бедствие: страшен умом и достоинствами и за то нигде не принят, во всех известных странах уважаем, всеми любим, предмет общего везде удивления, и, невзирая на то, отовсюду изгнан. Вот его участь! Он уже не молод, но не нашел еще ни в Азии, ни в Греции такого угла, где мог бы приклонить голову и жить спокойно. Без всяких видов честолюбия, равнодушный к богатству, он был бы счастлив, если бы ему не было обещано царство. Не утешает его и надежда возвратиться когда-либо в отечество: он знает, что принес бы туда с собой в дар каждому семейству горесть и слезы. Не льстит ему и царский венец – призрак, за которым он из страны в страну нехотя гоняется, невинный страдалец, гонимый судьбой и обреченный ей на потеху до старости; несчастный дар богов, который, смущая лучшие дни его, готовит ему печали в таких летах, когда человеку на закате жизни нужно уже только спокойствие. Теперь он идет, как сам говорит, в Фракию, с тем, не удастся ли ему встретить дикое, необразованное племя, собрать его в общество, дать ему законы и управлять им несколько времени: полагает, что таким образом предсказание сбудется и что затем откроется ему свободный путь в самые цветущие царства. Тогда он думает поселиться в Карии и под сельским кровом посвятить себя любимому своему занятию – земледелию. Он человек умный и кроткий, боится богов, знает людей и умел везде жить с ними мирно, не раболепствуя. Таковы слухи о неизвестном нашем спутнике.

Слушая рассказ старца, Телемак часто обращал взоры на море. Проснулось море, встал ветер, покатились к берегу волны, били в утесы и обливали их серебряной пеной.

– Прощай! – сказал старец Телемаку. – Спутники мои ждут меня, – и поспешил на корабль.

Снялись с якоря, крик нетерпеливых мореходцев раздался по всему берегу.

Неизвестный переходил со скалы на скалу, измеряя с горных вершин беспредельное собрание вод, печальный лицом и сердцем. Телемак не терял его из вида, считал каждый шаг его. Сердце его делило всю горесть добродетельного страдальца, рожденного с высоким предназначением, но бездомного, преследуемого судьбой, изгнанника из родины. По крайней мере, я, – говорил он сам себе, – может быть, еще увижу Итаку, а ему никогда уже не видеть Фригии. Находил он какое-то облегчение в своем горе, видя, что есть человек, близкий к нему по несчастью, еще и его злополучнее. Между тем странник, видя, что корабль его совсем готов, сошел со стремнины легко и свободно, как Аполлон переходит через глубокие дебри в ликийских лесах, когда, завязав свои русые волосы, с луком и со стрелами в руках, идет на охоту на вепрей и на оленей. Скоро корабль рассекал уже волны и мчался далеко от берега.

Тогда мрачная скорбь запала в сердце сына Улиссова. Он тоскует, сам не зная, о чем, плачет и находит в слезах неизъяснимую сладость. Смотрит – вдоль по берегу лежат на траве в глубоком сне все мореходцы салентские: из сил они выбились, и волшебный сон обаял их чувства, и всемогущая Минерва низвела на них посреди ясного дня ночные тени. Удивляется он усыплению всех своих до единого в то самое время, как феакияне бодро и весело воспользовались попутным ветром, но и не подумав о том, чтобы идти разбудить усыпленных, он, неподвижный, следует взором за кораблем феакийским, почти уже незаметным для глаза, в изумлении и непостижимом для него беспокойстве души, не отводит от него взора, хотя видит уже только белый парус на синем море, не слышит даже того, что говорил ему Ментор, весь вне себя, в исступлении, подобно менадам, когда они с жезлами в руках бегают по берегу Гебра, по Исмарским и Родопским горам, оглашая их буйными кликами.

Прошло, наконец, в нем исступление, и вновь он залился слезами. Тогда Ментор говорил ему:

– Не дивлюсь я твоим слезам, любезный мой Телемак! Причина твоей скорби, тебе неизвестная, не тайна для Ментора. Это голос природы, она являет свое право и силу, весть подала сердцу. Неизвестный, который так взволновал всю твою душу, был отец твой, великий Улисс. Рассказ о нем под именем Клеомена – не что иное, как его вымысел, чтобы удобнее скрыть возвращение свое в отечество. Он пошел отсюда прямо в Итаку и теперь уже у пристани – видит, наконец, предел столь долгих желаний, родную кремлю [24] . Ты видел и не узнал его, так тебе и предсказано. Скоро увидишь его уже не странником, скоро и он обнимет своего Телемака. Боги не могли даровать вам отрады узнать друг друга на чужой стороне. Смутилось и его вещее сердце, но он никогда не решится открыть своего имени в таком месте, где мог бы ожидать вероломства и оскорблений от злобных преследователей твоей матери. Улисс, отец твой, выше всех осторожной мудростью. Сердце его – глубокий кладезь. Тайна в нем непроницаема и недоступна. Он любит истину и никогда не скажет неправды, но правду говорит по мере надобности. Мудрость поставила к устам его стражу, чтобы никогда не выходило из них бесполезное, праздное слово. Когда он говорил с тобой, о, как билось его сердце! С каким трудом и усилием он подавлял в себе чувство, готовое вылиться! Как высказать словами всю его борьбу и страдание, когда он встретил тебя! Вот причина его печали и уныния!

