Темные кадры

До сих пор эта цифра была предположением. В устах Люси она превращается в безумную реальность.

– А всякие сокращения срока?

Люси вздыхает:

– Не тот случай, уверяю тебя…

Тридцать лет! Эта перспектива меня просто убила, и Люси это прекрасно видит. Я и так в плачевном состоянии. Ее подтверждение меня просто добило. Наверное, я расплылся на стуле и не мог больше себя контролировать – я плачу. Знаю, что нельзя, что плачущие старики – самое непристойное зрелище, но это сильнее меня.

Прежде чем ввязаться в схватку, то есть за два дня до захвата заложников, я отвел на все про все меньше двух часов, чтобы прикинуть юридические риски. Я открыл и пролистал две-три книги по юриспруденции, рассеянно почитал: мною владела бешеная ярость. Я знал, что ввязываюсь в нечто отчаянное, но последствия были куда более абстрактны, чем моя ненависть.

Я умру здесь – вот что говорю я себе сейчас.

И достаточно глянуть на Люси, чтобы понять, что она думает то же, что и я. Даже о половине этого срока, даже о пятнадцати годах невозможно и помыслить. Сколько мне будет, когда я выйду, – семьдесят пять, восемьдесят?

Даже если я умудрюсь сделать так, чтобы мне не расквашивали физиономию пару раз в месяц, – это невозможно.

Я плачу навзрыд. Люси сглатывает слюну.

– Мы будем бороться, папа. Во-первых, это максимальный срок, и нигде не сказано, что присяжные…

– Как – присяжные? Разве не судья?

– Конечно нет, папа! – Она в ужасе от глубины моего непонимания. – То, что ты сделал, подлежит суду присяжных.

– Присяжных? Но я не убийца! Я никого не убил!

Мои слезы, смешанные с возмущением, смехотворны. Для Люси ситуация становится все более и более сложной.

– Именно поэтому тебе требуется специалист. Я тут поспрашивала и на…

– У меня нет средств платить специалисту.

– Мы найдем деньги.

Я утер лицо тыльной стороной ладони:

– Правда? И где же это, интересно? Стой, у меня идея: давай попросим у Матильды и Грегори одолжить нам то, что я им оставил!

Люси раздражена. Я продолжаю:

– Оставь это. Не важно, я буду защищать себя сам.

– Даже не думай! Наивность в таких делах приводит только к одному результату: ты получишь по полной!

– Люси…

Я беру ее за руку и пристально смотрю в глаза:

– Если это будешь не ты, значит буду я. Но никто другой.

Моя дочь осознает, что не помогут ни убеждения, ни даже аргументы. Она понимает, что, возможно, ей ничего не остается, и чувствует себя совершенно беспомощной.

– Почему ты просишь меня об этом, папа?

Ко мне вернулось спокойствие. У меня перед ней огромное преимущество: я знаю, чего хочу. Я хочу, чтобы моя дочь была моим адвокатом. Я думал об этом беспрерывно все последние часы. Для меня иного выхода нет. Мое решение окончательно.

– Мне скоро шестьдесят, Люси. На кону – оставшиеся годы моей жизни. Я не хочу доверять это кому-то, кого не знаю.

– Но это же не психотерапия, папа, – это заседание суда присяжных! Тебе нужен профессионал, специалист! – Она пытается найти слова. – Я не знаю, как работать с судом присяжных, это же совершенно особое дело. Это… это…

– Это то, о чем я тебя прошу, Люси. Если ты не хочешь, я пойму, но если не ты…

– Ну да, ты мне уже говорил! Это шантаж!

– Конечно! Я рассчитываю, что ты меня любишь достаточно, чтобы согласиться помочь мне. И если я ошибаюсь, скажи!

Голос мой поднялся и тут же заглох. Тупик. Больше мы ничего друг другу не говорим. Она нервно моргает. Думаю, она уступит. Пусть эта мысль пробьет себе дорогу у нее в голове. У меня есть шансы.

– Я должна подумать, папа. Я не могу тебе ответить вот так сразу…

– Не торопись, Люси, время есть.

Но на самом деле времени нет. Очень скоро придется совершать кучу всяких процессуальных, судья потребует сообщить, с кем ему обсуждать дело, мне нужны будут советы, какой линии защиты придерживаться, начнутся ужасные сложности…

– Я подумаю. Не знаю.

