Тень стрелы

Да, я женился, macherie, и очень счастлив. Даже слишком счастлив! Я – счастливчик! У меня, millepardon, никогда не было такого с Твоей незабвенной бедной матерью, уж Ты прости меня (и она меня на Том Свете пусть тоже простит). Мой жене двадцать лет, она Твоя ровесница. Ее зовут Ангелина, но я зову ееAngele. Анжель сущая прелесть, вы с ней полюбите друг дружку, я клянусь! Приезжай скорей, чтобы убедиться в этом! Анжель – русская, она, как и все мы, убежала из России, и я, представь, подобрал ее на улице, когда она собиралась, бедняжка, топиться в Сене! Она уже перевесилась через перила Понт Неф, уже падала туда, в черную ночную воду, о ужас!.. – но я увидал эту дикую картину, подбежал, успел схватить ее за талью, удержать, и тут она разрыдалась на моих руках. Я узнал всю ее историю, cherie. Это – неописуемо, что она пережила! В Париже она скатилась до жизни уличной проститутки, кокотки, она брала за ночь столько, сколько берет на вокзалеSaint-Lazareвокзальная шлюха… или того меньше. Я привел ее к себе, накормил, обогрел, уложил спать… отдельно, на диванчике, – но ночью, представь, она сама ко мне пришла… И я понял, дочь моя, что до сих пор я совсем не знал жизни! Да, я, у кого были сотни женщин и среди них – Твоя мать (Царствие ей Небесное), не знал Женщину! Анжель – моя женщина, истинно моя, от кончиков волос до тайных складочек на всем ее прелестном тельце. Милая моя куколка, как же она страдала! В вас есть нечто общее. Она ничего не умеет – она просто обворожительная девочка, да и только, – но этого достаточно для того, чтобы быть такому старому идиоту, как я, Божественной усладой на склоне бурных сумасшедших лет.

Мир рушится, дитя мое, мир рушится… Все падает вокруг нас. Все летит в тартарары. Что же делать нам, бедным эмигрантам, у которых отнято все – все, кроме остатка их маленькой, никому не нужной жизни? Я потерял в России крупнейшую компанию «ТЕРСИТЪ», мое детище, мою драгоценность. Я потерял жену. На край света, в дикую Монголию, от меня уехала моя дочь. Я потерял Родину – и это самое ужасное, что может быть у человека. Ночами мне снится Россия. Мне снится Петербург. Я еду в пролетке, останавливаю кучера у кондитерской «Норд», отряхиваюснег с бобрового воротника, захожу в тепло, покупаю торт с ореховой начинкой – Твой любимый, Ты помнишь?.. – и бутылку сладкого кагора, а кучер уже замерз меня ждать, и я снова еду по Невскому, мимо Мойки, мимо Фонтанки, и легкая сизо-голубоватая метель летит в лицо, морозец щиплет щеки, ветер налетает с залива… и эта темная, темная ночь, и северные бледные звезды над головой, и Ванька покрикивает на лошадей: э-э-эй!.. балуй!.. – и я знаю, что через миг он остановит лошадей у парадного подъезда, и они взроют снег копытами, и я взбегу по лестнице… а Ты, радость моя, маленькая, в платьице с кружевными оборочками, чистенькая, нарядная, бросишься ко мне, обхватишь ручонками и звонко крикнешь на всю залу: «Папа, а у нас уже елка! Маменька приказала привезти! Понюхай, как пахнет!..» И этот еловый запах, смолистый, чудный, когда она только расправляет ветки с мороза… и блеск игрушек, вынутых из кладовки, в распахнутом кованом сундуке… и свечи, свечи, много восковых и парафиновых свечей, связанных в пучки, как розги… И лампадка, тлеющая, как алая брусничная ягода, около иконы Казанской Божьей Матери в красном углу… Этой иконою благословляли нас с Твоей матерью мои родители, твои деды…

Господи, дочь, – неужели все это было… Даже не верится… Приезжай в Париж. Тогда я поверю, что Россия была и Ты – была. И есть. Ты – есть. Хотя бы Ты, Катичка моя.

Анжель – мое единственное утешение. Прошу Тебя, постарайся полюбить ее. Она никогда не заменит Тебе мать, я понимаю. Может, вы станете как сестры?

Жить нам часто бывает очень тяжело. Помогает русский храм на рю Дарю и его настоятель – священник Николай Тюльпанов. Там часто устраиваютсяблаготворительные обеды, мы столуемся там, встречаемся с теми, кто выехал из России раньше нас и кто прибывает сюда только что. Люди вырываются из такого ада… Всюду льется кровь. Всюду убивают. Молюсь, чтобы Ты, дитя мое, осталась жива. Я бы хотел видеть своих внуков, но не чаю, когда это будет. Потому мне так хочется, чтобы Анжель родила мне ребенка. Прежде чем я уйду на тот свет на чужбине, несчастный изгнанник, я хочу поглядеть в ясные детские, родные глаза.

Пиши мне, радость моя, на адрес: ruedelaTour, 13,Paris,France. Целую, обнимаю и благословляю Тебя – и в Аду, и в Раю. Христос с Тобой. Твой любящий папа».

