Телемак

– Брачные союзы также приводят меня в затруднение, – продолжал Идоменей. – Сыновья знатных отцов, бывшие со мной в походах, потеряв на службе все достояние, взамен утраченного хотели бы жениться на богатых невестах. Я мог бы одним словом доставить им возмездие.

– Это действительно стоило бы тебе одного слова, – отвечал Ментор, – но как дорого стоило бы тебе одно это слово! Захочешь ли ты отнять у отцов, у матерей свободу и утешение избирать дочерям мужей, а себе в лице их наследников? Всякое семейство тогда было бы в рабском стеснении, пала бы на тебя вся ответственность за семейные несчастья. И без этой горести довольно скорбей в супружестве. Надобны награды за верную службу? Есть на то ненаселенные земли, достоинства, почести, соразмерные заслугам и званию каждого. Нужно более? Употребляй на то остатки своих собственных доходов, но не плати своих долгов богатыми невестами против воли родителей.

Идоменей перешел к другому предмету.

– Сибариты, – говорил он, – жалуются, будто мы захватили их землю и отдали ее в виде степи призванным нами сюда чужеземцам. Уступить ли мне этому племени? Притязаниям конца не будет.

– Равно было бы несправедливо верить сибаритам ли или тебе в собственном деле, – сказал Ментор.

– Кому же верить? – возразил Идоменей.

– Ни той, ни другой стороне, – отвечал Ментор, – а надлежит обратиться к посредничеству соседнего народа, к обеим сторонам беспристрастного. Таковы синонтинцы: они не могут иметь видов, противных вашим выгодам.

– Но неужели я должен отдать себя на суд посредника? – говорил Идоменей. – Я царь, царю ли покоряться суду чужеземцев даже о пространстве своих владений?

– По столь твердому голосу надлежит полагать, что ты считаешь право свое верным. Но и сибариты не отступают от своих требований, утверждая также свое право. Такое несогласие мнений может быть разрешено одним из двух способов: избранным взаимно посредником или оружием, тут нет середины. Представь себе общество без суда и расправы, где каждое семейство было бы властно решать споры с соседями наглым самоуправством: ты пожалел бы о бедствии такого народа и с содроганием смотрел бы на смуты, раздор, вражду между семействами. С меньшим ли ужасом боги взирали бы на род человеческий, если бы каждый народ, – семейство великого общества, – считал себя вправе разрешать насилием споры с соседними народами? Частный человек может спокойно владеть своим полем, достоянием предков, под кровом законов и власти, но был бы строго наказан как нарушитель благоустройства, если бы захотел, в случае распри с соседом, ограждать свою собственность вооруженной рукой. Думаешь ли ты, что царь властен защищать свое право тотчас с мечом в руке без всех мер убеждения и кротости? Для царей, между которыми речь идет о государствах, справедливость не должна ли быть еще священнее, чем для семейств, между которыми споры о нивах? Тот несправедлив, похититель, кто завладеет чужим участком земли, а тот прав и герой, кто присвоит себе целую область? Если предубеждение, обман, ослепление нередки в частных распрях, то как должно бояться обмана и ослепления в важных делах государственных?

Можно ли полагаться там на свой собственный суд, где столько причин не доверять себе? Считаться со своей собственной прозорливостью в таких случаях, где нередко погрешность одного влечет за собой пагубные надолго последствия? Плодами пристрастия в притязаниях бывали истощение царств, голод, кровопролитие, опустошение, растление нравов – горькая чаша, которую иногда отдаленнейшие потомки еще допивали. Царь, всегда окруженный льстецами, не должен лив таких случаях еще более опасаться льстивых и ложных внушений? Но, отдав предмет возникшего спора на суд посредника, огласив тогда же все основания своего права, он покажет тем любовь к справедливости, умеренность, добрую веру. Приговор посредника не предполагает слепой покорности, место ее заступает личное к нему уважение. Он не произносит суда самовластного, но убеждает, и по советам его не та, так другая сторона жертвует частью выгод ради покоя и мира Когда же война возгорится, невзирая на все попечения царя о сохранении мира, то он будет иметь на своей стороне, по крайней мере, свидетельство совести, утешение от соседей, а боги – его поборники.

Царь, убежденный рассуждением мудрого старца, согласился на посредничество синонтинцев.

