Темно-синий

Утро, 30 октября. Я пишу в записной книжке. Мама до сих пор не разговаривает. Я продолжаю втирать неоспорин ей в ступни, где ожоги от спичек, и, хотя ожоги выглядят серьезными, она не вздрагивает. Я протерла ее тело мокрой губкой и поняла, что время пришло. Я вытаскиваю из-под нее окровавленное полотно и заворачиваю ее в чистое. Я никогда раньше не меняла маме постель, и это пугает меня. Пугает так сильно. Вчера я смогла заставить ее лишь выпить немного жидкости. Сколько вообще человек может продержаться без твердой пищи???

Я вздыхаю и смотрю через плечо на мамину фреску. Все так плохо. Все кажется таким неправильным, таким неправильным, и мои глупые слова на странице, которые никто не читает, — что в них толку? Но мне не на кого положиться, не на кого, и моя ручка снова бежит, потому что стихи — это все, что у меня осталось…

Она нарисовала стихотворение на стене, чтобы мир понял и полюбил ее. Но ни одни желтые глаза не остановились, не задержались на секунду. Сейчас ее стихотворение стоит незамеченное и заброшенное. И я думаю, не надо ей больше никогда рисовать. Я пела песню своему лучшему другу, чтобы она смогла понять и полюбить меня. Но мелодия прогнала ее. И сейчас я стою без друга, отвергнутая. И я думаю, не надо мне больше никогда петь. Я написала стихотворение и дала его своей маме. Я наполнила его видениями и голосами, прекрасными, как она сама. Но оно оставило на ней синяки, удары своих ужасных истин. Сейчас я стою без матери и оторвана. И я думаю, не надо мне больше никогда писать.

Я уже бегу к мусорному ведру, смяв страницу. Все так плохо, однажды я набросала стихотворение мокрой кофейной гущей на вчерашней газете, а теперь мне нужен другой костыль. И я выхватываю свою последнюю сигарету и коробок спичек, который я спрятала под коробку с крупой в шкафчике. Как только я прикуриваю и делаю первую сладкую затяжку, я думаю о русалках. Мои уши звенят эхом от той ужасной пожарной тревоги. И дым, который заполняет мой рот, на вкус совсем не успокаивающий — на вкус он, как бешенство, как болезнь.

Как поэзия.

Вдруг я возвращаюсь к мусорному баку, вынимаю свое стихотворение. Я кидаю его в чашу и поджигаю края бумаги своей сигаретой. Потому что недостаточно просто его выбросить. Я должна его уничтожить. Я не хочу, чтобы мое стихотворение существовало хоть где-нибудь в мире, даже на свалке. Смотря, как пламя поглощает страницу, я понимаю — маме нужно разрушить тех русалок. Ей это категорически нужно.

Но когда мое стихотворение превращается в комок сажи, я не чувствую удовлетворения. Этого недостаточно.

Я вдруг ясно понимаю, что мне надо избавиться от него, от этой вещи, от зависимости от искусства, которая держит нас обеих в подчинении. Они — все эти эксперты, — ОНИ говорят, что пьяница всегда пьяница, потому что желание никогда не проходит. Но если алкоголики вроде Пилкингтонов будут держаться подальше от спиртного, тогда вуаля! Нет больше отключек, нет больше блевотины, нет больше белой горячки, так? И значит, если я избавлюсь от искусства, от всех инструментов, если я уничтожу нашу способность растрачивать свое собственное воображение, наши творческие способности, разве я не смогу вылечить нас обеих? Особенно маму.

Ну правда, это то же самое, верно? Творческий и чокнутый. Но это будет нелегко, ведь это как раз то, что мы с мамой любим больше всего на свете, что роднит нас, но разве не это чувствует наркоманка к своей игле? Разве она не думает: именно это делает меня полноценной? Это позволяет мне функционировать. И если алкоголик и курильщик могут отказаться от бутылки, таблеток, порошка, тогда и мы с мамой сможем! Мама сможет завязать свои волосы на затылке и получить какую-нибудь работу, где платят. И никогда не оглянется — и будет самым нормальным человеком.

