Темные кадры

Прекрасная улыбка Шарля. Братская и великодушная. Такая же, как всегда. «За меня будь спок».

Он смотрит мне в глаза. Проезжая, поднимает руку в моем направлении.

Его индейский жест.

Мгновение спустя – чудовищный грохот.

Две машины на полном ходу сошлись в лобовом столкновении. И упали одна на другую, сплетенные, спрессованные, искореженные.

Тела, если буквально не раздробились во время столкновения, были изрешечены множеством металлических обломков.

Огонь полыхнул разом.

Все кончено.

54

Я ужинаю у Матильды. Звоню, стоя на лестничной площадке с цветами в руках, в своем прекрасном костюме из шелка-сырца в тонкую полоску. И с огромными часами ныряльщика на светящемся зеленом браслете на руке, с которыми никогда не расстаюсь, чего, естественно, никто не понимает. Дверь всегда открывает Грегори, а Матильда всегда радостно кричит издалека, с кухни: «Папа, ты уже пришел?» Мой зять неукоснительно жмет мне руку так крепко, что я всегда чувствую в этом вызов, приглашение к мужской борьбе. Я никогда не борюсь. Прошли те времена.

Матильда появляется, когда я захожу в гостиную. Она говорит всегда одно и то же, откидывая прядь:

– Господи, я, наверное, ужасно выгляжу. Папа, налей себе виски, я сейчас приду.

После чего исчезает в ванной комнате как минимум на полчаса, в течение которого мы с Грегори обмениваемся кое-какими банальностями, частое использование которых убедило нас, что они вполне безопасны и не влекут за собой никаких последствий.

Он поднабрался уверенности в себе, наш Грегори, с тех пор как воцарился в центре квартиры, которую я им подарил, – большие пятикомнатные апартаменты в самом сердце Парижа. Глядя, как он наливает аперитив и принимает вальяжные позы, можно действительно подумать, что своим настоящим положением он обязан исключительно собственным великим достоинствам и бесспорно превосходным качествам. На самом деле мы как два боксера: обязаны своим успехом тому количеству ударов по морде, которые получили. Я никогда ничего не говорю. Молчу. Улыбаюсь. Говорю «хорошо», дожидаюсь дочери, которая наконец появляется всякий раз в новом платье и с порога начинает кружиться передо мной, спрашивая: «Тебе нравится?» – как если бы я был ее мужем.

Я стараюсь разнообразить комплименты. Придется составить список прилагательных про запас ввиду предстоящих вечеров. Учитывая, что их по одному в месяц, каждый второй четверг, я быстро исчерпаю свои скудные лексические резервы.

А пока что меня все время застают врасплох. Говорю: «Восхитительно», но это как-то устарело, или «Классно», ну, что-то в этом роде.

Словечки Шарля, как мне кажется.

В окно видны шпили собора Парижской Богоматери. Я потягиваю виски, который Матильда покупает специально для меня. У моей дочери стоит моя бутылка. Из чего вовсе не следует, что я заделался алкоголиком. Напротив, я изо всех сил стараюсь держать себя в форме. Николь относится к этому очень серьезно, к уходу за собой. К требовательности по отношению к себе. Я записался в спортзал неподалеку от нее. От меня это далековато, не знаю, почему я выбрал именно его, но так уж получилось.

Мы ужинаем. Матильда достаточно деликатна, чтобы сразу рассказать мне все новости о Люси, она знает, как я их жду. Это моя единственная связь с ней после конца той истории.

А конец отношений с ней наступил в квартире на авеню де Фландр. Я никого не ждал, в дверь позвонили, открываю, стоит Люси, я говорю:

– А, это ты.

Она говорит:

– Шла мимо и вот зашла. – И заходит.

Нетрудно догадаться, что врет. Не мимо шла, а пришла специально. И достаточно посмотреть на ее лицо… Кстати, она сразу приступает к сути дела. В этом ее сила. Нет в ней общепринятой вежливости, и плевать ей на соблюдение приличий.

– А сейчас у меня к тебе несколько вопросов, – говорит она, поворачиваясь ко мне лицом.

Она не заговаривает о том, чтобы присесть или пойти поужинать, ничего такого, она говорит: «Сейчас» – и слова падают тяжело, очень тяжело, я опускаю голову в ожидании первого снаряда и знаю, как все будет трудно.