После всех безуспешных опытов удержать своих друзей в Саленте Идоменей решился прибегнуть к иному сильнейшему средству. Любовь сына Улиссова к его дочери не была для него тайной, он надеялся обезоружить его этой страстью и для того неоднократно заставлял Антиопу петь на торжественных празднествах. Она повиновалась, но с робкой скромностью, с таким прискорбием, что нельзя было не видеть страдания сердца ее, он даже уговаривал ее воспеть победу над Адрастом и дониянами, но она никак не могла решиться петь хвалу Телемаку, со смиренным почтением извинялась перед отцом, и он не принуждал ее. Голос ее, сладкий и трогательный, входил в душу сына Улиссова, завораживал его. Идоменей не спускал с него глаз и тешился его замешательством. Но Телемак не показывал и вида, что проникал в его мысли. Сердце его в таких случаях невольно принимало сильные впечатления, но разум в нем владел чувством. Он был уже не тот Телемак, которого прежде мучительная страсть держала в плену на острове у Калипсо – пение Антиопы слушал он с глубоким молчанием, но, как только она переставала петь, тотчас заводил речь о посторонних предметах.

В этом намерении также не видя успеха, Идоменей решился назначить большую звериную ловлю, как говорил, в удовольствие дочери. Антиопа не хотела принимать в ней участия, плакала, но должна была исполнить безусловную волю родительскую. Она является на гордом коне, бурном, как кони Касторовы перед сражением, но тут послушном ее мановению. За ней скачут юные девы, между которыми она – Диана в лесу между нимфами. Идоменей не отводит от нее взоров, счастливый отец, забывает все свои прежние несчастья. Телемак глазами везде с ней, пленяется ее скромностью еще более, нежели искусством и приятностью.

Псы гнались за огромным вепрем, свирепым, как вепрь калидонский. Длинная щетина на нем торчала, как стрелы, очи, налившись кровью, светились, издалека слышан был шум от него, словно шум ветра, когда Эол под конец бури зовет его в свою пещеру. Долгими, как серп кривыми зубами он резал деревья при корнях. Псы, сколько их на него ни бросалось, легли растерзанные. Самые смелые ловчие гоняли его, но боялись настичь.

Антиопа бесстрашно, легко, как ветер, помчалась прямо на вепря, приложила стрелу к тетиве, стрела вонзилась в него выше ноги. Брызнула кровь из раны лютого зверя, закипев свирепством, он ринулся на Антиопу. Конь ее, гордый и бурный, захрапел и отпрянул. Вепрь на него устремился – громада катилась, подобная той, которой разбиваются осажденные стены. Конь зашатался и грянулся оземь, упала с ним Антиопа. Вблизи уже от себя она видела роковой клык разъяренного вепря, но Телемак, готовый для нее на всякую жертву, быстрый как молния, сошел уже с лошади, стал между упавшим конем и вепрем, жаждущим крови, и сильным взмахом руки погрузил длинное свое копье почти все в его ребра. Зверь повалился. Телемак тотчас отсек ему голову, все еще страшную, и поднес Антиопе. Она закраснелась, взглянула на отца и старалась по глазам разгадать его мысли. Идоменей как прежде обмер от страха, видя дочь в явной опасности, так теперь не помнил себя от удовольствия и дал ей знак, чтобы приняла дар Телемака. Взяв из рук его голову вепря, она сказала ему: «Я получаю от тебя с благодарностью иной, гораздо лучший дар, – жизнь, которой тебя обязана», – и боясь, не слишком ли много сказала в немногих словах, потупила взор. Телемак, видя ее замешательство, отвечал кратко: «Счастлив сын Улиссов, что спас столь драгоценную жизнь, но он был бы стократно счастливее, если бы мог провести свою жизнь неразлучно с тобой». Не отвечая ни слова, она отошла от него к своим подругам и села на лошадь.

Идоменей тогда же готов был отдать ее руку Телемаку, но надеялся еще более воспламенить в нем страсть неизвестностью, даже думал, что желание увериться в успехе своего намерения заставит его пробыть еще долго в Саленте. Так он мыслил, но боги играют советами смертных. То, что должно было удержать Телемака, то самое заставляло его спешить удалиться. Рождавшееся в сердце его чувство рождало в нем справедливое к самому себе недоверие.

