Телевидение. Закадровые нескладушки
Шрифт:
Для меня наступил момент истины. Ослушаться Главного было опасно. У дверей редакции стояло много таких, как я, и ждали своей очереди. Я внимательно просмотрел программы Елагина и принял решение. На летучке я все-таки не оборзел, а обозрел. И вывод сделал такой: пока живы такие режиссеры, как Елагин, нужно учиться у них, носителей высоких культурных и профессиональных традиций.
После летучки меня вызывает Егоров: «Пиши заявление об уходе по собственному желанию, если не хочешь вылететь по статье. Я к тебе относился с таким уважением и доверием, а ты мелкий пакостник!» И тут я ему говорю: «Вы меня за что уважаете, Вилен Васильевич? Как человека, на которого можно положиться, который никогда не предаст. Так?» – «Ну, допустим, так», – отвечает Егоров. «Лев Яковлевич Елагин мой учитель. Как же я его могу предать? Вы тоже мой учитель. И вас я никогда не предам. Вы это знаете. Это мои принципы. Может быть, они старорежимные. Но какие есть». Егоров помолчал, ехидно улыбнулся: «Хитер. Иди с глаз моих, Меерович-Данченко». Так он меня называл, когда я его радовал какими-то особенно интересными программами. И я понял, что он отошел. Грозу пронесло…
Потом мы с Елагиным пили кофе в буфете. «А ты здорово рисковал», – говорит он. «А вы не рисковали, когда мне, зеленому юнцу, разрешили ставить такой сложный спектакль?» –
Не знаю, как было дело с эстафетой добра, но эстафету профессионализма на Центральном телевидении соблюдали. 30 % среди работников ЦТ были ветераны, 50 % – люди зрелого возраста и 20 % – зеленая молодежь. Таким способом соблюдался баланс преемственности, профессионализма и традиций. Творческих работников набирали только по конкурсу. Все проходили через густое сито Худсовета и Режиссерской коллегии. Я сам прошел по конкурсу, а это было 50 человек на место. Вот почему на Центральном телевидении было много талантливых профессиональных людей. Да, были и «позвоночники», но абсолютное меньшинство.
Затем наступили новые времена и новые правила. В 1995 году Ельцин, как шубу с барского плеча, отдал телеканал «Российские университеты» Гусинскому, и профессионалов, штучный товар, коллектив, который создавался десятилетиями, в одночасье выбросили на улицу за ненадобностью. Избирательная кампания оказалась для него важнее духовного здоровья нации. А ведь советское образовательное телевидение, по признанию ЮНЕСКО, считалось одним из лучших в мире. Недавно на страницах «Московского комсомольца» главная АБВГДейка Таня Черняева с болью в сердце говорила, как было разрушено детское телевидение. Но и так же одним росчерком пера было разрушено образовательное телевидение, одно из лучших в мире. Ломать – не строить. Это мы умеем. Недаром пели 70 лет «Весь мир насилья мы разрушим». И никак остановиться не можем. Сколько поколений детей лишили детского вещания, а сколько поколений школьников и студентов – образовательного. Не пора ли восстанавливать разрушенное?
В августе 68-го
Ввод наших войск в Чехословакию в 1968 году рикошетом ударил и по мне, правда, не так больно, как по моим чешским коллегам, но ощутимо. Ведь 21 августа – первый съемочный день моего дипломного спектакля «Театральный разъезд» по одноименной пьесе Н. В. Гоголя. Заранее приезжаю на Шаболовку, ставлю декорации, ищу ведущего оператора, с которым мы заранее разработали всю партитуру съемок. А его нет. Ночью улетел в Прагу. Я в шоке, можно сказать, в нокдауне. Ищу звукорежиссера. Его нет. Тоже улетел в Прагу. И художника нет. Улетел в том же направлении и в то же время. Слава богу, рабочие-постановщики остались. Настроение жуткое. У актеров – тоже. Не до смеха. Мы с Андреем Мироновым, исполнителем роли Хлестакова, еще на репетициях решили делать его героя фигурой трагикомической. Это больше соответствовало ситуации того времени. Идут последние приготовления к съемке. Ассистенты операторов, улетевших в Прагу, занимают свои места за камерами, реквизиторы вносят антикварную драгоценность, стол, работы русских мастеров начала XIX века. Этот стол после двадцати подписей я получил под личную ответственность только для съемки одного эпизода. Итак, реквизиторы с дрожью в руках смахивают с него пыль веков, актеры занимают свои места, и Миронов – Хлестаков спокойно, без всяких ужимок начинает свой монолог. Идет съемка с монитора, вся сцена по свету притушена, только стол сверкает всеми своими антикварными прелестями. Миронов – Хлестаков спокойно и даже устало как-то говорит: «Ну да… С Пушкиным – на дружеской ноге». – И с какой-то внутренней болью продолжает: – Бывало, говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» – «Да так, как-то все, брат, говорит». И с жестом безысходного отчаяния со всей силы бьет кулаком по столу, как будто этим жестом хотел выразить все свое возмущение текущим моментом. И вдруг я с ужасом, как в кошмарном сне, как в замедленной съемке, вижу – витые, инкрустированные, антикварные ножки стола расходятся в разные стороны, крышка опускается вниз и вслед за ней туда же медленно ныряет Хлестаков – Миронов. Перед объективом мелькают его ноги в антикварных штиблетах с дырявыми подошвами. И все это сопровождается истеричным хохотом в студии и в аппаратной. Вот она, непридуманная трагикомедия. Для меня это был смех сквозь слезы. Весь мой гонорар за этот спектакль ушел не на покупку первого в моей жизни костюма, не на подарок любимой девушке, не на поездку в Крым. Весь мой гонорар ушел на починку древней антикварной ценности, сраженной эхом чешских событий.
