Темные числа
Шрифт:
– Я сейчас, только волосы высушу, – крикнула Евгения через дверь ванной, – пусть Галушка пока посидит. Слышишь, Ксеня?
Секретарша слышала, и Ласканов, соответственно, тоже.
– Дело в шляпе, – сообщил похожий на кусок теста лейтенант. Маковое зернышко в уголке рта выдавало, что он умыкнул что-то со стола с закусками. С торжественной серьезностью участника самодеятельности он извлек из-за кресла алюминиевый чемодан. – Вот, хороший образец!
Евгения готова была закрыть глаза на кражу еды, но не на очередное своеволие в отношении приказов.
– Я же ясно сказала, сразу к Изотову, в копировальное! Пленки нужно переписать как можно быстрее.
Ласканов придал ускорение своей массе и выкарабкался из кресла.
– Не выпендривайся, Гриша. Раз уж ты здесь, обсудим
На экране монитора, подключенного к камерам, транслировалась генеральная репетиция церемонии открытия: пионеры с картонными перфокартами промаршировали на сцену и выстроились на пустой лестнице. Единицы и нули на табличках, которые они держали перед камерой, постепенно сложились в приветствие в двоичном коде. По незаметному сигналу пионеры одновременно перевернули таблички и поприветствовали участников Спартакиады вербально. На матричном дисплее один за другим высветились цифровые коды всех братских стран-участниц: 024… 100… 192… 200… 278… 348… 408… 496… 616… 642… 704… Цифры превратились в буквы кириллицы, окружив пиктограмму:
Автор неизвестен. Значок участника Всесоюзной математической олимпиады в Киеве, 1969 года
Пионеры опустили таблички и замахали в камеру. Мальчики в национальных костюмах станцевали «казачок»; молодежная команда Федерации художественной гимнастики выполнила комплекс упражнений. На заднем плане пионеры сложили из табличек компьютер, и на последних звуках музыки из него выпорхнул голубь мира. Председатель комитета Спартакиады вышел к трибуне, кивнул. Смена кадра.
Логические элементы
Ленинград, 1948 год
«В Москву! В Москву!» – кричали все: герои книг и жильцы переполненных бараков, посетители временных столовых и прохожие у входов в подвалы, где тайком курили школьники, показывая друг другу коварные приемы и подслушивая учителей. Даже в Ленинграде некоторые взрослые не скрывали страстного желания получить разрешение на переезд в Москву. Мать Леонида, однако, стремилась в Киев.
Точнее, Ирину Кирилловну Птушкову тянуло в Феофанию на окраине Киева, где располагался монастырь, который на днях преобразовали в техническую лабораторию.
«Тебе понравится, я уверена. Вокруг дубовые рощи…» – Аргумент не убеждал Леонида. Стрелки, обозначавшие наступления, и линии фронта дважды пересекали [2] столицу Украинской ССР, и на школьной карте виднелись многочисленные точки от булавок. Вернувшись в Ленинград после снятия блокады, он понял, что могут представлять собой эти точки. Достаточно сложить два и два, считал он, и станет очевидно, как выглядят Феофания и прочие районы и пригороды Киева: дубовые рощи теперь закрытые зоны, там наверняка полно мин и неразорвавшихся бомб. Это было похоже на правду, но Леонид не особо старался убедить мать, наверное, потому, что знал: она припомнит ему заметку, написанную им несколько недель назад для стенгазеты. И в самом деле, мама незамедлительно указала на основной тезис, который он позаимствовал у Всесоюзного радио: «Именно там, на дважды выжженной земле, сейчас строится лучшее будущее».
2
Имеется в виду битва под Киевом в июле – сентябре 1941 года, известная как «Киевский котел» и закончившаяся разгромом Красной армии, и Киевская наступательная операция (3-13 ноября 1943 года), в результате которой столицу освободили. – Примеч. ред.
Леонид вздохнул.
– Папа найдет нас там, Лёнчик, – попыталась уверить мама, но он остался глух.
– Ты же всегда говорила, что для работы тебе нужен только лист бумаги, – сказал Леонид.
