Тёмная ночь

– Вообще-то, из Швеции, с чемпионата мира по футболу.

– А до вас как оно добралось?

– Только что, от пациента. Вы не поверите, кого я от сердечного приступа откачал!..

– В "Красном Химике", что ль?
– сразу догадался Высик.

"Красный Химик" был "элитным" дачным поселком, где обитали крупнейшие ученые. И публика к ним в гости съезжалась соответствующая.

– Точно.

– И к кому ж вас вызвали?

– Я ж говорю, не поверите... К самому, - врач даже голос понизил, - Андрею Николаевичу!

– Бросьте!
– даже Высика проняло.

Андрей Николаевич - его так привыкли называть уважительно, по имени-отчеству, что фамилию можно и не упоминать; а так, и спустя двести лет, наверное, эта фамилия у любого болельщика от зубов отскочит - был много лет капитаном самой популярной футбольной команды... И, как считали многие, лучшим задним защитником в истории советского футбола. Так он же не только защищался, он заколачивал столько, что многие форварды позавидовали бы. Потом он почти десять дет отмотал в лагерях - вроде, Берия обозлился на всю команду и на капитана в первую очередь - хорошо, для болельщиков, что обломали его не на взлете карьеры, как Стрельцова, а уже на исходе, ему-то от этого не легче, но, считай, пятнадцать лет он болельщиков радовал... И выпустили его одним из первых, и сразу он в легенды вернулся, страна чуть не на руках его от лагерей до дому готова была донести, а этим, уходящим, летом, он стал одним из руководителей нашей команды, и во многом его заслуга была в том, что наша команда, на первом же чемпионате мира, на который выехала, так высоко подскочила, он игру ставил, особенно в обороне. И еще - шила в мешке не утаишь - все знали, что он изо всех сил Стрельцова отбивал, перед высшими чинами. Да, вот так народный телеграф устроен: вроде, ни в одной газете никакой информации нет, а миллионам известно, что Андрей Николаевич за Стрельцова и прочих торпедовцев воевал....

– Именно так, - кивнул врач.
– Поступил срочный вызов, на дачу академика Петренко. Примчался, а там сам академик, два народных артиста из МХАТ, еще всякая знатная публика, и все говорят: вот, откачивайте Андрея Николаевича. Ну, там пустяки оказались, моментально в порядок привел, а Андрей Николаевич мне и говорит: я, говорит, хочу вас отблагодарить, но не знаю, как, может, вы этот магнитофон возьмете? И описывает мне историю этого магнитофона: когда он в Швецию отбывал, на чемпионат, дочка его попросила хороший магнитофон ей купить. Он и подобрал самый, по его разумению, лучший. А дочка засмущалась и испугалась: мол, таким хорошим магнитофоном ей и пользоваться боязно. Если сломает, вовек себе не простит. В общем, решили продать магнитофон кому-нибудь, кому он как профессионалу может пригодиться. Актеру, например, которому, когда репетирует, качество звукозаписи очень важно - надо ж проверять, как твой голос звучит. Или музыканту, или какому-нибудь ученому, которому хороший магнитофон в работе нужен... И тут - вдруг - этот магнитофон мне суют! Я, естественно, отказываюсь, что не имею права такой дорогой подарок принимать, и что ничего я не сделал особенного, но тут уж все на меня насели, и сам академик Петренко мне сказал: берите, берите, отказом вы очень обидите. Мы все давно вас знаем, и, честное слово, к вам обращаемся с более спокойной душой, чем в городе ко всем этим врачам самых престижных и закрытых ведомственных клиник. Даже жалко, что такой хороший врач в глухом углу пропадает. Ну, я ответил в том смысле, что спасибо, конечно, на добром слове, но жалеть меня не надо, в хорошую московскую клинику переезжаю, последние дни здесь дорабатываю. Ну, тут они и поздравили меня, и повздыхали, что теперь летом медицинское обслуживание будет не на прежнем уровне, и сказали, что прощальный подарок я тем более обязан принять... Вот так. И еще две пленки мне дали, к магнитофону. Какой-то новый исполнитель появился, вроде Вертинского - в смысле, собственные песни исполняет, на свои стихи и музыку - я в его собственном исполнении еще ничего не слышал, хотя две-три песни знакомые исполняли, под гитару... Некий Булат Окуджава. Не встречалось вам такое имя?

– Нет, - ответил Высик.
– Не встречалось.

– Ну, значит, вместе сейчас и послушаем.

Врач зарядил первую бобину в магнитофон, включил воспроизведение. Высик не мог от магнитофона глаз оторвать, и сперва даже не очень воспринимал то, что пел неизвестный молодой шансонье. А потом включился, на такой "Песенке про Леньку Королева" его зацепило. Что-то очень тихое и правдивое в этой песне было - та грусть, которую, показалось ему, только люди, через фронт прошедшие, и могут верно передать: чистой-чистой нотой... И сразу вся война живо вспомнилась, и ушедшие друзья перед глазами возникли... Высику даже немного обидно сделалось, что этот Окуджава заставляет его, человека тертого и закрытого, так остро переживать и с такой полнотой возвращаться в прошлое. Но обида стиралась тем, что это прошлое в будущее было распахнутым, как ни странно. Вот Высик и слушал дальше, и они с врачом молча прослушали "Неистов и упрям, Гори, огонь, гори...", и про “Не бродяги, не пропойцы…”, и про “Вы слышите, грохочут сапоги…” и еще несколько песен, и Игорь Алексеевич, ни слова не говоря, стараясь лишний раз стеклом не звякнуть, развел чистого медицинского, протянул Высику мензурку - мензурки всегда у них шли вместо стопариков...

