Темный аншлаг

Он остановился в холле и стал рассматривать проспект с меню пиццы, брошенный на половик перед дверью. Под ним он обнаружил сложенный лист обыкновенной бумаги, а на нем – записку от соседки.

Уважаемый мистер Мэй,

Считаю, вам следует знать, что вас кто-то ищет.

Миссис Р.Мамулян.

Мэй нажал на дверной звонок в квартиру под номером 7, и дверь открыла миниатюрная пожилая дама с непослушными седыми волосами, собранными в пучок ничуть не меньше самой головы. Махнув дуршлагом для лапши, она пригласила его войти. Вокруг ее ног в домашних тапочках резвилась карманная собачка с выпученными глазами. Мэй медленно продвигался по голубому коридору, вдоль хрупких фарфоровых фигурок животных, пока не приблизился к гостиной, где его ожидала полоса препятствий. Каждый доступный дюйм площади был заставлен декоративными столиками, покрытыми салфеточками, стеклянными уточками, керамическими рыбками, фаянсовыми птичками, антилопами, крошечными позолоченными чашечками, а над камином возвышался огромный фарфоровый медведь, которого обвивала змея. Он удивился, как собачка умудрилась ничего не разбить.

– Я бы не стала оставлять записку – мы в чужие дела не лезем, – объяснила миссис Мамулян, – но он слонялся по темному коридору и до смерти напугал Бомонта, – (собачка тявкнула при упоминании своего имени), – и я позвала мужа. Морис заговорил с ним, но мужчина отказался назвать себя или объяснить, что он делает возле вашей двери.

– Как он выглядел? – спросил Мэй, стараясь не задеть фарфоровую статуэтку окапи.

– Ужасно, с жутким свирепым взглядом и огромными клыками, похож на оборотня.

– О, неужели? – Описание, данное его соседкой, позволило заподозрить, что она не в своем уме.

– Не могу похвалиться зрением, но он точно пытался вскрыть замок. Я хотела позвонить в полицию, но, понимаете, – она оглядела парадный ряд фарфоровых статуэток, словно те хранили в себе непостижимые таинства, – вы ведь не стремитесь к тому, чтобы все знали, чем вы занимаетесь?

Мэй зашел к себе в квартиру, оставив мокрые пакеты в холле, и присел в гостиной сделать несколько звонков. Когда он дозвонился в клинику Уэзерби, ему удалось отыскать врача, с которым за день до своей гибели виделся Брайант, и объяснить ситуацию.

– Конечно, я его помню, он ворвался прямо в приемный покой, не потрудившись получить разрешение у дежурного офицера. – Доктор Ли казался растерянным. Он явно пытался поговорить еще с кем-то в своем офисе, когда ему позвонил полицейский. – Сначала я решил, что это один из наших пациентов.

«Это похоже на Артура», – подумал Мэй.

– Он вам сказал, что он ищет?

– В конце концов да. Похоже, он очень спешил. Хотел проверить истории болезни наших давних обитателей, его интересовали записи шестидесятилетней давности. Я ответил ему, что мы их не храним столь долгий срок и в любом случае они неполные, поскольку несколько лет назад у нас случился пожар, и тогда он ушел.

– Он назвал вам имя человека, которого искал?

– Подождите. – Трубку положили и через тридцать секунд снова подняли. – Странная вещь. Он сказал, что пациент – мужчина, возможно получивший серьезную травму, и мог быть принят без имени. Я пытался ему помочь, но не знал, где начать поиски. Что я мог сказать? На тех, кто поступает в клинику на постоянное лечение, заводят историю болезни. Она содержит множество документов. Похоже, мистер Брайант надеялся, что у нас лежат жертвы войны, потерявшие память или по меньшей мере свое удостоверение личности. Я сказал ему, что если они и лечились у нас, то к этому времени уже умерли. Боюсь, он стал вести себя довольно оскорбительно.

– Да, за ним это водится, – сочувственно ответил Мэй. – Но вы были в состоянии помочь ему?

– Послушайте, я действительно не уверен. Мы здесь очень заняты.

Доктор Ли не рискнул признаться собеседнику, что один из его пациентов только что устроил пожар в женском туалете, а потом заперся в кабинке, угрожая проглотить язык, если не будут выполнены его требования. А поскольку требовал он восстановления Великой индийской изгороди [10] и встречи с покойным певцом Фредди Меркьюри, дабы обсудить скрытый смысл его стихов, всему персоналу заведения предстоял долгий день.