Ирина Кирилловна, недавно успешно окончившая аспирантуру, объяснила, что в последнее время появилось много возможностей
и Феофания – лучшее место для продолжения исследования. И спецпайки, которые там выдают, им обоим не помешают. Она снова упомянула Сергея Алексеевича Лебедева: впечатлившись диссертацией, он предложил Ирине работу в технической лаборатории. Больше она ничего не могла или не хотела говорить Леониду в те вечера, но глаза ее загадочно блестели. Как полярное море при полной луне И как болото в утреннем свете.Эти слова бабушка Леонида вышила когда-то на шелковой скатерти. Скатертью накрывали туалетный столик в комнате Птушковых, поэтому остальные строчки прятались в складках. Но Леонид давно научился вполне прозаически толковать необычный блеск в глазах матери. Ведь и его левый глаз болотно-коричневого цвета горел глубокой жаждой знаний. А серый правый глаз выдавал то не соответствующую возрасту мудрость, то некоторое пренебрежение, потому что Леонид много читал и уже кое-что понимал или начинал понимать. Когда в глаза попадала пыль или цветочная пыльца, взгляд затуманивался слезами и становился страшно печальным. Учителя знали, что отец Леонида пропал без вести по пути с фронта домой, и пытались утешить мальчика, рассказывая о тысячах детей, оставшихся в войну сиротами. Сейчас, когда Леонид снова перевязал веревками чемодан, прощался с только что обретенными друзьями и в очередной раз покидал Ленинград на неопределенный срок, его, наверное, считали храбрым: березы еще не цвели, а страшная пыль была погребена под снегом.
Феофания, 1950 год
Биметаллическая пружина испорченного термометра застряла на нуле, уже неделю прибор показывал правильную температуру только в полдень. Приближалась весна, но пруд все еще был покрыт толстым льдом, Сергей Алексеевич мог и дальше по воскресеньям приучать сотрудников к зимнему плаванию. Он уже разбил ледяную корку на воде в купальне, подкатил к краю балки для опоры. Затем растер тощий торс снегом и спустился по вырубленным во льду ступеням в воду. Несколько раз с наслаждением фыркнув, заведующий лабораторией вновь ухватился за нить мыслей:
– …И теперь ко всем трубкам у-ф-ф-ф подать добавочное напряжение у-ф-ф-ф стабилизировать сигнал у-ф-ф-ф снизить торможение в цепи…
Аспиранты и техассистенты сбросили купальные полотенца и один за другим окунулись в воду. Леонид, ковылявший наискосок через пруд № 3, слышал, как они сопят и охают. Леонид опирался на костыли, а загипсованную ногу поддерживала стальная кошка. Кроме него, только сторожу Кузьменко и страдающему хроническим насморком офицеру службы безопасности Ниточкину удалось отвертеться от регулярных закаливающих процедур. Оба сидели на деревянных скамеечках у собственной проруби и проводили внеплановые эксперименты. Старик Кузьменко как раз сменил наживку, привязал к подлеску еще большую, вырезанную из куска покрышки бутафорскую рыбу и окунул ее в стеклянную банку с маслянистой смесью из-под шпрот. Стоило пропитанной маслом наживке погрузиться на глубину, как Кузьменко тут же резко дернул леску. Ниточкин рассмеялся, увидев, с каким усилием старик вытаскивает добычу:
– Еще один сапог фрица в твою коллекцию.
Однако над водой уже показалась острая морда щуки. Вытаскивая буквально поросшую мхом щуку на лед, Кузьменко опрокинул скамеечку.
– Какой еще сапог? Не удивлюсь, если мы у нее в желудке найдем целую ногу, – пропыхтел он.
Хищная рыба била плавниками по льду, словно выказывая уважение старику. Она разевала пасть, и появлялись кровавые пузырьки. Нет, не только пузырьки.
– Стимнябещегжусь, – услышал Леонид булькающие звуки.
Ниточкин воскликнул, заглушая щуку:
– Кузьменко, посмотри на спинной плавник.
Левой рукой Ниточкин выхватил нож и, ловко сделав два надреза, вытащил из плавника бронзовую пластину.
– Тут что-то выгравировано, – сообщил он и потер пластину о пальто. – «Esox lucius rex. Промаркирована и выпущена в… 1884 году? Вернуть Е. И. В., Академия наук, СПб.». Это что, шутка? – накинулся офицер службы безопасности на старика Кузьменко. Тот вытащил крючок из щучьей пасти, осторожно снял наживку.