Тёмная ночь

– На этом вся наука история построена.

– История...
– Высик повертел в руке пустой стопарь.
– Знаете что, поставьте мне этого вашего... Окуджаву.

Высику хотелось попросить, чтобы врач сразу поставил песню про медсестру Марию, на нее отмотав – но постеснялся: Игорь Алексеевич слишком о многом догадался бы, по этой просьбе.

И перед “Медсестрой Марией” иная песня стала его забирать – та, которую он в первый раз вполуха прослушал, особого внимания не обратив:

…До свидания, мальчики!

Мальчики,

постарайтесь вернуться назад.

…Вы наплюйте на сплетников, девочки,

мы сведем с ними счеты потом.

Пусть болтают, что верить вам не во что,

что идете войной наугад…

До свидания, девочки!

Девочки,

постарайтесь вернуться назад.

– Да, - сказал Высик. – Наплевать на сплетников – самое правильное… - и вдруг резко повернулся к врачу. – Кстати, вы у Андрея Николаевича насчет Стрельца не спрашивали?

– Спросил, не удержался, - усмехнулся врач. – Услышал приблизительно то, о чем весь народ толкует… Но авторитетом знающего человека подкрепленное. Чистая подставка была, чистая провокация. Кто-то “хороший” донес, будто Стрельцов подумывает на западе остаться, если на чемпионате мира хорошо сыграет. Ну, и велели проучить его так, чтобы другим неповадно было. Как ни пытались отбить, как ни клялись, что донос ложный и Стрельцов в мыслях ничего подобного не держал, что без него нашей команде не многое светит – ничего не помогло.

– То есть, заранее все расписано было, - задумчиво протянул Высик.

– Получается, так, - кивнул врач.

– Ладно! – Высик поднял мензурку. – Давайте!..

Придя от врача домой, Высик позвонил Шалому.

– Застрелил я Кирзача.

– Поздравляю, командир.

И все. И на этом тема была закрыта.

27

И был ноябрь, самое начало месяца, и Высик глядел в окно, за которым деревья обнажились от листьев, и струйки дождя текли по стеклу.

Высик припоминал ноябрь пятьдесят третьего года, такой ясный, когда в почти летнем - ну, не летнем, а хорошей грибной осени - солнце волокли по улицам транспаранты к празднику Великой Октябрьской Революции, а сейчас эти же транспаранты над универмагом и над зданием местной администрации, раскиданным по другим сторонам площади, мужики натягивали, облачившись в теплые непромокаемые робы, и все равно ежась от холода и сырости.

Ой, как не хотелось Высику отворачиваться от окна. Но, все равно, надо было.

И он повернулся, и оглядел весь наличный состав отделения.

– Товарищи!
– проговорил он.
– У нас сегодня очень важное собрание, политическое собрание. Нам надо осудить злодейского и антисоветского поэта Пастернака, который... сами знаете, что выкинул.

– Нам надо письмо отправить, с осуждением?
– сразу спросил Филатов.

– Нам...
– Высик поймал себя на том, что чуть не сказал, "да пошло оно, это письмо!..", что было бы политически неправильным.
– Нам никакого письма отправлять не надо. Нам надо запротоколировать, что мы заняли твердую позицию, со всем ознакомлены, и ведем себя как честные советские люди, соображающие, что к чему. Вася, - повернулся он к Овчарникову, - пиши протокол.

Овчарников молча кивнул. Все видели, что начальник очень зол, и лучше его не трогать, иначе можно по загривку наполучать.

А Высик злился, потому что всегда терпеть не мог заниматься не своим делом. Не то, чтоб поэт Пастернак был ему так уж близок к сердцу. Конечно, Высик говорил с врачом, и врач попытался ему что-то объяснить, даже стихи почитал. Стихи эти не для Высика были, факт, а так, почему бы нет. Но не это ж главное. Главное, Высик ощущал за всей этой историей, несколько ему непонятной, очередную подставу – очередной гнилой идиотизм, в который и его втягивали. В чем-то – Высик ощущал это четко – история была сродни истории со Стрельцом, хотя Высик и не взялся бы объяснить, в чем именно.

С другой стороны, думал он, сейчас хоть недовольство обозначить можно. Попробовал бы он, во время одного из подобных собраний при усатом, хоть на миллиметр сдвинуть каменное выражение лица. А сейчас – шевелись, обозначай, если совсем к горлу приперло… И, возможно, надо быть благодарным за это лысому кукурузнику, несмотря на все его качели.

– С этим покончено, - сказал Высик. – Давайте, к оперативным делам.

28

Когда, года через два-три, появилась песня Марка Бернеса “В полях за Вислой сонной…”, Высик, напевая ее про себя, порой думал, не без тихой усмешки: “А ведь если бы не я, этой песни могло б и не быть”. Сам пройдя через эти поля на пути в Германию, потеряв там многих товарищей, он проникся этой песней сразу и бесповоротно. Конец его раздражал немного – но Высик, естественно, понятия не имел и никогда не узнал, что песню долго держали под запретом за “излишний пессимизм” и “принижения подвига советских людей в Великую Отечественную войну, их исторической роли”, и весь авторитет Марка Бернеса не мог помочь прошибить и сломать цензурные рогатки чиновников. Вот и пришлось дописать, что “помнит мир спасенный…”

Что ж, в эти же годы и Окуджаву пинали и прорабатывали за “отсутствие оптимизма”, за “уныние и тоску”.

К О Н Е Ц