Темные кадры

Достаточно сделать шаг из своей камеры, чтобы понять, к какой социальной страте ты принадлежишь: лично я отношусь к группе тех, кто немедленно получает удар кулаком в морду и из кого вытряхивают все, что еще не забрала администрация. Я даже не заметил, как этот тип приблизился: я оказался на полу с расквашенным носом. Он склонился надо мной, взял мои часы и обручальное кольцо, потом зашел в мою камеру и сгреб там все, что ему приглянулось. Поднявшись на ноги, я сказал себе, что последнее общение с Мехметом с точностью предвосхитило события моей будущей жизни, но с двумя существенными различиями: во-первых, победа переместилась в другой лагерь, а во-вторых, число потенциальных Мехметов явно превышало то, что предусмотрено для одного-единственного человека. Сражение началось не в мою пользу. Остальные глазели на меня, сложив руки. Унизительным было не только схлопотать по морде вот так, с первых же шагов; можно сказать, что нечто подобное случалось со мной с первых же дней моей безработной жизни. Нет, унизительным было оказаться жертвой действия, которое предвидели все, кроме меня. Парень, который перетряс все мое добро, просто оказался проворнее других, меня поджидавших. Он в два счета довел до моего сведения, что это место – зверинец и отныне за все придется сражаться.

С тех пор как я здесь, сюда прибыло человек тридцать новых заключенных, и единственные, кто умел за себя постоять, были рецидивисты. Стать новичком в моем возрасте не очень-то утешительно. Я заметил, кстати, что в дальнейшем поступал как другие: скрещивал руки и наблюдал за спектаклем.

Николь пришла повидаться со мной в самом начале моего заключения. Мой нос напоминал свиной пятачок. Мы представляли собой довольно «парадоксальную пару», потому что Николь, напротив, постаралась и была прекрасна, как день, – великолепно подкрасилась, надела пестрое платье с зап'aхом спереди, которое я обожал, потому что всегда дергал за маленький шнурочек… короче, она хотела выразить мне доверие, желание, она хотела сделать мне как лучше, придать спокойствия, которого ситуация совершенно не внушала, но которое она считала необходимым, чтобы вступить в грядущий период нашей жизни. Когда она увидела мое лицо, то сделала вид, что все нормально. Ей это дорогого стоило, потому что медбрат, не отличавшийся деликатностью, только что поменял мне повязки. Снова началось носовое кровотечение, в каждую ноздрю был воткнут большой ватный тампон, дышать приходилось ртом, а ранки по обеим сторонам шва все еще были покрыты кровяной коростой. Еще мне было немного больно открывать правый глаз, веко увеличилось раза в три. Заживляющая мазь была желтой, как моча, и блестела в неоновом свете.

Итак, Николь усаживается напротив меня и улыбается. Тут же отбрасывает вопрос «Как дела?» и начинает рассказывать о дочерях, вглядываясь в какую-то воображаемую точку в середине моего лба; заговаривает о доме, о всяких бытовых мелочах, и через несколько минут молчаливые слезы начинают катиться по ее щекам. Она продолжает говорить, словно не замечая их. Наконец слова застревают у нее в горле, а поскольку она думает, что показала себя слабой в то время, когда я нуждался в ее силе, она произносит: «Прости» – очень просто, вот так, «прости», – и опускает голову, раздавленная масштабом катастрофы. Решается достать из сумки платок и роется там бесконечно долго. Мы оба опускаем голову, побежденные.

Я осознаю, что впервые с момента нашего знакомства мы до такой степени разделены.

Это «прости», сказанное Николь, действительно надрывает мне душу, потому что ей сейчас очень трудно, а это только начало. Надо заполнять столько бумаг, проблемы так и сыплются. Я говорю ей, что она не должна чувствовать себя обязанной приходить сюда, но она отвечает:

– Я и так сплю без тебя…

От ее слов у меня буквально перехватывает горло.

А потом, когда ей удалось все-таки взять себя в руки, превозмочь свое горе, Николь захотела задать мне несколько вопросов. Она столько всего не понимала. Что на меня нашло? Физически я больше не походил на ее мужа, и мои поступки тоже не могли быть поступками человека, которого она потеряла.