Ментор старался всеми средствами возбудить в нем желание возвратиться в Итаку, а Идоменея просил отпустить их в отечество. Корабль стоял совсем снаряженный. Ментор, возводя Телемака от славы к славе и располагая всеми часами его жизни, оставался с ним в каждом месте столько времени, сколько где было нужно для искушения твердости его в добродетели новыми опытами. Он заботился приготовить корабль тотчас по возвращении Телемака.

Идоменей смотрел с прискорбием на эти приготовления. Когда же увидел, что время разлуки с друзьями, столь полезными его сотрудниками, было уже недалеко, то предался убийственной печали и неутешной грусти, затворялся в уединеннейших местах своего дома и там с глубокими воздыханиями изливал в слезах сокрушенное сердце, забывая даже пищу. Мрачные думы его не засыпали, он сохнул и таял от скорби, подобно великому дереву. Далеко вокруг себя оно бросает еще тень по земле от пышных ветвей. Но червь уже подъел жилы корня, пресек все пути жизненной силе, и дерево, которого ствол непоколебимо стоял против бури, которого ростом из недр своих земля любовалась, которое всегда чтила секира, вянет от незримой болезни, желтеет, и лист, богатое убранство его, валится на землю. Остается от роскошного дерева пень с корой рассевшейся и ветви засохшие. Таков был Идоменей в глубокой горести.

Телемак с растроганным сердцем не смел начать с ним разговора, боялся дня разлуки, старался отдалить ее под разными видами, рад был еще долго пробыть в нерешимости. Но Ментор сказал ему:

– Приятно мне видеть в тебе такую перемену. Ты родился с сердцем жестким и гордым, в тебе чувство было только к личным своим выгодам и удовольствиям. Наконец ты стал человеком и, наученный горестью, начинаешь делить горе с другими. Без сострадания доблесть и дар к управлению теряют лучшее свое достоинство. Но должно знать меру и в сострадании, не дозволяя себе малодушия в дружбе. Я охотно избавил бы тебя от неприятной беседы с Идоменеем, согласил бы его отпустить нас в Итаку, но не хочу, чтобы робкий стыд и застенчивость владели твоим сердцем. Надобно тебе приучаться соединять с нежной и чувствительной дружбой твердость и мужество. Не должно огорчать людей без нужды, но если это неизбежно, то надлежит разделять с ними скорби и смягчать неотвратимые удары.

– По тому самому я и желал бы, – сказал ему Телемак, – чтобы Идоменей узнал от тебя, а не от меня о близкой с нами разлуке.

– Любезный мой Телемак! – отвечал Ментор. – Ты обманываешься. Ты, как все царские дети, воспитанные в блеске величия, хочешь, чтобы все шло по твоим мыслям, вся природа была бы послушна твоей воле, а сам не имеешь столько силы в душе, чтобы лицом к лицу воспротивиться своим приближенным, не потому, чтобы много заботился о людях или боялся огорчить их по добродушию, но потому, что тебе покойнее не видеть около себя лиц печальных и недовольных. Вы глухи к страданиям и бедствиям, лишь бы ничего того не было у вас перед глазами. Дойдет вопль до вашего слуха, вы считаете всякую жалобу скучной, дерзкой и неуместной. Хочет кто вам нравиться, не переставай он твердить, что все процветает и благоденствует. В прохладах забав и роскоши, вы не хотите ничего ни видеть, ни слышать, что могло бы прервать ваши удовольствия. Надобно сказать неприятную правду, отвергнуть несправедливое искание – такое поручение вы всегда возлагаете на другого, сами решаются скорее осыпать недостойного милостями наперекор собственному сердцу и правосудию, чем изъяснить ему с кроткой твердостью несообразность его притязаний, скорее будете сквозь пальцы смотреть на расстройство в самых важных делах, чем победите свою слабость и перестанете действовать против совета наперсников. И как все рвутся воспользоваться таким же малодушием, каждый по своим видам! Тот слезными молениями, другой докучливой настойчивостью, оба равно утомляют и тем ли, другим ли путем доходят до своей цели. Иной не щадит ни лести, ни похвал, чтобы только найти дорогу к сердцу, и, когда успеет вкрасться в доверенность и получить при царе место и силу, ведет его, куда хочет, ярем на него налагает, – и тот стонет, желает сложить с себя иго, но остается под ним уже до гроба, старается показать, что он не под властью, но всегда покорен внушениям, не может и быть без того, подобно гибкой лозе, бессильной держаться собственной крепостью и вьющейся около дерева.