Высик прислушался, перед тем, как стопарик опрокинуть. Этот самый Окуджава запел как раз:

А что я сказал медсестре Марии,

когда обнимал ее?..

А поле клевера было под нами,

тихое, как река.

И волны клевера набегали,

и мы качались на них.

И Мария, раскинув руки,

плыла по этой реке.

И были черными и бездонными

голубые ее глаза…

Высик застыл, почти оцепенев слушал. И само имя, и даже то, что эта Мария из песни тоже была медсестрой, в годы войны… Дух захолонуло, и так ярко всплыло все упущенное, утраченное, несбывшееся. Эта яркость зачеркнутых воспоминаний причинила такую боль, что захотелось Высику найти в Окуджаве какие-нибудь недостатки – чтобы боль уменьшить, заглушив придирками…

Он хлопнул стопку, перевел дух.

– Душевно, - сказал Высик.
– Почти как Марк Бернес поет, а? Хотя... с Вертинским не сравнить. У Вертинского красивее.

– Красивее?..

– Ну да. Сами ж понимаете. Там и танго, сингапурское с палестинским, и бразильский крейсер, и все у него... в красочном, сияющем мире таком существует. И даже когда он про войну поет, или про степь молдаванскую, или про зимний терновник на холодном ветру, все равно, будто тебя самого в иной мир уносит. Хотя чувства - твои, правдивые. Но ты с этими чувствами будто на свободу вырываешься, и за время песни успеваешь пожить так, как, может, никогда без Вертинского не пожил бы. А у этого Окуджавы... Тоже все правильно, тоже, я вот чувствую... то самое. В точку. Но что у него? Дворы, радиолы... Пыль, да. И про огонь... красиво написано, но сразу чувствуется, что огонь в землянке горит, а не в камине.

– А хочется, чтобы в камине горел?

– Да, - кивнул Высик. И запнулся.
– Вы ж понимаете, о чем я? Я, может, путано...

– А эти песни, мне кажется, и должны вкрадываться тихо, медленно... Тихой правдой звучать. Вот, вы Бернеса припомнили. Так когда Бернес поет "Темную ночь..." или "Я по свету немало хаживал..." - там тоже все из нашей жизни. Однако ж мы не обижаемся, что слишком просто, а?

Высик еще хмурился, обдумывая, как возразить - он улавливал разницу, но нужные слова не приходили на ум, чтобы эту разницу описать - когда врач добавил:

– Кстати, через два дня и сам Бернес у Петренко будет. Меня приглашали зайти, познакомиться. Может, и споет, для своих. Он же сейчас все концерты отменил на месяц и, вроде, под охраной ходит - угрожали его жизни, что ли...

У Высика все другие мысли мгновенно вылетели из головы.

– Бернес?!..
– повернулся он к врачу.

21

От врача Высик брел к себе домой в глубокой задумчивости. Придя, он сразу позвонил Шалому.

– Новости есть?

– Есть, командир. Кирзач ушел от засады и самого Штиблета завалил. Если знаешь, кто такой Штиблет.

– Кое-что доходило. По-моему, от тебя же и слышал. Когда это произошло?

– Два дня назад, в Петушках. Милиция ничего не знает. Труп Штиблета тихо схоронили, чтобы лишнего шуму не было. И ты уж их не просвещай.

– Разумеется. Два дня назад, значит?

– Да. Я бы тебе быстрее сообщил, но сам только узнал. И еще одно. Кирзач ранен. В левую руку, выше локтя. Может, и бок задело. Трудно сказать. Больно быстро он смотаться успел.

– Раненый или нет, но он, надо думать, уже в Москве, - мрачно подытожил Высик.

– Или где-то в ближнем Подмосковье залег.

– Но след его напрочь потерян?

– Похоже, да.

– Ладно, будем думать.

– Может, мне прилететь к тебе, командир?

– Не стоит. Завтра перезвонимся.

– Тогда до завтра.

– До завтра.

Высик, шлепнув трубку на рычаг, совсем забылся в размышлениях. Наступал момент, которого он никому не мог доверить, даже полковнику Переводову... Хотя к полковнику Высик проникся глубочайшим уважением. И даже то, что полковник скрыл от него: Бернес побывает в его районе, обязательно побывает, хотя сам Высик излагал полковнику версию, что Кирзач в его районе скорей всего на убийство пойдет… Мог после этого Переводов поделиться с Высиком, мог. Но не поделился. Малость слукавил, можно считать. Что ж, может, все и правильно, по оперативной надобности. Но теперь и Высик мог в чем-то слукавить, о чем-то умолчать. Полное право имел.

Да, но при этом… Предстояло все решать самому - и на все-провсе были лишь одни сутки.

Высик до утра не спал. И врач тоже. Кроме всего прочего, получил он от академика машинописную копию - чуть не под четвертую копирку - большого цикла стихов Пастернака, озаглавленного "Стихи из романа", и про этот роман, к которому относились стихи, уже шла дурная молва, что роман во властях не понравился. Первые грозные статьи в центральных газетах уже мелькнули, и никто не знал, утихнет на этом гроза или пройдет стороной.