Темный огонь

– Насколько я понимаю, ваш слуга уполномочен выражать мнение хозяина? – осведомился я саркастическим тоном.

– Дэвид совершенно прав, – отрезал сэр Эдвин. – Всякому ясно, вам заплатили за то, чтобы вы запутали это очевидное дело.

– Кстати, вы имеете представление о том, что это такое – пытка прессом? – спросил я.

Двое членов Городского совета, поднимавшиеся по ступенькам, удивленно обернулись на мой излишне громкий голос, но я уже ни на что не обращал внимания.

– Осужденный на подобную пытку несколько дней лежит, придавленный каменными плитами, задыхаясь, изнывая от голода и жажды, и мечтает лишь об одном – чтобы хребет его поскорей сломался, положив конец адским мучениям.

По лицу Сабины потекли слезы. Сэр Эдвин с сочувствием взглянул на нее и вновь вперил в меня полыхающий злобой взгляд.

– Как вы смеете расписывать подобные ужасы перед моей несчастной дочерью! – взревел он. – Вы что, не понимаете, какую скорбь испытывает сестра, потерявшая брата! Какую скорбь испытывает отец, потерявший сына! Впрочем, где вам понять, гнусный, уродливый крючкотвор! У вас ведь нет ни семьи, ни детей. Нет и никогда не будет!

Гнев исказил его лицо, в уголках рта скопилась слюна. Уже несколько человек стояло на ступеньках, наблюдая за потешной сценой. У некоторых ругательства, которыми осыпал меня сэр Эдвин, вызывали сочувственный смех. Не желая, чтобы имя Элизабет прозвучало в присутствии всех этих зевак, я решил прекратить склоку. Не удостоив сэра Эдвина ответом, я двинулся своим путем. Нидлер попытался преградить мне путь, но я метнул в нахального дворецкого столь гневный взгляд, что он счел за благо ретироваться. Множество любопытных глаз глядело мне вслед, пока я шел к конюшням, где оставил Канцлера.

Руки мои дрожали, когда я отвязывал поводья. Я погладил Канцлера по голове, словно ища у него утешения, и старый конь, надеясь, что я принес ему что-нибудь вкусное, ткнулся влажными губами мне в ладонь. Ярость сэра Эдвина вывела меня из душевного равновесия. Судя по всему, жгучая ненависть, которую он испытывал к Элизабет, окончательно затмила его рассудок, не оставив места для сомнений и колебаний. Впрочем, возможно, сэр Эдвин прав: мне, никогда не имевшему детей, трудно понять чувства отца, потерявшего единственного сына. Я перекинул через плечо сумку с книгами, забрался в седло и двинулся по улице. К счастью, сэр Эдвин и его спутники уже ушли.

Я ехал вдоль городской стены к северу, туда, где располагался упраздненный францисканский монастырь Святого Михаила. Он находился на улице, вдоль которой добротные дома соседствовали с жалкими развалинами. Вокруг было пустынно и тихо. Монастырь оказался небольшим, церковь его вряд ли превосходила размерами самую обычную приходскую. Церковные двери были широко распахнуты, и, радуясь подобной удаче, я спешился и вошел.

Оказавшись внутри, я заморгал от удивления. По обеим сторонам нефа возвышались тонкие деревянные перегородки. Шаткие ступеньки вели к многочисленным дверям, за которыми, как видно, находились крохотные каморки. Центр нефа представлял собой узкий проход, на каменных плитах пола лежал толстый слой пыли. Боковые окна были скрыты перегородками, так что в нефе царил сумрак: свет проникал сюда сквозь единственное окно, расположенное на хорах.

У дверей были прикреплены два больших железных кольца. Судя по красовавшейся на полу куче засохшего навоза, здесь привязывали лошадей. Оставив Канцлера, я двинулся по нефу. Сразу было видно, что Билкнэп не счел нужным тратить большие деньги на перестройку церковного здания. Возведенные им перегородки казались такими хилыми, что могли в любую минуту рухнуть.

Одна из дверей, выходящих на дощатый помост, была открыта. Бросив туда взгляд, я разглядел скудно обставленную комнату, освещенную разноцветными отблесками света, льющегося из витражного окна, которое служило наружной стеной убогого жилища. Изможденная пожилая женщина, заметив меня, вышла на лестницу; деревянные ступеньки слегка прогнулись под ее ничтожным весом. Она враждебным взглядом окинула мою черную мантию.

