Тень Микеланджело

Галерея занимала узкое пространство на первом этаже приспособленного под экспозиционные цели складского помещения и находилась между японским рестораном и элитным кухонным складом. Стены галереи были ослепительно белыми, пол отделан полиуретаном, имитирующим дуб, а потолок представлял собой решетку из черной стали, позволяющую легко менять конфигурацию освещения. Выставлено было всего три полотна: портрет Франса Халса, величиною в квадратный ярд, на противоположной стене — Якоб ван Рейсдал, примерно того же размера, и наконец, в задней части галереи — многофигурная религиозная сцена, примерно равная по площади двум вышеупомянутым, вместе взятым. По предварительным прикидкам Валентайна, произведений искусства в этой узкой комнате находилось самое меньшее на двадцать, а то и на тридцать миллионов долларов. Знал Валентайн и то, что эти три картины представляют собой лишь верхушку айсберга, настоящее же собрание находится в Нью-Джерси, в бронированном хранилище с искусственным климатом.

Едва Валентайн переступил порог, из дверей своего офиса вышел Питер Ньюмен. Лысому сутулому торговцу произведениями искусства было слегка за семьдесят. Как всегда, он был одет в унылый черный костюм похоронного фасона и походил скорее на гробовщика, чем на владельца художественной галереи. Впрочем, Валентайну тут же пришло в голову, что две эти профессии весьма схожи. Владелец похоронного бюро занимается мертвыми телами, а такой специалист, как Питер Ньюмен, мертвым искусством. Оба эти занятия чрезвычайно прибыльны.

— Майкл, — произнес Ньюмен с улыбкой, когда Валентайн прошел по комнате ему навстречу. — Сто лет не виделись. Как дела?

— Неплохо, — ответил Валентайн. — Занимаюсь бизнесом.

— Бизнесом, — раздраженно фыркнул старик. — Фу! Искусство должно быть искусством, а не бизнесом. «У меня Ван Гога на пятьдесят миллионов», — говорит один из этих мелких японских бизнесменов. «Это пустяки, — говорит ему в суши-баре другой. — В моем багажнике на сто миллионов Пикассо». — Ньюмен произвел фыркающий звук. — И под суши-баром я не имею в виду соседний ресторан.

Он подхватил Валентайна под руку и повел к себе в кабинет. Маленькое помещение было битком забито всякой всячиной. У одной стены стоял старинный с виду и, надо полагать, очень ценный секретер, а всю другую занимали высокие, от пола до потолка, стеллажи с папками и подшивками документов, восходивших, скорее всего, к самому основанию галереи. В них, как было известно Валентайну, имелись записи о каждой покупке и продаже, включая сведения о происхождении каждой картины, когда-либо проходившей через галерею. В определенном смысле именно этот архив — своего рода родословные десятка тысяч произведений искусства, вкупе с данными по сотне тысяч сделок, охватывавших, как невидимая сеть, всю Европу и Северную Америку, — и составлял главное сокровище галереи. Ну а то, чего не было даже в архиве, наверняка таилось в голове Питера Ньюмена, набитой информацией, передававшейся от отца к сыну вот уже более столетия.

Усевшись на старый деревянный офисный стул, Валентайн наблюдал, как Питер возится с кофеваркой в дальнем уголке своего тесного кабинета. Потом антиквар вернулся с двумя старинными, дельфтской работы, чашками и блюдцами, передал один комплект Валентайну, сел возле секретера и вздохнул, устраиваясь поудобнее.

— Итак? — произнес он, отпивая кофе и щурясь на Валентайна поверх молочно-белого края чашки.

— Хуан Грис.

— Он мертв, — хихикнул Ньюмен.

— Связь с нацистами?

— Он был испанцем. Оставался в Париже во время войны. Принадлежал к так называемым «дегенератам». Все связанное с ним представляет собой неотъемлемую часть грязной возни, которую галереи до сих пор разводят вокруг вопроса о том, кто чем занимался во время оккупации. Лично я к этому человеку никогда особой приязни не испытывал.

