Темное торжество

Впрочем, я и так себя чувствовала как освежеванная. Все взгляды обращаются на меня. Как бы не вскочить на ноги да не кинуться за дверь. Уж не блеск ли это подозрения в глазах капитана Дюнуа? Некое отвращение во взгляде канцлера Монтобана? Епископ, тот попросту вне себя, как если бы кто-то взял да разрушил бережно выстроенный им мир — просто для того, чтобы его, епископа, позлить. Интереснее всего выглядит лицо Шалона. Точно окно, забранное глухими ставнями. Хотя и его обостренный интерес никакому сомнению не подлежит.

Но лишь взгляд Чудища обрушивается на меня, подобно удару.

Не смотреть на него, не смотреть, не смотреть…

Если я не подниму на него глаз, мне не придется воочию увидеть отвращение и презрение, клубящиеся над ним, точно пар над кипящим котлом.

А Исмэй… Что она чувствует ко мне теперь? Я дольше всех знала ее и ни разу даже не намекнула, к какому роду принадлежу.

Я лишь смотрю прямо перед собой и слегка притопываю ногой, словно помирая от скуки.

Первой подает голос Исмэй:

— Простите, матушка настоятельница, о чем это вы речи ведете, ведь Сибелла — дочь Мортейна, а не д'Альбрэ?

Я готова сорваться с места и крепко обнять названую сестру.

— Конечно, дитя, — отвечает аббатиса. — Она происходит из чресл святого Мортейна, что со временем и привело ее в нашу обитель. Но до четырнадцати лет Сибелла воспитывалась в доме д'Альбрэ, и, естественно, граф считал ее своей дочерью.

Дюваль ерзает в кресле, и я не могу истолковать взгляд, который он бросает на аббатису. Постепенно до меня доходит, что он ей не доверяет.

— Я думаю, — говорит он, — важнее всего то, чьей дочерью считает себя сама госпожа Сибелла. Что скажете, госпожа?

Я поднимаю голову, и его серые глаза кажутся такими добрыми… Он дает мне шанс отмести все обвинения, и я догадываюсь, за что его так полюбила Исмэй.

— Счастливейший миг моей жизни, — произношу я, — наступил, когда мне сказали, что вовсе не д'Альбрэ зачал меня. Как ни темны пути Мортейна-Смерти, Он — что свет небесный по сравнению с графом. И поэтому — о да, я считаю себя дочерью Мортейна!

Теперь в кресле принимается ерзать уже Чудище, и каждая крупинка моего существа кричит криком, призывая не быть такой трусихой и посмотреть на него наконец. Но я не могу. Я уверена: увиденное тотчас разобьет мое и без того истерзанное сердце. А к этому я совсем не готова.

— Вот теперь все ясно, — говорит герцогиня. — И сдается мне, если в сказанном госпожой Сибеллой есть хотя бы толика правды, нам не повредит учесть эти сведения при составлении наших планов. Мы ждем вражеского наступления с севера, но, похоже, следует поглядывать и на юг. Хотя бы на всякий случай.

Капитан Дюнуа поглаживает подбородок и медленно кивает, выражая согласие:

— На мой взгляд, это разумно.

— Да уж, не повредит, — уступает канцлер.

И лишь епископ упрямится.

— Боюсь, — говорит он, — тем самым мы только распылим силы.

— Пусть так, — подводит итог герцогиня. — Давайте исходить из предположения, что услышанное нами от госпожи Сибеллы — истина до последнего слова. — И, отвернувшись от епископа, обращается ко мне: — Скажите, милая, что вы еще посоветовали бы нам учесть?

— Мы заключили помолвку с императором Священной Римской империи, — добавляет Дюваль. — Можно объявить об этом в открытую, если, по-твоему, это как-то повлияет на д'Альбрэ. Другое дело, что французы, прознав, тотчас обрушатся на нас со всем войском.

Я качаю головой:

— Боюсь, подобная новость лишь подтолкнет д'Альбрэ к немедленным действиям. Он не отступится, а, скорее, захочет сорвать этот брак. А вот с тем, что обезопасить государыню может только замужество, я целиком и полностью согласна. Нужно, чтобы свадьба состоялась без дальнейшего промедления.

Дюваль улыбается, но с таким видом, словно хочет сказать: твоими устами да мед бы пить. Вслух он отвечает:

— Это не так-то просто — император сейчас в Венгрии бьется.

Я думаю о том, что без сильного войска, без могущественного мужа герцогиня обречена.

— Госпожа Сибелла, — звучит девичий голос.

Я вскидываю глаза.

— Вы выглядите совершенно измотанной, — говорит герцогиня. — Повелеваем вам удалиться к себе и как следует отдохнуть, чтобы мы могли переговорить еще и завтра. Позвольте напоследок вновь поблагодарить вас за великий подвиг, который вы совершили ради нашего дела.

Я встаю и низко склоняюсь перед государыней:

— Ваша светлость, это была честь для меня.

И дивлюсь собственной искренности. Как я рада, что сумела сделать для нее кое-что, помимо очередных убийств! Пусть даже тот, кого я спасла, сейчас сверлит меня полным ярости взглядом.

Я выхожу в зал следом за аббатисой, крепко сжав зубы. Когда никто больше не может нас слышать, я — к ее и своему изумлению — протягиваю руку и трогаю настоятельницу за плечо. Она мгновенно останавливается и пристально смотрит на мои пальцы. Сердце у меня колотится от собственной дерзости, но руку я убираю не сразу. Лишь после этого аббатиса устремляет непроницаемый синий взор мне в лицо и вопросительно поднимает брови.

— Почему? — спрашиваю я. — Почему вы рассказали им, кто я?

Она чуть хмурится:

— Потому что они должны знать: тебе можно верить.

Я внимательно смотрю на нее. Что, вот так просто? Неужели она всего лишь хотела придать весу моим словам?

— Узнав о моем происхождении, они вправду отбросили сомнения, — говорю я. — Но мне все-таки кажется, что вам было бы достаточно лишь подтвердить сказанное мной, не открывая всей правды.

Правды, состоящей в том, что я из семьи, известной своей жестокостью и бесчинствами. Не говоря уже о том, что эту самую семью я теперь предала. А ведь многие только это в моих деяниях и усмотрят.

Настоятельница нетерпеливо отмахивается:

— Не имеет значения, что им известно. Наоборот, пусть задумаются, какими могущественными орудиями располагает обитель и какие длинные у нее руки.

И, коротко кивнув, она уходит. Я остаюсь, чувствуя себя агнцем, принесенным на алтарь ради возвышения монастыря.

Без какой-либо внятной мысли иду к выходу из дворца. Мне не хочется возвращаться к себе, я жду Исмэй. Сейчас она отыщет меня, и в глазах у нее будет укоризна и боль.

Прохладный вечерний воздух нимало не остужает мой гнев. Вся кожа зудит, словно из меня что-то рвется наружу. И я делаю единственное, что пришло в голову: шагаю куда глаза глядят. Все равно куда, лишь бы подальше от дворца, от аббатисы, от Чудища, который наверняка чувствует себя преданным. Даже при моем таланте все портить я невольно поражена, с какой быстротой успела уничтожить вроде бы зародившуюся между нами дружбу.