Телевидение. Закадровые нескладушки
Шрифт:
Я до сих пор, хотя прошло уже почти полвека, с большой теплотой вспоминаю друзей моей юности: журналистов Иру Гуржибекову, Аду Томаеву, Володю Цалагова, Володю Еликоева; моих друзей-альпинистов Бориса Ряжского, Риту Гамалею, Володю Шанаева, Ростика Абдураманова. Ростик удивительно красиво преодолевал скальные участки маршрута. Его кошачьей грацией нельзя было не восхищаться. А в Риту было влюблено все мужское население альплагеря Адыл-Су. Помню, с какой радостью я нес ее рюкзак при восхождении на Ушбу. Последняя ночь на Джан-Тугане у подножия Ушбинского ледника. Здесь у прощального костра я впервые услышал «Последний троллейбус» Окуджавы. На следующий день, на Ушбинском леднике, мы, вспомогательная группа, остались, а штурмовая во главе с Борисом Ряжским, куда входила и королева Адыл-Су Рита Шевченко (впоследствии Гамалея), ушла на штурм и победила грозную двурогую Ушбу, среди покорителей которой мертвецов больше, чем живых. Как мы переживали все перипетии траверса Ушбы нашими ребятами и как мы им завидовали после триумфального возвращения! А как можно забыть встречу со знаменитым альпинистом Кахиани, Визбором и Адой Якушевой! Мы успешно проделали траверс Сказского ледника и спускались в Домбайское ущелье. У меня до сих пор хранится фотография этого траверса, с моей обледеневшей физиономией и подписью: «Ну что за прелесть этот Сказский!» Спускаясь в Домбай, мы предвкушали, как сейчас отдохнем в столетней хижине у подножия ледника. Каково же было наше изумление, когда мы открыли дверь, а там – дым коромыслом. На полатях сидел с гитарой в руках, обнаженный до пояса голубоглазый скандинавский бог. Это был Визбор. А рядом с ним – красавица Ада Якушева. С Адой я встретился много лет спустя на радиостанции «Юность». Ада Якушева, к тому времени уже маститый бард и журналист, тут же взяла под крыло начинающего автора. Никому не давала
Но пора вернуться в хижину самого начала 60-х в Домбайском ущелье.
Там я впервые увидел рядом с уже известными бардами совсем еще молодого, кареглазого, с гривой совершенно седых волос, легендарного впоследствии «Тигра снегов» Кахиани. Во время покорения, если не ошибаюсь, Шхельды в него попала шаровая молния. В Адыл-Су стоял большой стеклянный аквариум. А внутри – альпинистский костюм Кахиани. Брюки и штормовка расползлись на тонкие длинные лоскутья. А рядом – развороченные, отреконенные металлом альпинистские ботинки. Тогда каким-то чудом медикам удалось его спасти. Он часто играл со смертью в кошки-мышки. И она его настигла в Альпах, уже после покорения Эвереста. Там, в Адыл-Су, мне посчастливилось встречаться с Героем Советского Союза, заслуженным мастером спорта по альпинизму Евгением Ивановым. Он был из горстки тех героев-альпинистов, которые приняли неравный, смертельный бой с отборной горнострелковой дивизией «Эдельвейс».
Так что мы не замыкались в своем узком кругу. В то время в Орджоникидзе, нынешнем Владикавказе, был дислоцирован горнострелковый полк. И все альпинисты Северной Осетии два раза в год, зимой и летом, участвовали в горных учениях подразделений горнострелкового полка: проводили с солдатами скальные занятия, ледовые, совершали восхождения на Казбек и близлежащие вершины. Для этого военкомат отзывал нас с мест нашей работы на горные сборы с сохранением заработной платы. Не случайно в нашем альпинистском гимне были такие пророческие слова:
Шуткам не учат в наших лагерях.Многим придется воевать в горах.Вместо ледоруба возьмешь ты автоматИ, словно на страховке, прижмешь его приклад.Куда все это подевалось, когда началась война в Чечне? Как растворился этот полк, который денно и нощно тренировали для войны в горных условиях?