Я несусь по прихожей. В своей спальне я хватаю все свои альбомы, каждый чертов альбом. Но ведь эти еще чистые — не важно! Я бегу в подвал, тяжело дышу, словно убегаю от маньяка в лыжной маске, который только что вломился в дом. Я пинаю, я бросаю, я копаю сквозь остатки жизни, которая только казалась счастливой — когда-то! — маленькой девочке, которая до конца не понимала, что происходит. Я собираю альбомы с пола, со старого дивана, с лестницы. Эти книжки кишат рисунками и стихами — некоторые закончены, некоторые лишь обрывки. Страницы и страницы опасности, канцерогенов, яда.

Страницы, брошенные мне отцом, к которому я не могу больше обратиться. Страницы — все, что у меня есть. Чертовы пустые страницы. Потому что люди уходят. И вот я, черная дыра, которой все избегают: Смотри под ноги, а то упадешь и подохнешь там внизу. Ты просто никогда оттуда не выберешься…

Я так возбуждена, у меня больше нет сердца, только горячий, пульсирующий кулак ярости. Я почти рычу, бросаясь на улицу к куче мусора в центре нашего дворика — круг из проволочной сетки, куда я свалила все вырванные мамины розовые кусты. (Джоуи был прав — мусорщик не станет забирать мусор. Да и после того, как я нашла эти чертовы бутылки с виски, мусорные баки стали слишком тяжелыми, слишком неподъемными. Разве мало, что мне пришлось тащить все темные истины моей собственной семьи?)

Я бросаю свои альбомы на верхушку, затем опять несусь в дом. Бегу в прихожую, в мамину комнату, где начинаю собирать все наполовину законченные холсты, которые она бросала через плечо, как суеверный человек рассыпает соль, чтобы избежать неудачи.

— Я делаю, что ты хотела, мама, — говорю я ей, беря холст под мышку. — Я покончу с этим, видишь? Я думаю, не надо было тебя останавливать. Может быть, если бы я разрешила тебе сжечь этих дурацких русалок, может быть, ты бы не была сейчас в таком состоянии. Ну ничего, дыши глубже, мамочка. Потому что я сделаю это для тебя, хорошо? Я избавлюсь от всего этого! Я позабочусь об этом. — Клянусь, мой отчаянный голос шипит, как электрический ток.

Я, как Горбун из Нотр-Дама, пытаюсь не уронить холсты. Я останавливаюсь посреди комнаты и смотрю на скейтборд в дальнем углу. Я знаю, что надо забрать и его — он такой же холст, потому что я жаждала рисовать на нем, — но не мне его ломать, он не мой, и поэтому я бегу мимо, неся только мамины художества к куче для сжигания.

Вернувшись обратно в дом, я хватаю утреннюю газету. Нервно скручиваю страницы в веревки, вынимаю оставшиеся спички из кухонного стола. Я толкаю раздвижную стеклянную дверь, ожидая, что русалки, как всегда, начнут глухо стучать друг о друга. И, вспоминая, что русалок больше нет на потолке, я будто проваливаюсь в пропасть.

Я зажигаю спичку за спичкой, прямо как мама… боже, неужели я это подумала? Прямо как мама. Но нет уж, у меня нет галлюцинаций. Я не думаю, что русалки пытаются меня убить. Я знаю, что есть что. Это не сумасшествие, это желание избавиться от всего этого. Правда?

— Ну же, — рычу я, поджигая газетные веревки. — Давай же.

Кусты все высохли, превратившись в отличный материал для растопки. Пламя распространяется быстрее, чем болезнь. И скоро вся куча вспыхивает. Химические краски подпитывают огонь, и от этого пламя поглощает само себя, взлетает вверх. Башня жара растет и крепнет, набирает силу, пока не перестает быть башней. Внутри нее больше рушится что-то неподвижное, зацементированное в основание. Это циклон, вращающийся, крутящийся, угрожающий вырваться из жалкой сетки, которая его сдерживает.