Люси нажимает на звонок. Больше ей сказать нечего. Мы быстро прощаемся. Не думаю, что она затаила на меня обиду. Пока еще нет.

34

Мое дело очень быстро попало на первые полосы. В том числе и в вечерние новости по телевизору, что вряд ли улучшит отношение ко мне судьи, которому такое внимание прессы наверняка не понравится. Через день после ареста у меня появилась надежда, что ко мне потеряют интерес, потому что крупный босс тоже оказался в тюрьме за экономические хищения в астрономических размерах (мы в одном и том же следственном изоляторе, только ему полагается камера для особо важных персон). Может, таких, как он, перебор, а потому связанные с ними дела становятся банальщиной, – во всяком случае, передышка длилась недолго, и внимание прессы вновь переключилось на меня. Моя история находит более широкий отклик, чем его, потому что куда больше людей способны отождествить себя с безработным, у которого отказали тормоза, чем ощутить родство с крупной финансовой шишкой, который украл сумму, в шесть раз превышающую весь его фондовый опцион [20] .

20

 Фондовый опцион – право на приобретение акций компании в какой-либо момент времени по заранее установленной цене. Фондовый опцион зачастую предоставляется компанией в качестве поощрения своим директорам и высшему руководящему персоналу.

Журналисты провели параллель между моим захватом заложников и происшествиями в Америке, когда подростки расстреливали преподавателей и одноклассников. Я выглядел человеком, на которого безработица подействовала как лоботомия. Одержимым. Репортеры поговорили с моими придурками-соседями («Ну что вы, он был очень спокойным соседом. Кто б мог подумать…»), кое-какими бывшими сослуживцами («Ну что вы, он был очень спокойным сослуживцем. Кто б мог подумать…»), с моим куратором из Центра занятости («Ну что вы, он был очень спокойным безработным. Кто б мог подумать…»). Любопытно было наблюдать подобное единодушие в данном вопросе. Полное впечатление, что присутствуешь на собственных похоронах или читаешь свой некролог.

Со стороны «Эксиаль» тоже не преминули высказаться.

Прежде всего его светлость Поль Кузен himself [21] . Проявленное им мужество, разумеется, позволило ему снова завоевать доверие его работодателей. Возвращен в лоно. Именно то, о чем я сам мечтал. Я так и вижу его в Сарквиле: руководит увольнениями, которые затронут больше трехсот семей; он будет бесподобен.

Он так же гениален перед камерами, как и передо мной в финале захвата заложников: несгибаем, непримирим. Чистая вертикаль. Концентрат первых кальвинистов и пуритан Нового Света в одном флаконе. Поль Кузен – это капиталистическая версия Торквемады. По сравнению с ним статуя Командора – просто Микки-Маус. Не из тех, кто дает слабину. Я его узнаю на экране. Как в тот момент, когда он встал лицом к лицу со мной: прямиком к сути дела. Он само совершенство. «Недопустимо, чтобы предприятие становилось местом преступных действий». Он даже набросал картину: если все безработные начнут брать в заложники своих потенциальных работодателей… Представьте себе. Дрожь берет. Идея, которую он желает донести, яснее ясного: руководящие работники глубоко осознают лежащую на них ответственность, и всякий раз, когда какой-нибудь правонарушитель соберется сорвать зло на своем предприятии, он рискует встретить на своем пути очередного Поля Кузена. Действительно устрашающая перспектива.

21

 Собственной персоной (англ.).

В качестве американской кинозвезды выступает президент и генеральный директор Александр Дорфман. Он жертва. Сдержан, глубоко удручен столь ужасным происшествием. Грандиозен. Александр Дорфман, как должно быть известно каждому, – это президент, который очень испугался за своих сотрудников, он воплощение человечности. Он вел себя стоически, что вполне естественно, учитывая возложенную на него ответственность, он отдал бы жизнь за своих работников, это совершенно очевидно, он не колебался бы ни секунды. В отношении меня он беспощаден в высказываниях. Я угрожал его руководящим работникам, а таких вещей он не прощает. Подтекст понятен: боссы не позволят, чтобы им досаждали всякие безработные, даже вооруженные. Многообещающий посыл для грядущего судебного процесса.