Темная харизма Адольфа Гитлера. Ведущий миллионы в пропасть
Шрифт:
Еще одним расхожим мнением, которое могло утешить сторонников Гитлера в минуты сомнений и тревог, было то, что Гитлер слишком восприимчив к советам своих агрессивных и необузданных советников. Как в свое время, во время Бамбергской партийной конференции в 1926 году, Геббельс решил, что Гитлер раскритиковал планы Грегора Штрассера, попав под влияние нацистских лидеров Баварии, так и сейчас немало людей обвиняло Риббентропа, воинственного министра иностранных дел, в том, что Германия на всех парах несется к войне.
По словам Манфреда фон Шредера, в Министерстве иностранных дел Германии теперь задавались следующим вопросом: «Как нам избавиться от Риббентропа и получить прямой доступ к Гитлеру?» Удивительно, как мысль о подверженности Гитлера постороннему влиянию могла уживаться с непоколебимой верой, что Гитлер — в конечном итоге — лучше всех знает, что нужно Германии. И опять-таки эта вера в лидера опиралась на непоколебимую уверенность фюрера в себе, которую Гитлер постоянно
Невил Гендерсон также подозревал, что ключ к успеху Адольфа Гитлера кроется в его безграничной самоуверенности, подкрепляемой интуитивным пониманием того, что следует делать дальше. Гендерсон, как и Далерус, никогда не считал Гитлера харизматичной личностью, и все время своего пребывания в Берлине недоумевал: «…в чем же заключается величие Гитлера, каким образом удается ему преуспеть в роли бесспорного лидера великого народа и в чем заключается скрытый — для меня — источник его влияния на последователей и их безграничного повиновения ему?»‹82› Одним из возможных объяснений, как обнаружил Гендерсон, была вера последователей Гитлера в его интуицию. «Я не уставал спрашивать у приближенных Гитлера — в чем его главное сила? И все в один голос отвечали: главное в нем — чутье (Fingerspitzengefuehl — способность ощущать кончиками пальцев)»‹83›.
Этой вере в лидера сопутствовало убеждение многих, что Гитлеру «суждено» — предопределено свыше — повести Германию туда, куда он считает нужным. «Во благо это или во зло, но судьба Германии — в руках этого человека, Гитлера», — писал Вернер фон Фрич после того, как его вынудили уйти в отставку с поста главнокомандующего сухопутными войсками. Фрич нисколько не сомневался, куда именно ведет Гитлер Германию, и предупреждал, что он «затащит нас всех» в «пропасть»‹84›.
Несмотря на это, летом 1939 года многие немцы все еще полагали, что Гитлер сможет не допустить перерастания войны с Польшей в глобальный конфликт. «Мы уже видели немало примеров того, как западные державы закрывают глаза на действия Гитлера — и Мюнхен, и оккупация Праги»‹85›, — так говорил Ульрих де Мезьер, тогда молодой армейский офицер. И когда стало известно о подписании германо-советского пакта о ненападении 24 августа 1939 года, казалось, Гитлер, вновь, из ничего, добился невероятного внешнеполитического успеха. Теперь казалось, что Германия — что бы ни случилось — не окажется втянутой в войну на два фронта, зажатая в тиски между Великобританией и Францией на западе и Россией на востоке, как это случилось за двадцать пять лет до того.
Силы вермахта вторглись в Польшу 1 сентября 1939 года, а спустя два дня Великобритания и Франция объявили Германии войну. Единственное, что смог сказать по этому поводу Ульрих де Мезьер: «С точностью предсказать [что теперь произойдет] было никак невозможно»‹86›.
Часть третья
РИСК И НАГРАДА
Глава 12
Великая авантюра
Несмотря на десятилетия исторических исследований, в массовом сознании по-прежнему сохранились мифы о Гитлере и нацизме. Один из наиболее распространенных — убеждение в том, что победа Германии над Францией в 1940-м стала возможной благодаря лучшей вооруженности немецких войск — в частности, благодаря тому, что вермахт располагал большим числом танков, которые мог бросить в прорыв согласно примененной немцами стратегии блицкрига. Однако дело обстояло иначе. В действительности же Германия располагала меньшим количеством танков, чем силы союзников на Западном фронте, и изучение судьбоносного отрезка времени от начала войны до поражения французов, между сентябрем 1939 года и летом 1940-го, выявило намного более сложный комплекс взаимосвязанных причин, обеспечивших успех Гитлеру, в котором отнюдь не последнюю роль сыграла его личная харизма. Проницательность Гитлера, его уверенность, его ораторское мастерство, его способность выпустить на волю безграничные амбиции своих приверженцев и создать атмосферу невероятного воодушевления из-за возможности собственноручно «писать» историю — все эти факторы способствовали победе Германии.