Странно, но мы тогда, за тридцать лет до чеченской войны, каким-то шестым или седьмым чувством ощущали будущие трагические события. Среди моих друзей-альпинистов были люди из самых разных краев России. Их рассказы будили воображение, звали в дорогу. Есть у Александра Грина в одной из его феерий фраза, которая тоже застряла в памяти: «Несбывшееся зовет нас». В молодости жизнь воспринимается особенно драматически. «Господи, двадцать четыре года, и ничего не сделано для бессмертия!» А там, за горами, – беспредельный горизонт.
Последним толчком для усиления моей тяги к перемене мест послужила «буря в стакане воды». Как сказал впоследствии один мой спаситель, тоже очень хороший человек, которые, к счастью, нередко встречались на моем пути: «Надо внимательно следить за прогнозом погоды».
Прогноз погоды
Как-то наш великий вождь и учитель товарищ Сталин в пылу критических нравоучений бросил очередной клич: «Нам нужны наши Гоголи и Щедрины». И тут же какой-то зубоскал из «Крокодила», тогдашнего сатирического журнала, откликнулся на призыв вождя: «Нам нужны, но помягче Щедрины, и такие Гоголи, чтобы нас не трогали». Говорят, что он потом писал в гулаговскую стенгазету в одном из лагерей. Нечто подобное случилось со мной на заре так и не состоявшейся «политически серьезной» карьеры, правда, без таких серьезных последствий. Мы в пылу юношеского романтизма и инфантилизма резвились, не замечая, что политическая оттепель, наступившая после ХХ съезда КПСС, сменилась первыми заморозками. Вот на льдинке этого заморозка я и поскользнулся. В начале 60-х годов прошлого столетия меня, как сознательного молодого рабочего кузнечного цеха вагоноремонтного завода, избрали в бюро горкома комсомола и, естественно, приняли кандидатом в члены КПСС. В горкоме мне, как представителю рабочего класса, поручили руководить советом творческой молодежи города Орджоникидзе. Работа была безумно интересная. Вокруг меня забурлила энергия сплошь будущих гениев: художников, артистов, журналистов, писателей и поэтов и просто случайных энтузиастов. Собирались мы в здании республиканской библиотеки, куда – по преданию – захаживали еще Пушкин и Лермонтов. Их молодой непокорный дух витал над нами. Однажды, это было ранней весной 1964 года с зимними заморозками, спеша на одну из наших встреч, я обратил внимание на выставку произведений осетинских поэтов и писателей. На стенде выделялись две книги Тимофея Е., кстати, секретаря парторганизации Союза писателей Северной Осетии. Это были повесть «Лавина» о революционных событиях в республике, и поэтический сборник «Ливень». Я в порыве невинного хулиганства взял их с собой на встречу. Не помню уже, о чем шла жаркая дискуссия, но я на полном серьезе стал читать стихи этого поэта. Хохот стоял невообразимый. Наверно, на конкурсе на самое плохое стихотворение эти стишата заняли бы по праву первое место. Этакая «поэтическая» исповедь номенклатурного графомана. И в заключение в духе и стиле прочитанного я выдал свой экспромт:
Е. Тимофей,Ах ты наш соловей.Кует и кует словесный булат,Да все без шипов, сплошные розы.И жидкий «Ливень» бездарных стишатСменяет «Лавина» такой же прозы.В то время бытовал такой анекдот. Каждый американский гонщик знает, что из десяти гонок, в которых он участвует, в одной он обязательно разобьется. Но это его не останавливает. Каждый француз знает, что из десяти женщин, с которыми он переспит, одна обязательно его наградит кое-чем. Но это его не останавливает. Каждый русский знает, что из десяти его друзей один обязательно стукач. Но это его не останавливает. Так и произошло. Уже на следующий день меня вызвали к секретарю горкома партии по идеологии.