– Что, законник, вы, видно, пришли по поручению владельца этого дома? – спросила она. В голосе ее ощущался сильный северный акцент.

– Нет, сударыня, – ответил я, коснувшись шляпы. – Я представляю Городской совет и явился сюда, чтобы осмотреть выгребную яму. Нам поступили жалобы на то, что она пребывает в плачевном состоянии.

– Это не яма, а просто кошмар! – проворчала женщина, скрестив руки на груди. – Ею пользуются тридцать человек – все, кто живет здесь, в церкви и во внутреннем дворе. Вонь стоит такая, что могла бы повалить с ног быка. Ей-ей, мне жаль тех, кто живет в соседних домах. Но нам-то что делать, скажите на милость? Мы ведь живые люди и должны справлять свои надобности!

– Никто и не думает обвинять вас, сударыня. Мне очень жаль, что вы испытываете столь тягостные неудобства. Городской совет требует, чтобы все выгребные ямы были устроены надлежащим образом, однако владелец этих зданий отказывается выполнять свои обязанности.

– Этот Билкнэп – продувная бестия, – заявила женщина, смачно сплюнув. – Сколько раз мы просили его заколотить эти дурацкие окна, – добавила она, кивнув в сторону своего жилища. – Из-за этих мерзких цветных стекляшек, которые придумали паписты, мы все, того и гляди, заживо изжаримся на солнце.

Напав на свою любимую тему, женщина облокотилась на перила. – Я живу здесь с сыном и с его семьей, – сообщила она. – Всего нас ютится в этой каморке пятеро. И представьте себе, мы платим в неделю целый шиллинг. Немалые деньги за такую лачугу! Ведь здесь ничто не приспособлено для жилья. На прошлой неделе в одной из здешних комнатушек провалился пол, и бедолаги, которые там жили, едва не погибли.

– С первого взгляда видно, что здание церкви перестроено наспех и чрезвычайно недобросовестно, – заверил я.

«И зачем только эта несчастная женщина перебралась из деревни в Лондон? – пронеслось у меня в голове. – Наверняка ее семья – одна из множества фермерских семей, чья земля была отдана под пастбища».

– Вы ведь законник, – продолжала квартирантка. – Скажите, может хозяин выкинуть нас прочь, если мы не будем ему платить?

– Он имеет на это право, – кивнул я. – Но, полагаю, если вы откажетесь платить, Билкнэп будет вынужден выполнить кое-какие ваши требования, – добавил я с кривой улыбкой. – Больше всего на свете он боится понести убытки.

Говорить так о своем собрате по ремеслу было грубейшим нарушением профессиональной этики. Однако, когда дело касалось Билкнэпа, я отбрасывал подобные соображения прочь. Пожилая женщина удовлетворенно кивнула.

– А как мне пройти к выгребной яме? – спросил я.

Она указала в сторону прохода.

– Там, где раньше был алтарь, есть маленькая дверь. Выйдите в нее и окажетесь во дворе, у самой ямы. Только смотрите, зажмите нос!

Она помолчала и добавила умоляющим тоном:

– Прошу вас, сэр, постарайтесь найти управу на Билкнэпа. Жить здесь – все равно что в аду!

– Я сделаю все, что в моих силах. Поклонившись, я направился по проходу к маленькой двери, едва державшейся на разболтанных петлях. Участь моей недавней собеседницы и ее товарищей по несчастью внушала мне глубокое сострадание; но, увы, в ближайшее время, до того как иск будет рассмотрен в суде лорд-канцлера, я ничего не мог сделать для обитателей здешних каморок. Впрочем, если Верви даст взятку в конторе Шести клерков, это значительно ускорит ход дела.

Бывший монастырский двор тоже подвергся скоропалительной перестройке: крытая прогулочная арка у стены благодаря бесчисленным тонким перегородкам превратилась во множество тесных комнатушек. На маленьких оконцах вместо занавесей висели грязные тряпки; по всей видимости, эти убогие жилища предназначались для беднейших из бедных. Я зажмурился, ослепленный солнечным светом, отражавшимся от белых каменных плит двора, где еще недавно расхаживали монахи.