Темной ночью

Дождь слепил глаза, погасил последние отблески света, и идти можно было только ощупью. Позади, в двух шагах, сопела лошадь; вздыхал и ругался извозчик.

Огненная стрела скользнула по небу, окутанная какою-то синеватой дымкой, и, как будто, совсем близко, в нескольких шагах, зарылась в землю. Под резким ударом грома Никонов невольно присел и съежился.

Эта молния словно открыла новый источник дождя там, наверху. Он полил теперь сплошными потоками, и крутился, и метал, разбиваемый вихрем, журчал в переполнившихся колеях и рытвинах.

Извозчик перестал ругаться и жаловаться, примолк.

Кустарник исчез. Но теперь по обе стороны дороги нога глубоко уходила в жирную, размокшую, вспаханную землю. В башмаках у Никонова хлюпала холодная, грязная вода. Он заговорил с извозчиком, сдерживая тоску и злобу:

– - Ну, как дела? Не ошиблись мы?

– - Известно, ошиблись. Экое время идем и все ничего нету.

– - Так как же теперь?

– - Еще пойдем. Тпру... Плетень какой-то.

Оставили лошадь и вдвоем отправились на исследование. Но никаких признаков близости деревни не было: ни огня, ни собачьего лая. Даже навозным дымком не пахнет.

– - Плетень-то -- весь тут! Всего два звена... Чалдон какой-нибудь баловался!
– - решил извозчик. Потом, согнувшись, чтобы лучше видеть почву, прошел еще несколько шагов вперед и с досадой хлопнул ладонями по мокрым бокам.
– - Эва... Опять раздвоилась... дорога-то! Ну, что ты тут будешь делать, скажи на милость? Хоть ложись да закапывайся.

– - Нужно же куда-нибудь ехать!
– - с сердцем сказал Никонов.
– - Что? Или ты так и будешь стоять здесь?

– - По обеим сразу, чай, не поедешь. А которая правильная-то? Разбери...

– - А, черт... Поезжай, где хочешь. Куда-нибудь доберемся. До стога, что ли... Под сеном заночуем.

– - Да-а... Разве что под сеном.

Тронулись. Димочка заколыхался в пролетке из стороны в сторону, словно большой черный мешок. У Никонова все хлюпала вода в башмаках, -- и в правом, дырявом, сильнее: хлюп... хлюп... хлюп...

– - Огонь!
– - каким-то не своим, перехваченным голосом гаркнул извозчик.
– - Да лопни мои глаза, ежели не огонь!

Там, далеко, где тьма всего гуще, так что даже яркие факелы молний не могут ее разорвать, -- что-то робко блеснуло. Помигало бледным, красненьким светом -- и спряталось. Если это свет, то земной, человеческий. Нет такого дрянного, закоптелого и трусливого света на небе.

Огонек, как будто, прыгает... Спрятался теперь за кочку и не видно. А вот показался снова. Подмигнул и остановился. Словно дразнится: поймай!

– - Болотина здесь здоровая! Теперь лишь бы в топи не угрузнуть, а там доберемся и до жилья!
– - спокойным и слегка даже ленивым тоном сказал извозчик. Но вдруг опять огорчился и громко вздохнул:

– - Ох-хо-хо... Хватили мы маху!

– - Разве не хохлы это?

– - Хохлы не на болоте. Они на сухом месте и с лесочком. А это будут... Да... Очень уже мах здоровый! От города под пятьдесят верст считают. А называется -- Кочки... Не деревня, а так, выселок. Избы четыре стоят. Стало быть, мы все это время от хохлов в кривую сторону перли.

– - Теперь уже нечего жалеть. Лишь бы добраться.

– - Однако... В сухом переночуем. Кабы не коняга... Вишь, дождем его замывает, -- огонь-то. Опять пропал. А не то -- погасили.

Дорога сделала крутой поворот и, по размытому дождями склону, поднялась на сухое место. То есть, в хорошую погоду здесь было, вероятно, суше, чем на низком болоте, а теперь и на высоте было все то же самое: вода, запах гнили и черная грязь, липкая, как клей.

Из этой грязи поднялось что-то неясное, расплывшееся и придавленное сверху. Испуганно залаяли две собаки: одна густым басом, другая -- тонким и ядовитым тенорком. Приехали...

Решетчатые ворота из кривых, суковатых жердей с трудом повернулись в набухших деревянных петлях. Собаки забились куда-то в дальний угол и оттуда продолжали лаять, временами подвывая по-волчьи.

– - Эй, есть кто живой? Хозяин!

Никонов наугад подошел к одному из темных строений, с плоской кровли которого, как ребра скелета, торчали обнаженные стропила, но из открытой двери пахнуло прелым коровьим навозом, зашуршала солома. Очевидно -- хлев. Вокруг двора можно было еще разглядеть две или три каких-то постройки, с такими же низенькими стенами и растерзанными крышами, и никак нельзя было угадать, в которой из них живут люди.

Димочка, охая, сполз с пролетки на землю, и все трое топтались на одном месте, не зная, что делать дальше. А собаки жалобно подвывали и лаяли.

Наконец, что-то заскрипело, стукнуло. Недружелюбный и встревоженный голос спросил:

– - Чего надо? Что за люди?

Все повернулись на звук этого голоса и пошли было через двор.

– - Не подходи! Чего надо?
– - еще недружелюбнее крикнул невидимый хозяин.

– - Да позвольте, нам бы переночевать только!
– - с досадой сказал Никонов.
– - Не разбойники...

– - Тоже, боится!
– - проворчал извозчик.
– - А что у него и взять-то, у самохода?

Загорелась спичка и осветила сначала большую, волосатую руку, потом бородатое лицо и белую длинную рубаху с расстегнутым воротом. Бородатое лицо пытливо и подозрительно, из-под насупленных бровей, смотрело на приближавшихся гостей, понемногу отступая в глубину. Спичка догорела. Тлел еще несколько мгновений один только продолговатый уголек, потом и он упал и погас.

– - Обождите!
– - сказал голос, как будто немного успокоенный.
– - Сейчас огня вздую. Обождите там, не подходите.

Покорно остались ждать под дождем, беспомощные в этой непроницаемой темноте. И ждали долго, минут десять, перекидываясь скучными, ненужными словами и нудно сердясь.

Легла из сеней на двор полоска красного света. Замелькали и заискрились в ней водяные капли, и показалось, что дождь пошел сильнее. В руке у хозяина была теперь маленькая жестяная лампочка с лопнувшим и заклеенным бумажкой стеклом.

– - Сколько вас всех-то? Трое?

– - Трое!
– - ответил Никонов и, с жалобой в голосе, прибавил: -- Пустите, пожалуйста! Промокли мы совсем...

– - Что же, заходите... Изба-то у меня тесная. Как-нибудь уже...

Вошли. Воздух в избе был тяжелый, затхлый и такой же сырой, как на болоте, и свинцовым пластом ложился на грудь. И вся изба с одним маленьким окошечком, с большой русской печью походила на тесный и кривой склеп, какие делают в церковных подвалах, чтобы ставить туда покойников. С печки глянула женская голова, некрасивая и старообразная, с растрепанными прядями густых, скатавшихся войлоком волос; выглянула и спряталась с торопливостью запуганного волчонка.