Прежде всего то было время великой авантюры. И здесь мы снова сталкиваемся с еще одним популярным мифом, согласно которому самым рискованным шагом, на который когда-либо пошел Гитлер, было его решение напасть на Советский Союз. Однако на деле его решение вторгнуться во Францию было куда более рискованным — настолько
рискованным, что немецкое наступление на Западном фронте весной 1940 года считается величайшей военной авантюрой в истории. Всем казалось, что это нападение должно обернуться неудачей‹1›. Мало того что Гитлеру пришлось убеждать своих генералов послушать его и наступать на западе, ему приходилось еще и решать, какой характер будет носить война против Польши, и какие формы приобретет немецкая оккупация.Однако в военном разгроме Польши, на который Германии понадобилось всего несколько недель, нет ничего удивительного. Хоть Варшава и пала только 28 сентября, судьба Польши стала очевидной еще за 11 дней до этого, когда Красная Армия, после консультации с немцами, вошла в Восточную Польшу, чтобы успеть захватить свою долю польской территории. Оказавшись между Гитлером и Сталиным, которые в соответствии с секретным протоколом к советско-германскому договору о ненападении сообща принимали участие в расчленении Польши, поляки не имели никаких шансов выстоять.
Однако если военные действия носили откровенный характер, то о политике нацистов на землях оккупированной Польши этого сказать нельзя. Такой немецкий генерал, как Йоханнес Бласковиц, во время допроса в 1947 году все еще сохранял те же чувства, которые он испытывал во время польской кампании, что «война, которая должна была нивелировать политические и экономические потери, последовавшие за созданием Данцигского коридора, и уменьшить угрозу, которой подвергалась изолированная от Германии Восточная Пруссия, окруженная Польшей и Литвой, считалась священным долгом, хоть и печальной необходимостью»‹2›. Фактически он заявлял, что сражался за то, чтобы восстановить справедливость, «растоптанную Версальским договором».
Война за такие цели пользовалась искренней поддержкой этнических немцев, которые в конце Первой мировой войны остались проживать на землях, что поколениями принадлежали немцам, а по итогам войны отошли Польше. «Для нас, тех, кто там жил, Версальский договор оказался нелегким испытанием. Он означал, что мы фактически были отрезаны от рейха», — рассказывает Карл Бликер-Кользат, происходивший из видной немецкой семьи, проживавшей на территории Западной Польши. Он надеялся, что Гитлер создаст новую Германию, в состав которой вольются все этнические немцы. «Когда по радио шли прямые трансляции выступлений Гитлера, все бросали свои дела и внимали его словам. Слушая его речи, мы верили, что он творит чудо; и мы считали, что он вознесет рейх к новым высотам, и были полны восторга от его достижений…Все были завороженные, пока не заглянешь, что творится за кулисами — а простые люди обычно за кулисы не заглядывают — вот и думаешь, бог ты мой, этот человек действительно чего-то добивается — вот это настоящий немец»‹3›.
Таким образом, для немцев, таких как Бласковиц, Кользат, и миллионов других это была не «идеологическая» война, а часть обещания Гитлера вернуть немецкие земли и честь после всех унижений Версаля. Поскольку все они пребывали под воздействием харизмы Гитлера, их поддержка во многом строилась на общности цели. Однако вскоре стало понятно, что они ошибались. Это была отнюдь не обычная война, направленная на возврат утерянных территорий. По словам профессора Мэри Фулбрук, которая специально занималась изучением этого исторического периода: «Вторжение в Польшу в сентябре 1939 года уже в самые первые недели войны сопровождалось массовыми зверствами по отношению к гражданскому населению, к еврейским женщинам, детям и старикам… Только в первую неделю войны в Восточной Верхней Силезии уже сжигались синагоги с людьми в синагогах. Кровавым расправам подверглись мужчины, женщины, дети, старики во всех домах вокруг синагоги в Бендзине (8 сентября 1939-го). Это было массовое зверство… речь идет о сотнях мирных граждан, которых сожгли заживо или пристрелили, когда они пытались бежать или прыгали в реку, чтобы потушить огонь, — и тогда в них стреляли, стоило им только высунуть из воды голову, чтобы глотнуть воздуха»‹4›. Хотя подобные действия и уступали в своих масштабах массовым убийствам, которыми сопровождалось немецкое вторжение в Советский Союз летом 1941 года, они, по словам Фулбрук, были «тем не менее проявлениями насилия, которые не являются нормальными приемами ведения войны, и не похожи отчасти на те злодеяния, которые наблюдались во время Первой мировой войны, где встречались случаи жестокости, которым находилось некое оправдание с военной точки зрения. Сейчас насилие было проявлением расовой ненависти».
Немецкие солдаты, такие как Вильгельм Мозес, служивший в транспортном подразделении вермахта, увиденным были потрясены. Он стал свидетелем того, как солдаты дивизии СС «Германия» повесили семерых или восьмерых поляков прямо на городской площади под музыку духового оркестра. От этого и других ужасов, которые он видел, он постоянно испытывал чувство стыда. «Мне было стыдно за все…я больше не чувствовал себя немцем…я дошел до того, что стал думать: „Если бы в меня попала пуля, то мне не пришлось бы стыдиться, что я немец, потом, после войны“»‹5›.