В кого я превратился? Вот вопрос.

Это как при несчастных случаях: ее мозг зациклился на второстепенных деталях. Она до сих пор под впечатлением.

– Как ты нашел оружие с настоящими пулями?

– Купил.

Она хотела бы спросить где, за сколько и как, но очень быстро добирается до главного вопроса:

– Ты хотел убить этих людей, Ален?

А вот на это ответить сложно, потому что да, полагаю, что да. Я заверяю:

– Конечно же нет, ну что ты…

Разумеется, Николь не верит ни одному моему слову.

– Тогда зачем ты его купил?

У меня такое впечатление, что этот пистолет будет стоять между нами еще очень долго.

Николь снова начинает плакать, но теперь не скрывает этого. Она протягивает ко мне руки, хватает мои ладони, и я больше не могу скрывать очевидное: мое обручальное кольцо исчезло. Наше обручальное кольцо, конечно же, уже отдано за отсос молодому проституту, который несколько дней поносит его в ухе, пока не обменяет на дозу дури, колес или метанола… Николь ничего не говорит, она заносит информацию в ту колонку, которая в один прекрасный день позволит оценить объем наших совместных потерь. И возможно, итог нашего банкротства.

Я прекрасно знаю, что у нее вертится на кончике языка единственный вопрос, который она никогда не задаст: «Почему ты меня покинул?»

Однако хронологически самым первым посещением был визит Люси. Естественно. Копы арестовали меня и спросили, есть ли у меня адвокат, я назвал Люси. Кстати, она была готова прийти. С момента, когда меня арестовала ББР, Люси знала, что ей я позвоню первой. Она крепко обнимает меня, расспрашивает, как я себя чувствую, и ни слова о том, что сама думает о происшедшем, ни одного упрека – это такое облегчение! Именно поэтому я не стал бы звать ее сестру, даже если бы та была адвокатом.

Полицейские устроили нас в маленькой комнатке, и время пошло. Мы не стали давать волю излияниям, боясь, что нас обоих захлестнут эмоции, и я спрашиваю Люси, каковы следующие действия, как все будет развиваться дальше. Люси в общих чертах описывает мне процедуру, но, едва осознав, в чем недопонимание, мгновенно реагирует:

– О нет! Нет, папа, это невозможно!

– Не понимаю почему. Совсем наоборот: я в тюрьме, моя дочь – адвокат, что может быть логичней!

– Я адвокат, но я не могу быть ТВОИМ адвокатом!

– Почему? Это что, запрещено?

– Нет, не запрещено, но…

– Но что?

Люси посылает мне очень милую улыбку, которая напоминает мне ее мать, что при данных обстоятельствах вгоняет меня в полную депрессию.

– Послушай, – говорит она как можно убедительней, – то, что ты там сделал, папа, уж не знаю, отдаешь ли ты себе полностью в этом отчет, но это очень… серьезно.

Она обращается ко мне как к ребенку. Я делаю вид, что не замечаю этого: ее реакция кажется мне естественной, учитывая, в каком направлении пошел разговор.

– Я не знаю, как судья станет квалифицировать факты. Имеет место как минимум «незаконное лишение свободы», возможно «с отягчающими обстоятельствами», а поскольку ты стрелял в полицию…

– Я не стрелял в полицию, я стрелял в окна!

– Да, такое возможно, но за окнами была полиция, и это называется «вооруженное нападение на представителя власти».

Когда ничего не понимаешь в юриспруденции, подобные выражения вызывают мгновенный страх. И возникает единственно важный вопрос:

– И на сколько это тянет? По максимуму?

Горло пересохло, язык тоже, и такое ощущение, что голосовые связки скребут по наждачной бумаге. Люси вскидывает на меня глаза и какое-то мгновение пристально вглядывается. На нее легла самая трудная задача: заставить меня выдержать испытание реальностью. И она выполняет ее с блеском. Моя дочь – чертовски хороший адвокат. Она говорит медленно, тщательно артикулируя каждое слово:

– То, что ты сделал, – это почти самое худшее: максимальное наказание, папа… Тридцать лет лишения свободы.