– Как вы смели поливать грязью уважаемого человека в республике?!
– Я не поливал грязью. Я как читатель критиковал писателя и поэта. Разве я не имею права?
– Как отдельно взятый читатель, имеете право. Но в данном конкретном случае вы выступали как член бюро горкома комсомола, у которого, как мне известно, на этот счет совсем другое мнение. У вас кандидатский стаж заканчивается? Готовьтесь к отчету на бюро горкома партии.
Чем заканчивались такие разборки на бюро, мне было хорошо известно. Обидно. Подстрелили на самом взлете политической карьеры. Спас меня от расправы приехавший к нам в республику представитель ЦК ВЛКСМ Владислав Муштаев. Что он там говорил секретарю горкома, неизвестно, но меня оставили в покое. «Старик, – сказал он мне перед отъездом, – ты хоть радио слушаешь, телевизор смотришь?» – «Конечно!» – ответил я. «И что в первую очередь?» – «Новости, молодежные программы». «В первую очередь надо слушать прогноз погоды, чтобы во всеоружии встретить завтрашний день. А то ведь сдуру попадешь под дождь, промокнешь, простудишься и заболеешь; или не дай бог, гололед, поскользнешься, как сейчас, на случайной льдинке, и пиши пропало». Увы, я не прислушался к хорошему совету, и сколько
раз сдуру нарывался на гололед, ну прямо как в одноименной песне Высоцкого. А с Владиславом Павловичем Муштаевым много лет спустя мы долго и плодотворно сотрудничали в Главной редакции научно-популярных и образовательных программ Центрального телевидения. Вот ведь какие бывают зигзаги судьбы. В результате этого зигзага я оказался далеко от Владикавказа, в Москве на факультете журналистики МГУ, куда попал совершенно случайно.От судьбы не уйдешь
После заварухи в горкоме партии я решил отдохнуть, прийти в себя, разобраться, что к чему, попробовать найти ответ на извечные вопросы русского интеллигента «Кто виноват?» и «Что делать?». А тут подвернулась путевка в дом отдыха ЦК ВЛКСМ, расположенный в подмосковной деревне Анниково, под Звенигородом. Так летом 1964 года я оказался в Москве. И естественно, куда идет в первую очередь провинциал в Москве? На Красную площадь. А рядом, на Моховой – факультет журналистики МГУ. Заканчивается прием документов. Тут же с Главтелеграфа на нынешней Тверской звоню ребятам домой и прошу срочно выслать поездом «Орджоникидзе (нынешний Владикавказ) – Москва» необходимые для сдачи в приемную комиссию документы. Успел сдать документы буквально в последний день. И уехал в дом отдыха, надеясь в тиши и покое готовиться к вступительным экзаменам. Не тут-то было. Вместе со мной в дом отдыха заехала шумная компания французских комсомольцев. И понеслось: бурные дискуссии, вечерние за полночь костры, танцы, катания на лодках под солнцем и луной со всеми вытекающими последствиями. Еле удалось вырваться на первый экзамен. Сочинение. На мое счастье, оказалась вольная тема «Почему я избрал профессию журналиста». Еле уложился в отведенное время. Даже проверить толком не успел. Был невероятно удивлен, когда приехал на второй экзамен и узнал, что за первый получил отличную оценку. Второй экзамен по русской литературе. Экзамен принимали несколько человек. Ко всем очередь, а к одному – никого. Это был профессор Владимир Архипов, «не профессор, а зверь», как говорили студенты, а вслед за ними – абитуриенты. Я об этом не знал. Но даже если бы знал, все равно пошел бы. В доме отдыха меня ждали новые друзья. Захожу, сажусь, беру билет. Первый вопрос: «Почему «Мертвые души» Гоголь назвал поэмой?» Я до сих пор не знаю ответа на этот вопрос. Второй – еще какой-то столь же дремучий. И третий вопрос «Творчество Белинского». Это был якорь спасения. Белинским я интересовался еще со школы и знал, как мне казалось, досконально. Хватаюсь за него, как за якорь спасения, и спрашиваю: «Могу ли я начать свой ответ с последнего вопроса?» «Нуте-с, нуте-с», – отвечает профессор – и как-то так плотоядно улыбается. Оказывается, Белинский был и его конек. И тут мы схлестнулись с ним на почве, что у Белинского первично, а что вторично. Я считал, что политические взгляды Белинского менялись в зависимости от смены его философских воззрений от Канта до Гегеля, а профессор Архипов был убежден, что философские воззрения Белинского зависели от его политических взглядов. И профессор и абитуриент оказались достаточно темпераментными спорщиками. Экзамены прекратились. Все с интересом наблюдали за этим словесным матчем титанов. И когда децибелы достигли пика, я ему бросил реплику: «Вот если бы это был не экзамен, я бы вам доказал, что вы не правы». Архипов вдруг как-то так удовлетворенно улыбнулся и совсем спокойно сказал: «Ну что ж, у вас будет возможность доказать свою точку зрения». Взял мою карточку и написал: «Отлично». До поэмы Гоголя мы так и не добрались.
Третий экзамен – английский. На него я тоже слегка опоздал. Передо мной оказалось человек пять-шесть. И все они провалились. Я зашел, подошел к экзаменатору, протянул свою карточку экзаменационную и говорю: «Должен вам честно сказать: я знаю этот предмет не лучше всех шестерых моих предшественников. Поэтому давайте не будем портить друг другу нервы. Ставьте неуд.». Очевидно, такого поворота событий экзаменатор не ожидала: «Успокойтесь, молодой человек. Нечего устраивать здесь истерику. Берите билет и готовьтесь к ответу», – сурово одернула она меня. Взял я билет, сел к столу. С горем пополам перевел текст, опираясь на школьные знания восьмилетней давности. Мой английский звучал чудовищно. Плавал я в нем, как щепка в незнакомом бушующем море. Но экзаменатор скрепя сердце поставила тройку. Очевидно, ставить седьмую двойку было просто невозможно. С тем я и вернулся на свой «остров сокровищ», откуда еле-еле вырвался на последний экзамен по истории. Экзамен принимал молодой аспирант, мой ровесник. Когда я взял билет, я понял, что здесь меня уже ничто не спасет. Он прервал мой ответ на первый вопрос: «Ладно. Будем считать, что на первый вопрос вы не ответили. Давайте перейдем ко второму». Увы, ответ на второй вопрос оказался столь же результативным. Третий – тоже. Берет он мою карточку, смотрит. А там стоит пять, пять и три. И тут он мне задает вопрос: «Вам нужна пятерка?» Я не вник в смысл вопроса. Я только услышал, что прозвучал какой-то вопрос, и автоматически ответил на него: «Да». Он что-то написал, вернул мне карточку и произнес: «Следующий». Я вышел в полной уверенности, что мой штурм Ленинских гор провалился. Каково же было мое удивление, когда в карточке напротив «Истории» я увидел «Отлично». И тут только до меня дошел смысл вопроса. Проходной бал был – 18. Не знаю, как бы я поступил на его месте. Значит, от судьбы не уйдешь. Так, волею судеб, я совершенно случайно оказался на отделении телевидения факультета журналистики МГУ. Началась новая жизнь, в которой все-таки продолжались русские горки, то вверх, то вниз, то взлет, то посадка, то снег, то дожди, то великая сушь.
Момент истины
1 сентября 1964 года. Спешу на первую свою лекцию на факультете журналистики МГУ. Пересекаю дорогу к остановке автобуса, и вдруг свисток. Свистит милиционер.
