Темный принц

— Мне кажется, вы и не должны быть слишком счастливы, хотя вашим первым желанием было защитить его. Вас испугала мысль, что Михаил может испытать ту же боль, что и вы.

— Мне вообще не нравится, когда кто-то испытывает боль. В Михаиле есть какая-то тоска, словно он уже давно несет на своих плечах всю тяжесть мира. Иногда я смотрю на его лицо и вижу такое уныние — но оно запечатлено не в глазах, а во всех его чертах. — Рейвен вздохнула. — Может быть, мне это только кажется и в этом нет никакого смысла, но он нуждается в ком-то, кто сотрет тени с его лица.

— Это интересная мысль, дитя, и я должен сказать, что понимаю, о чем вы говорите. Я вижу в нем то же самое. Стереть тени, — повторил он, обдумывая ее слова. — Совершенно точно.

Рейвен кивнула.

— Похоже, он видел слишком много жестокости, слишком много ужасных вещей, и это затягивает его все глубже в темноту. Когда я приближаюсь к нему, я чувствую это. Он словно страж, который стоит на воротах перед чем-то дьявольским, злобным и не дает монстрам войти, чтобы мы могли прожить жизнь и так никогда и не узнать, что нам угрожало.

У отца Хаммера перехватило дыхание.

— Вы видите его таким? Стражем на воротах?

Рейвен кивнула.

— Эта картина так и стоит у меня перед глазами. Я знаю, это может показаться вам несколько мелодраматичным...

— Жаль, что я не могу повторить ему эти слова, — тихо сказал священник. — Он много раз приходил сюда, надеясь обрести успокоение, и все же я никогда не знал, что ему сказать. Я молил Бога, чтобы Он помог ему найти ответ, Рейвен, и, возможно, Господь послал ему вас.

Она дрожала, каждую минуту преодолевая мучительное желание дотронуться до Михаила, с мыслью, что он, возможно, уже покинул землю. Рейвен сделала глубокий вдох, благодарная священнику, что он не оставил ее в эту ночь.

— Я не думаю, что являюсь ответом Господа на какой-то вопрос, отец. Сейчас мне хочется свернуться клубочком и зарыдать.

— Вы можете себе это позволить, Рейвен, потому что знаете, что он жив.

Рейвен пила чай. Он был горячий и вкусный. Он согревал ее, но не мог заполнить ужасающую пустоту, холодную как лед, что поглощала ее душу. Эта черная дыра все разрасталась.

Она попробовала сконцентрироваться на чем-то другом, получить удовольствие от разговора с человеком, который знал и уважал Михаила, даже был к нему привязан. Рейвен сделала еще один глоток, взывая к здравому смыслу.

— Михаил — незаурядный человек, — сказал отец Хаммер, надеясь отвлечь ее. — Он один из самых великодушных людей, которых я встречал. Он чувствует, что правильно, а что нет. У него железная воля.

— Я понимаю, — подтвердила Рейвен.

— Не сомневаюсь в этом. Михаил такой человек, которого не многие захотят иметь среди своих врагов. Но при этом он верный и заботливый. Я видел, как он построил эту деревню едва ли не собственными руками после одной катастрофы. Для него важен каждый человек. Михаил очень великодушен.

Она подтянула колени и начала раскачиваться взад и вперед. Дышать было так трудно: каждый вдох — настоящее мучение.

Михаил! Где ты?

Крик вырвался из ее сердца. Она нуждалась в нем, ей хотелось, чтобы он хотя бы раз ответил ей, прикоснулся к ней. Хотя бы раз.

И вновь черная пустота разверзлась перед ней. В отчаянии она с силой прикусила нижнюю губу, приглашая боль, сосредотачиваясь на ней. Она сильная! У нее есть голова на плечах. Что бы ни поглощало ее, ни убеждало, что она не сможет жить без Михаила, это не в силах ее уничтожить. Это неправда.

Вдруг отец Хаммер поднялся на ноги и подал ей руку:

— Хватит, Рейвен. Давайте выйдем и пройдемся по саду. Как только вы возьмете горсть земли, вдохнете свежий воздух, вы почувствуете себя намного лучше.

Если это не поможет, ему останется только преклонить колени и молиться.

Рейвен умудрилась рассмеяться сквозь слезы.

— Когда вы до меня дотрагиваетесь, отец, я знаю, о чем вы думаете. Разве может быть так, чтобы священник не очень любил вставать на колени?

Он отпустил ее, словно обжегшись, и рассмеялся сам.

— В мои годы, дитя, и с моим артритом мне больше хочется ругаться, чем молиться, когда я встаю на колени. Вы раскрыли один из моих величайших секретов!

Несмотря ни на что, они все еще посмеивались, когда выходили под утренние лучи солнца. Глаза Рейвен заслезились от яркого света. Ей пришлось прикрыть их, так как сильная боль пронзила ей голову. Она даже закрыла глаза рукой.

— Солнце такое яркое! Я ничего не вижу и мне больно открыть глаза. Разве вас это не беспокоит?

— Михаил, возможно, оставил у меня пару солнечных очков. Он любит их надевать, когда проигрывает партию в шахматы.

Священник порылся в ящике и вернулся, держа в руках темные очки, изготовленные специально для Михаила. Оправа была слишком большая для ее лица, но отец Хаммер закрепил ее ленточкой. Рейвен медленно открыла глаза. К ее удивлению, стекла были довольно прозрачными по сравнению с тем, насколько темными показались ей линзы. Глазам сразу стало легче.

— Прекрасные очки, но что это за фирма?

— Их изготовил один из друзей Михаила.

Сад был прекрасен. Рейвен опустилась на колени, погрузила руку в плодородную землю и сжала ее в горсти. Тяжесть на сердце стала слабее, теперь она могла дышать. Ей безумно захотелось лечь прямо на эту мягкую землю и закрыть глаза.

Это был сад отца Хаммера, и в нем он провел с Рейвен долгие утренние часы. Но полуденное солнце заставило ее искать убежища в его доме. Даже защитные очки не помогали — глаза Рейвен горели, слезились и болели. Кожа оказалась сверхчувствительной, она быстро покрылась загаром и покраснела, хотя до этого у нее никогда не было солнечных ожогов.

Они вернулись вместе и сыграли две партии в шахматы, прервавшись лишь однажды, когда Рейвен пришлось снова брать себя в руки. Она была благодарна отцу Хаммеру, поскольку не была уверена, что смогла бы выжить вдали от Михаила, находясь в одиночестве. Без него. Она выпила травяной чай, чтобы справиться с ужасной слабостью, ведь она давно уже ничего не ела.

Послеполуденные часы казались бесконечными. Рейвен удалось справиться с подступающей пустотой, хотя несколько раз она разражалась рыданиями. К пяти часам она была совершенно измотана, но все же приняла решение, что все-таки должна провести последние два часа в одиночестве, иначе просто не сможет себя уважать. Михаил позовет ее часа через два, от силы через три, если он говорил правду. И если она хочет остаться собой, вернуть независимость и чувство собственного достоинства, она должна провести эти последние часы одна.