Детективная история
Эта детективная история случилась со мной во время работы над первым моим телеспектаклем «Театральный разъезд» в 1968 году. Случилось это в подготовительный период, когда шел подбор актеров. Нужно было срочно позвонить Ролану Антоновичу Быкову по поводу его участия в спектакле в роли городничего. Шел 1968 год. Мобильных телефонов, естественно, не было. И в назначенное время я как раз находился у Главтелеграфа. Заскочил. Прошел к последней кабине. Рядом стоял столик, за которым девушка разменивала мелочь на двушки. Я положил свою роскошную болгарскую кожаную папку, которую мне друзья подарили к моему режиссерскому дебюту, на полочку под телефоном и, стоя одной ногой в кабине, стал менять гривенник на двушки. Когда я повернулся лицом к телефону, папки под ним не оказалось. Сказать, что я пережил шок, значит ничего не сказать. Земля ушла из-под ног. С исчезновением папки рушился многомесячный труд. Дело в том, что в папке этой находился режиссерский сценарий со всеми раскадровками. Договоры с актерами на 3500 рублей. Тогда это были огромные деньги. Мой авторский и режиссерские договоры и 35 рублей стипендии. Сразу же обратился в местную милицию. Перекрыли все входы и выходы. Ищи ветра в поле. Пошел в ближайшее отделение милиции. Когда все рассказал дежурному, как сейчас помню его фамилию – Филлер, он посоветовал ехать в общежитие и ждать звонка. «Они должны позвонить, так как вас можно раскрутить на хороший выкуп. Я дежурю до двенадцати ночи. Так что, если они позвонят, тут же перезванивайте мне», – напутствовал он меня. Несолоно хлебавши, поехал в общагу на Ленинские горы. Дежурную по этажу предупредил: «Если позвонят, я дома». Томительно потянулось время. Полное состояние безысходности. Шесть, семь, десять вечера – ни гугу. Вдруг – звонок в комнату: «Вас к телефону».
– Товарищ Визильтер?
– Да.
– Мы нашли вашу папку. Нехорошо быть таким рассеянным, да еще перед решающей съемкой.
Я стал бормотать какие-то бессвязные слова благодарности. Совсем ошалел от радости. Стали договариваться
о встрече.– Судя по всему, вам знаком Дом кино?
– Да.
– Ну вот там давайте и встретимся. У меня сегодня в семь утра самолет. В пять я буду проезжать мимо Дома кино.
– А как я вас узнаю?
– У меня в руках будет ваша папка. До встречи.
Смотрю на часы – полвторого. Звоню Филлеру. Его дежурство закончилось, и он уехал домой. Звоню друзьям. Страшно ведь. Дом кино тогда находился на улице Воровского, ныне это Поварская. Пять часов утра – это почти рассвет, и абсолютно безлюдное место. Можно убить, разрезать на куски и утром вынести на рынок вместо говядины. Хоть бы кто-нибудь подстраховал. Но как назло, наступила суббота и все кто в отпуске, а кто на дачах. Никого!
Смотрю на часы – уже третий час. Все. Спускаюсь вниз, выскакиваю на улицу. Ловлю такси. Пересменка. Все машины идут в парк. После нескольких попыток поймать такси отказываюсь от этой затеи. Ноги в руки – и на улицу Воровского через всю ночную Москву. Где-то без четверти пять, весь в мыле, добираюсь до места встречи, которое изменить нельзя. И такое странное время суток, раннее утро. Такая серая муть вокруг. И тут мне стало по-настоящему страшно. Господи, да на фиг мне этот спектакль. Сколько их у меня еще будет, а жизнь одна. Бросаюсь прочь с этого гиблого места. Поздно. Дорогу перекрывает черная «Волга», выскочившая из переулка. Открывается дверь, и из «Волги» выходит… ни дать ни взять киноактер. Высокий, стройный, красивый средних лет мужчина в импортном элегантном костюме. Сейчас бы сказали, костюм от Версаче или от Валентино. В руках у него моя папка.
– Вот ваша папка, молодой человек. Впредь будьте внимательней. Удачного дебюта!