– Но, – продолжает Люси, – начну я с первого и главного из всех вопросов: папа, ты действительно считаешь меня полной дурой?

Очень скверное начало.

Накануне я выписал всем чеки. Очень солидные чеки. Матильда восприняла свой как то, чем он и был: невообразимый подарок к Рождеству в середине года. Как если бы она выиграла в лотерею.

В сущности, чеки не настоящие. Просто символ. Я объяснил им, что сами эти миллионы евро размещены в «налоговом рае», и не в одном, и, чтобы использовать подобные суммы, нужно принимать определенные предосторожности, имея в виду налоговую полицию, идти на некоторое трюкачество, ничего серьезного, просто вопрос времени, я сам всем займусь.

Николь аккуратно положила свой чек перед собой. Она в курсе уже несколько дней. Я сразу все ей объяснил. Николь – дело особое, она не то что дочери. Она положила чек, как кладут салфетку на стол в конце трапезы. Ничего не говорит. Какой смысл повторяться. Просто не хочет портить удовольствие дочерям.

Люси посмотрела на подарок, и сразу стало заметно, что он вызвал у нее напряженные размышления. Она пробормотала: «Спасибо», выслушала мои воодушевленные объяснения с неослабным, но задумчивым вниманием. Как если бы произносила речь параллельно с моей.

В тот вечер я сказал дочерям: «Что бы ни случилось, теперь ваше будущее обеспечено. На то, что я вам сейчас даю, вы сможете купить себе квартиру, или две, или три, делать что пожелаете, чтобы чувствовать себя в безопасности; это подарок от папы».

Я расплатился со всеми.

Я разделил все на три части.

Я расплатился со всеми до последнего гроша.

Полагаю, мой жест должен был внушить немного уважения.

Так оно и было, но лишь частично. Матильда блаженствует, Грегори задает бесчисленные вопросы, пытаясь разобраться, что к чему. Рассказываю, делаю что могу, чтобы не говорить о главном, но ясно чувствую, что все идет не так, как я предполагал, не так, как я мечтал.

А назавтра явилась Люси. Она спрашивает: «Ты действительно считаешь меня полной дурой?» И продолжает, с Люси часто так: она проговаривает и вопросы, и ответы. Потому что она не переставала размышлять с первой секунды, когда увидела свой огромный чек, когда поняла:

– Ты манипулировал мной самым отвратительным образом.

Она говорит без гнева. Спокойным тоном. Именно это меня и пугает.

– Ты все время скрывал от меня правду, потому что, во-первых, думал, что я по своей наивности буду лучше тебя защищать, если буду считать тебя совершенно невиновным.

Тут она права. Тысячу раз я мог бы объяснить ей, что в действительности сделал, но полагал, что от этого ее защита станет менее эффективной. Но меня тоже можно понять. Если бы я так сделал, сейчас ее отец оказался бы в тюрьме, и на многие годы.

До самой последней секунды я совсем, совсем не был уверен, что смогу сохранить эти деньги.

Разве я мог говорить с ними об этом рассудительно? Заставить надеяться наконец-то на безбедную жизнь, а если бы у меня сорвалось, то выдернуть ковер у них из-под ног?

Именно это я и пытаюсь ей внушить, но она не позволяет перебить себя и продолжает:

– Ты хотел, чтобы я казалась искренней. Ты выставил напоказ наши отношения, ты сделал все, чтобы в глазах прессы ты предстал жертвой безработицы, бедолагой-отцом, которого защищает дочь, искренняя и великодушная. Ты получил что хотел, когда я не смогла слова вымолвить перед присяжными. Наверно, именно это мгновение и обеспечило тебе возможность выйти назавтра на свободу. Чтобы добиться этого единственного мгновения, ты лгал мне на протяжении многих месяцев, ты заставил меня поверить в то же, что и других. Ты хотел, чтобы тебя защищала я, потому что тебе нужна была наивная труженица, искренняя неумеха. Ты хотел вызвать у присяжных сочувствие. А для этого тебе нужно было, чтобы я оказалась простушкой. И не было никого в мире, кто сыграл бы роль дуры столь блистательно. Кастинг оказался бесплатным. Для лучшей защиты тебе была нужна лохушка. То, что ты сделал, гнусно.