10

Живой забор из деревьев и кустарников протяженностью 2300 миль, пересекавший Индию в середине XIX в., отделяя районы, где добывалась соль, от районов, куда соль приходилось возить. Также назывался внутренней таможенной границей (на которой англичане взимали налог на соль).

– Он ходил по больнице, расспрашивал медсестер, – нетерпеливо ответил врач. – Хотел узнать, когда к нам поступали разные пациенты, как долго они лечились, все в таком роде. Но не думаю, что мы могли ему помочь.

– Отчего же? – спросил Мэй.

– Ну, когда мой персонал попытался ответить на его вопросы, он их проигнорировал и направился к кому-то в палату.

– Вы не знаете – к кому?

– Не представляю. Но он делал пометки в каком-то списке.

Альма Сорроубридж опустила швабру и странно на него посмотрела. Она оставалась единственной женщиной в Бэттерси, кто по-прежнему мыл крыльцо своего дома, и гордилась этим.

– Что еще за список? – спросила она.

– Список людей… пациентов. Что-то связанное с клиникой Уэзерби. Возможно, он в его комнате.

– Я продезинфицировала его этаж, но оставила все как было, – печально сказала она. – Не могу заставить себя что-нибудь выкинуть. Там полно коробок.

– Прекрасно, в них я и покопаюсь, – ответил Мэй.

Альма скрестила на груди руки.

– Их там семьдесят две.

– Господи, куда вы их все сложили?

– Я старая женщина, мистер Мэй, у меня нет сил передвигать вещи с места на место. Они там, где он их оставил, в подвале. Кроме того, я сдавала мистеру Брайанту жилье и до, и после войны. И не собираюсь рыться в его вещах сейчас, когда он отправился на небеса.

– Вы не против, если я быстро их просмотрю? – спросил Мэй.

– Думаю, нет, – шмыгнула носом Альма, – но помните, – указала она жирным пальцем на потолок, – он по-прежнему за вами наблюдает.

– Он вечно следил за тем, как я работаю. Проводите меня к коробкам.

Мэй провел несколько бесплодных часов за разбором бумаг и документов. Увы, их ассортимент вполне отражал сумбур, царивший в воображении Брайанта. Мужчины подвержены искушению что-нибудь коллекционировать. Брайант собирал книги, газеты и журналы, иллюстрировавшие несколько десятилетий его беспорядочной жизни. Пока Мэй рассматривал старые фотографии, забавные газетные вырезки, глубокомысленные монографии лишенных лицензии адвокатов, эксцентричных исследователей и психически неуравновешенных профессоров, ему пришло в голову, что из этого вряд ли выйдет толк. Шестьдесят лет бессвязных воспоминаний – просто чересчур много материалов пришлось бы расшифровывать.

Тонкое, как бумага, облако моли вылетело из коробки, хранящей не что иное, как бритвенные лезвия. Еще в одной – несколько сотен ключей, в третьей – пакетики с семенами и лотерейные билеты.

Мэй поднялся с колен и стряхнул с брюк пыль. Возможно, Брайант выбросил список. Он точно знал, что перед смертью его напарник посетил еще одно место. Архив театра «Палас».

Он вытащил мобильный телефон и позвонил, чтобы договориться о встрече. Несмотря на неопределенность, надо действовать. Реальное действие – единственное средство не сойти с ума.

12 Вглубь «Паласа»

Доктор Ранкорн уже велел дирекции театра «Палас» держать с утра двери закрытыми для публики. Ему совсем не хотелось, чтобы посетители затоптали те улики, что еще остались на ярко-красных коврах, застилавших фойе.

В театре полным ходом шли репетиции спектакля «Орфей в аду». Его премьеру без прогона назначили на вечер будущей субботы. Необычное решение устроить премьеру в день, когда критики обычно уезжают за город, приняли намеренно. Почти все билеты на первую неделю распродали благодаря прокатившимся по Шафтсбери-авеню шокирующим слухам о том, что спектакль выдержит лишь несколько представлений, иными словами, будет снят из репертуара лордом-гофмейстером. Никто толком не знал, что радикально изменили в этой постановке оперетты Оффенбаха, но заготовленные декорации изображали все муки ада, включая и вновь придуманные. Плотники рассказывали своим приятелям в пабах, что им никогда не приходилось слышать на лондонской сцене подобной похабщины, и описывали чисто символические костюмы на девушках, переплюнувшие мюзик-холл «Уиндмилл» и лишившие зрителей игры воображения.