– Молодой человек, нарушаете правила. – Оказывается, я попер на красный свет светофора. Начинаю оправдываться:
– Извините. Я просто задумался.
И следует грозный лаконичный ответ:
– Нельзя думать! С вас штраф один рубль. – А это был мой прожиточный минимум одного дня жизни. С тех пор, да и поныне я часто натыкаюсь на красный свет. И когда мне со всех сторон нынешние всевозможные телестолоначальники талдычат: «Фильм должен трогать, но не грузить. У нашего зрителя своих проблем навалом. Не грузите его!» (Какая трогательная забота о зрителях!), – я часто вспоминаю того МЕНТА на старте моей телевизионной карьеры. «Нельзя думать!»
Не в те колокола били, товарищи!
В давние времена, в самом начале 60-х годов прошлого столетия, на факультете журналистике МГУ, еще до нынешнего патриарха Ясеня Засурского, один из его предшественников (фамилию этого декана за давностью лет я не запомнил) первую вступительную лекцию для первокурсников в 16-й аудитории в старом здании на проспекте Маркса, 18, ныне Моховая, заканчивал так: «Через год вы разлетитесь во все концы Советского Союза на свою первую производственную практику. И куда бы вас ни занесла судьба, в журнал, издательство, в городскую или районную газету, никогда не забывайте, что вы – подручные партии. И если заметите, где что не так, бейте во все колокола». Некоторые воспринимали это его отеческое напутствие всерьез. После одного из таких напутствий два наших студента попали на производственную практику в Рязань, в городскую партийную газету. И там как раз случилось «ЧП районного масштаба». По приказу секретаря обкома партии, поголовно резали скот во всей области, чтобы выполнить и перевыполнить план по сдаче мяса государству. Ребята забили во все колокола и написали резкую разоблачительную статью. Естественно, дело до публикации не дошло, но статья попала на стол секретаря обкома со всеми вытекающими отсюда последствиями. На общем комсомольском собрании факультета журналистики их исключают из комсомола, что влечет и отчисление из университета. «Как же так?! – обращаясь к декану, завопили несостоявшиеся подручные партии. – Вы же сами нам говорили, что если заметим, где что не так, надо бить во все колокола!» – «Не в те колокола били, товарищи», – скорбно ответил декан. Словом, ребят исключили из МГУ, а рязанский секретарь обкома партии получил Звезду Героя Социалистического Труда за перевыполнение плана сдачи мяса государству на 200 %. Через год афера раскрылась. Появилась разгромная статья в газете «Правда». Секретарь обкома застрелился. Двух правдолюбцев восстановили на факультете. Больше о колоколах Худяков не упоминал. Ему вообще катастрофически не везло. Никак не мог попасть в ногу со временем, колебаться вместе с партией. Он лет десять писал диссертацию на тему: «Образ Сталина в периодической печати». Но тут случился ХХ съезд. Сталина сбросили с пьедестала и даже вынесли из Мавзолея. Но он стойко перенес этот удар судьбы и стал писать диссертацию на тему: «Образ Хрущева в периодической печати». И опять добросовестность и основательность подвела. Долго и глубоко распахивал он эту ниву, но тут наступил 1964 год, и Хрущева сбросили с пьедестала. И этот удар судьбы бедный соискатель ученой степени уже не перенес. Впрочем, этот удар испытали тогда на себе многие «культмассовые» подручные партии. Я как раз приехал на первую ознакомительную практику в Алма-Ату. По каким-то делам заглянул в монтажную. Она была вся забита кинопленкой, которую рвал в клочья разъяренный главный режиссер студии, вовсю браня почему-то Хрущева: «Вот сволочь, год труда коту под хвост! Ни дна ему ни покрышки!» Оказывается, он целый год снимал фильм о Хрущеве, целине и «королеве» казахстанских полей. Весь годовой запас кинопленки потратили на это. И все насмарку.