Когда Катя оторвала глаза от письма, все ее лицо было обильно залито слезами. Она не вытирала их, и они капали, струились по подбородку на воротник, на платье.

* * *

Тяжелые шаги. Скрип сапог. Скрип, скрип, скрип.

Она не оборачивается. Оборачиваться нельзя. Ты же и так все знаешь. И ты уже не убежишь.

Он остановился за ее спиной. Глядел на склоненную голову. На ручей золотых волос, катящийся на плечи, съежившиеся от плохо скрываемого страха под курмой. На кривую шелковую строчку халата. На прямую нить ровного пробора. На золотой завиток на нежном затылке. На дрожащие под халатом лопатки. Звереныш. Птичка. Человек. Красавица. Сволочь. Его жена.

Она не выдержала. Обернулась к нему.

– Трифон!..

Он положил руки ей на плечи. Тяжелые, чугунные, они сразу пригнули ее книзу.

– Помолись, Катерина. Я понял все.

Руки сильнее надавили на плечи. Она, придавленная его руками, дрожа, села на спиленную лиственницу, заменявшую в юрте стул. Глядела на его лицо. Черное лицо. Почернелое, будто сплошной синяк, будто бы по лицу его долго, страшно били. Опухло от водки. Он тоже добыл водку. Змеиную китайскую водку. И упился. Чтобы охрабреть. Чтобы – осмелеть. Чтобы совершить то, что не совершил бы никогда в жизни. Если бы ему сказали тогда, на балу в Таврическом дворце, что он возненавидит свою жену, а его жена изменит ему, – он бы всласть похохотал над тою досужей, лешей выдумкой.

– Тебе идет эта ночная рубаха. Она красит тебя. Делает тебя, – он страшно, зверино усмехнулся, оскалился по-волчьи, – соблазнительной.

Она сидела на лиственничном распиле, а он не снимал рук с ее плеч. Что будет? А ничего. Сейчас он, разъяренный, убьет ее. Она знает, что он убьет ее. И она станет, как тот скелет. Как один из тех скелетов в пещере. Когда он будет убивать ее, она будет дико кричать, безобразно распяливая рот. Убийство – не красивый кадр из синематографа. Убийство – грубая, жестокая правда, и на нее нельзя глядеть. Она закроет глаза. Она не увидит своей смерти.

Катя разлепила губы. Семенов глядел в ее широко открытые глаза, сейчас посветлевшие, ясные, будто высвеченные изнутри светом невидимой свечи. Будто бы она держала свечу в руках, и пламя снизу горело, озаряя ее подбородок, прозрачные, будто восковые щеки, лоб, играло в неподвижных, будто застывших, глазах. Как же красива его жена. Как же он любил ее. Любил?! «Ты любишь ее и сейчас, не обманывай себя», – сказал он себе жестко. Зубы блеснули между приоткрытых пухлых губ. Она красивее всех китайских принцесс вместе взятых. Красивее всех их бронзовых, нефритовых и золотых Белых Тар. Она, Катя, живая, веселая, прижимавшаяся к нему в постели, кричавшая под ним, протягивавшая к нему руки и губы. Где эта Катя?! Где она, а ну-ка?!

– Триша…

– Я убью тебя, – медленно, тяжело сказал он.

Она вывернулась из-под его рук. Припала на одно колено, кружева ночной сорочки сползли с плеч, и одно плечо, гладкое, смуглое, выскользнуло из-под куржака снежных кружев. Ее нежная кожа все еще сохраняла летний загар. Он видел – ее зубы стучали. Она сжала рот в ниточку. Старалась унять дрожь. Он стоял перед ней, сжимая и разжимая кулаки. Его руки наливались силой еще незнакомой ему, бешено-радостной ярости. Теперь он чувствовал: он может убить. Он убьет. Он сделает это.

Катя подняла к нему голову. Собрала рубаху на груди в кулак. Трогательно-беззащитен был поворот ее головы, ее огромные карие глаза, налитые слезами до краев, как рюмка – водкой. Золото волос струилось, текло по плечам, истаивало в мягких складках льняной рубахи.

– Прости за все… пощади!.. Ведь ничего же…

Семенов рванул ее за голое плечо, вцепившись пальцами, будто когтями – беркут. Катя простонала. Он кинул, отшвырнул ее от себя.

– Сука!

– …не было…

Ну, овечка. Робкая золоторунная овечка, как же она просяще, умоляюще глядит на него! А руки сжимаются и разжимаются, и пальцы сжимаются снова, и уже не разжать кулаки. Он хотел вдохнуть – и не мог. Воздух сгустился до невыносимой, угольной плотности.

– Три…ша…

Он шагнул к ней, распростертой у его ног. Она задрала голову и задушенно крикнула:

– Прости, мы только целовались! Прости!..

– Не только, – пьяно, задыхаясь, пробормотал он, и она с ужасом уставилась в его черное опухшее лицо, приближающееся к ней, нависающее над ней.

Ее визг, потом вскрик заставил его остановиться только на миг. Он схватил ее волосы в кулак, зацепив ногтями ее за шею, за затылок, приподнял от пола, встряхнул, как охотники встряхивают свежесодранный мех, драгоценную рухлядь – соболей, куниц. Она обмякла в его руках. Еще на мгновенье его глаза встретились, схлестнулись с ее глазами.