Телемак, растроганный и изумленный, залился слезами и от стенаний долго не мог говорить, наконец сказал:

– О! Друг мой! Недаром во мне сердце горело, оно предчувствовало, кто этот странник. Но для чего ты скрыл от меня его имя? Ни сам ему ни слова не молвил, не показал даже вида знакомства? Что за тайна? Вечно ли быть мне несчастным, – под гневом богов вторым Танталом, который видит бегущую мимо уст его воду и тает от жажды? Отец мой! Неужели ты расстался со мною навеки? Неужели мне суждено никогда уже не видеть тебя? Преследователи моей матери могут завлечь его в сети, мне приготовленные. Был бы я с ним, с ним бы и умер. Отец мой! Если ты и не будешь вновь жертвой бури – чего я не должен бояться от неумолимой мести? Приводит меня в трепет страшная мысль, не ожидает ли тебя в Итаке та же несчастная участь, какая постигла Агамемнона в Мицене? Любезный Ментор! Зачем ты позавидовал моему счастью? Он был бы теперь в моих объятиях, я ступил бы уже вместе с ним на землю родную, с ним обнажил бы меч на злоумышленников.

– Примечай, любезный Телемак, свойство сердца человеческого, – отвечал с улыбкой Ментор. – Ты в отчаянии, что видел и не узнал отца, а вчера чего бы ты не дал за одно только удостоверение в том, что он жив? Уверился собственными глазами, но не на радость, самая уверенность сокрушает тебя. Так-то сердце человеческое, всегда больное, ни во что вменяет, как только получит предмет пламенных желаний, и мучит себя тем, чего еще не имеет.

Боги, оставляя тебя в неизвестности, искушают твое терпение. Ты считаешь это время потерянным. Любезный Телемак! Это самое полезное время в твоей жизни, оно утверждает тебя в той добродетели, которая всего нужнее начальнику. Чтобы владеть собой и другими, надобно много терпения. Нетерпение – сила, огонь души – не что иное, как слабость, в которой нет силы переносить скорбь и невзгоды. Кто не умеет ожидать и терпеть, тот не лучше того, кто не умеет хранить вверенной ему тайны: в том и в другом нет твердости удерживать движения сердца; оба подобны человеку, у которого на бегу в колеснице нет в руках столько силы, чтобы остановить быстрых коней в случае надобности: почуяли бурные свободу, мчатся, как стрелы – несчастный свалился и лежит, весь разбитый. Так и нетерпеливый человек, увлекаясь необузданными, строптивыми желаниями, сам сходит в бездну несчастий, и чем более в руках его власти, тем нетерпение для него пагубнее. Он ничего не выжидает, ничего не дает себе времени измерить, нудит и гонит, лишь бы воля его исполнилась, ветви рвет и ломает, чтобы достать плод, и то незрелый, дверь разбивает, не дожидаясь, пока будет отворена, хочет жать, когда разумный земледелец только еще засевает, все, что ни делает наскоро, не вовремя – худо, и так же, как и все его прихоти, ненадолго. Человек, мечтающий быть всемогущим, позорит себя такими безрассудными действиями, предаваясь необузданным желаниям со злоупотреблением власти. Любезный Телемак! Боги ведут тебя через терны испытаний, держат тебя в неизвестности, тешатся страннической твоей жизнью – все для того, чтобы научить тебя терпению. Счастье, которое ты ищешь, мелькнет и исчезнет, как легкий сон на заре, даже и то, что уже в руках у тебя, вмиг улетает. Самые мудрые советы Улиссовы были бы тебе не так полезны, как долговременное его отсутствие, и труд, и печали твои во все это время.

Предстоял, наконец, Телемаку последний, но и разительнейший опыт терпения. Он спешил к мореходцам – с якоря сняться, как вдруг Ментор остановил его.

– Принесем здесь на берегу, – говорил он ему, – жертву Минерве.

И Телемак с покорностью исполняет его волю. Сложены из дерна два жертвенника, дым клубится от фимиама, струится кровь закланной жертвы, и сын Улиссов воссылает из умиленного сердца воздыхания к небу, полный благоговения ко всемогущему покровительству великой богини.

По совершении жертвы он пошел за Ментором под тенистым кровом дерев в середину недалекой от берега рощи. Вдруг видит, что лицо его друга принимает совсем иной образ: морщины сходят с чела, как исчезают ночные тени, когда Аврора, отворив алым перстом двери востока, зажигает на небе огненное зарево, глаза впалые, грозные переменяются в глаза голубые, полные нежности небесной, божественного пламени, седой бороды, на грудь небрежно сходившей, не стало. Телемак, изумленный, видит черты благородные и величавые, но кроткие и приятнейшие, видит лицо девы, прекрасное, светлое, как весенний цветок, только что на солнце развившийся: белизна крина сливается на нем с непомрачимой розой и вечная юность с величием простоты без всякой хитрости. Волосы, рассыпаясь по плечам, разливают дух животворнейший, райский, одежда блещет, подобно как сумрачный свод небесной тверди сияет, когда восходящее солнце, позолотив облака, пестрит их яркими цветами. Оставив землю, богиня ходит по воздуху легко и тихо, как птица несется на крылах. В могучей ее руке блистает копье, перед которым вострепетали бы города и народы, знаменитейшие мужеством в бранях, сам Марс дрогнул бы от страха. Голос ее, нежный и кроткий, исполнен силы и власти. Всякое слово ее, как огненная стрела, проходит в сердце сына Улиссова, наполняя его непонятной, но сладостной горестью. На шлеме ее видна печальная птица афинская, а на груди светится страшный эгид. Телемак по доспехам узнает Минерву.