— Ренуар, «Голова молодой девушки».

— И снова нацистский грабеж.

— Если бы я сказал вам, что видел похищенного Хуана Гриса и портрет работы Ренуара в один и тот же день, что бы вы на это сказали?

— Я сказал бы, что вы нанесли визит полковнику Джорджу Гэтти.

— Почему я не слышал о нем раньше?

— Потому что он относится к весьма редкостной прослойке общества. Никогда не высовывается, не совершает покупок на публичных аукционах. Очень осторожен.

— И Грис, и этот Ренуар довольно хорошо известны. Почему никто не сообщил в полицию?

— У полковника есть весьма важные покровители.

— Кто-нибудь конкретно?

— Президент Соединенных Штатов — это достаточно конкретно?

— Во всяком случае, внушительно.

— Для полиции — да. Но не для мира искусства. Этот человек замаран. Ни один порядочный аукционист или галерейщик не станет иметь с ним дело.

— Но кто-то ведь имеет.

— А кто сказал, будто в нашем деле подвизаются только порядочные люди?

Ньюмен снова издал смешок и допил кофе.

— Да ладно, Питер, со мной можно не темнить.

Ньюмен вздохнул и поставил чашку и блюдце на секретер.

— Мне бы не хотелось, чтобы обо мне стали говорить как о слепом фанатике. Для старого еврея вроде меня это совсем лишнее. Вредит репутации.

— Да что уж там, выкладывайте, — с улыбкой промолвил Валентайн.

— Замечу только одно, — пробормотал Ньюмен. — В распоряжении архивной службы архиепископа Нью-Йорка имеется превосходное собрание, не говоря уж о том, что она имеет доступ и к коллекциям Ватикана в Риме. Полковник Гэтти, кстати, что называется, «друг» музеев Ватикана.

— Шутите?

— Отнюдь, — возразил Ньюмен. — Музей Ватикана был основан в тысяча пятисотые годы. Его коллекция… как бы это сказать… обширна. Как всякий другой музей, он регулярно обновляет фонды, что-то распродается или идет на обмен. Когда они это делают, полковник первый на очереди.

— Ватикан имеет дело с крадеными произведениями?

— Этого я не говорил. Вовсе не говорил.

Ньюмен поджал губы в легкой улыбке.

— Господи! — прошептал Валентайн.

— Сомневаюсь, чтобы Он был непосредственно причастен к этому, — сказал Ньюмен, снова издав отрывистый смешок.

Валентайн попытался прояснить свои мысли.

— Пусть так, — сказал он, помолчав. — Забудем о Ватикане. Как насчет Паркер-Хейл?

— Частный художественный музей, созданный на пожертвования. По богатству коллекций примерно равен Уитни, но уступает Гетти.

— Игрок?

— Несомненно.

— Александр Краули?

— Как и Хуан Грис, он тоже умер. Дурная смерть.

— Его репутация?

— С академической точки зрения безупречна. Колумбия, Гарвард или Йель — не помню точно. Изучал консервацию живописи и графики в Музее Фогга в Бостоне. В Паркер-Хейл начал работать в середине девяностых, под крылышком Джеймса Корнуолла, тогдашнего директора. Ну а год назад сам занял директорское кресло в связи с отбытием Корнуолла.

— Отбытием?

— Так старые перечники вроде меня говорят о внезапной кончине. Кстати, в случае с Корнуоллом все было тихо и мирно. Чтобы мне так повезло — умереть во сне. К тому времени ему, я думаю, было далеко за восемьдесят и он уже перенес несколько сердечных приступов.

— Вы сказали, что Краули был чист в академическом плане, а как насчет всего остального?

— Он прекрасно умел общаться с людьми, превосходно собирал средства. Но когда дело доходило до купли-продажи, это обычно оборачивалось надувательством.