Сел в машину и уехал. Открываю папку – все на месте, даже стипендия. В понедельник зашел к Филлеру. И вот что он мне сказал: «Ваше счастье, что вы мне не дозвонились. С вами, конечно, работали профессионалы. Думаю, что ваша папка попала нашему российскому «Джефу Питерсу – благородному жулику». Обратите внимание, он даже не поленился по штампу прописки в паспорте узнать ваше место проживания, номер этажа в общежитии, номер телефона этого этажа. Для этого, при нашем сервисе, надо было потратить не один час. Специально выехал ни свет ни заря, когда слежку легче обнаружить. И если бы он заметил за вами хвост, а он бы его обязательно заметил, он бы оскорбился в самых лучших своих чувствах, и тут уж предсказывать его дальнейшие действия трудно. А так он сделал доброе дело. У них ведь тоже бывает потребность в этом время от времени. Папку вашу умыкнул другой профессионал. Тот, кто встретился с вами, такими мелочами не занимается. Но вот у таких людей есть свой неписаный кодекс чести».
Мне и впредь в моей телевизионной практике приходилось встречаться с людьми со своеобразным кодексом чести, но об этом – в последующих нескладушках.
Баранья история
Алма-Ата – удивительный город. В нем, как в вечной мерзлоте Заполярья, сохранялись не тронутые большевистской цивилизацией реликтовые мамонты. Одним из таких мастодонтов был Варшавский, последний секретарь Троцкого. Я его застал в живых еще в 1960-х годах. Он пользовался всеобщим уважением в неформальных кругах и работал в сценарной коллегии «Казахфильма». Такое могло произойти только в Алма-Ате. Его вместе с Троцким сослали в этот гостеприимный солнечный город. Но когда Троцкого выслали из страны, юный Варшавский как-то выпал из-под бдительного ока наших доблестных органов. Правда, остался без всяких средств к существованию, но его спасла какая-то фантастическая, нечеловеческая эрудиция. Он знал свыше двух десятков самых разных языков от всех европейских и восточных до индейских и полинезийских диалектов. Не было такой области знаний, в которых он не ориентировался как рыба в воде. В наше время он бы просто разорил программу «Как стать миллионером». И вот на этом он построил свой маленький бизнес в эпоху сначала недоразвитого, а потом развитого социализма. Он писал диссертации по самым разным областям знаний: от ядерной физики до вопросов казахского языкознания. За кандидатскую он брал барана, а за докторскую – двух баранов. А так как на одну диссертацию у него уходила неделя, то он не бедствовал. Во всяком случае, бараниной он был обеспечен. Думаю, что многие члены Казахской академии наук были «дети лейтенанта Шмидта», то есть Варшавского. Так что Троцкий в лице своего последнего секретаря оставил глубокий след в истории казахской науки.
Сладкая история
В конце 1960-х годов я работал над сценарием телевизионного спектакля по повести Паустовского «Черное море». Но здесь были очень сильные подводные даже не камни, а острые скалы, и даже не в виде многочисленных телеинстанций. К ним мы привыкли, как к стихийному бедствию. Дело было не в них, а в том, что после смерти писателя его душеприказчиком стала его вдова, очень бережно относившаяся к литературному наследию мужа. Мне мои друзья говорили: «Старик, не парься. Об нее как о скалу разбиваются все замыслы кино– и телепроектов. Черное море вокруг нее усеяно обломками кино– и телекораблекрушений». Но недаром обо мне говорили: «Наглый фраер хуже танка». Я с фанатичным упорством продолжал работать над сценарием. И, как ни странно, вдова писателя благосклонно отнеслась к моему скромному труду и разрешила постановку спектакля. И вот тут-то началось самое страшное.
Режиссер попался хороший. Хорошие актеры. Все работали с энтузиазмом, с огромным увлечением. Актеры просто купались в тексте роскошных волн Черного моря Паустовского. И только моя постная морда портила картину всеобщего восторга. Я и сам не мог понять, в чем дело. Вроде все хорошо, а постоянно не оставляло ощущение приторной сладости и какой-то легкой тошноты, как будто патоки объелся. С продолжением съемок это ощущение все больше усиливалось. Душа не принимала телеверсию. Ситуация накалялась. Я понимал, что порчу всем кайф. Еще немного – и все взорвутся и все рухнет. И когда я дошел до полного отчаяния, меня вдруг осенило. «Послушай, – сказал я режиссеру, – попроси актеров при съемке следующего эпизода проговаривать текст бытово, нейтрально, даже бесцветно, без всяких эмоций». «Зачем тебе это нужно? Нас и так время поджимает. Мы не укладываемся в сроки», – удивился режиссер. «Ну, пожалуйста, посчитай, что это мой каприз. Я после этого уйду, чтобы не мозолить вам глаза». Наверно, на него подействовал последний аргумент. Ради того, чтобы не видеть мою постную морду, он готов был пойти на все. Сняли эпизод. Просмотрели и обалдели. Проза Паустовского засверкала всеми красками. И тут все поняли, в чем дело. Текст Паустовского сам по себе смачный, ароматный. А тут еще актеры, очарованные ею, добавляли свои краски и эмоции. Получался перебор. И тут кто-то произнес фразу, ставшую впоследствии крылатой: «Н-да. Слишком хорошо – тоже не хорошо». Дальше все пошло как по маслу. Все предыдущие эпизоды, несмотря на цейтнот, пересняли.