Тень стрелы

– Я привезу тебе яд. Самый сильный. Им убивали, да и сейчас убивают, при дворе китайских императоров. Ты уйдешь к богам сразу же, не мучась.

Катя, не отрывая взгляда от широкой сковороды лица Джа-ламы, чуть наклонила голову.

– Благодарю.

– Но я же еще не произнес приговор.

Бледный, враз помрачневший Унгерн – куда и смех исчез – стоял перед ней в своем френче, поверх которого была накинута традиционная желтая курма цин-вана, – огромный, худой, длинный как слега, и его костистые нервные руки вцепились в спинку стула, и его белые глаза вонзались в нее, как концы раскаленных железных прутьев. Если он вот так будет глядеть на нее – вот она и казнь. От таких глаз можно запросто умереть. Они слишком страшны для простого смертного. Может, правду монголы говорят, и барон – один из Восьми Ужасных, Махагала или Памба, или Эрлик-хан, а может, и сам Жамсаран?!

Катя выпрямилась. Слишком бледные щеки у командира. Слишком желтые зубы в улыбке. Он – улыбается – ей?! Ей, убийце…

– Так произнесите его.

Унгерн стоял перед ней. Она хорошо рассмотрела медную пряжку на военных галифе командира, виднеющихся в распахнутых полах халата. Медная широкая пряжка, двуглавый орел. Российский герб. Что за чудовище, двуглавая птица. Одну голову отсекут большевики. Другую – Унгерн. Дергайся, безглавая Россия, на широком блюде то жарких, то заледенелых степей. Может, попросить, чтобы ее – обезглавили?

– Приговариваю тебя к смертной казни, Екатерина Терсицкая, вдова Семенова, за зверское убийство своего мужа, атамана моей дивизии, Трифона Семенова, – слишком просто, буднично сказал Унгерн. – Я арестовываю тебя. Ты будешь у меня в юрте до вечера. Вечером из Тенпей-бейшина тебе привезут яд.

Он повернулся к ней спиной. Огонь свечи полыхал как бешеный, будто не свеча горела, а маленький смоляной факел. Жамсаран на мандале на стене юрты скалил синие зубы, высовывал красный язык, тряс детскими черепами на толстой, жирной груди, поднимал ногу, похожую на корягу. Джа-лама курил трубку, улыбаясь, неподвижно глядя на двоих людей, один из которых, женщина, решился умереть.

Машка вбежала в юрту, с разбегу бросилась ей на грудь. Заревела в голос.

– Катя, Катька!.. Как же так, Катька!..

Катя обняла ее равнодушными, слабыми руками. Отодвинула от себя.

– Не кричи, Маша, – сказала она и болезненно поморщилась. – Не трави и меня, и себя. Я все поняла. У меня было помрачение. На меня нашло. Я сумасшедшая, Маша. Я в мать уродилась. Я больна. Я убила Трифона. Ты понимаешь, я, я. Я должна умереть. Не кричи… не плачь, прошу тебя…

– Ты дура! – пронзительно крикнула Машка. Потом вся враз обмякла, опустилась у ног Кати на старый, крепкий гимназический стул, невесть как и откуда – должно быть, из Урги – доставленный в юрту командира. – Ты скатила с ума, девочка… Так же нельзя… Что ты знаешь про себя… про ту ночь…

– Я все вспомнила, – твердо, будто колотя железом в железо, сказала Катя. Машка схватив ее руками за талию, затрясла ее, как трясут яблоню, чтобы спелые яблоки упали наземь.

– Ничего ты не вспомнила! Ты поклеп на себя возвела!

С Машкой случилась истерика. Из юрты Унгерна ее увели к себе насильно, предварительно напоив успокаивающими каплями. Тем самым бромом из круглого пузырька, что пила Катя на ночь иной раз, когда не могла быстро уснуть.

* * *

Иуда осадил коня. Спрыгнул на землю. Здесь. Да, кажется, здесь, он не перепутал. Все верно – маленький китайский ресторанчик неподалеку от храма Мижид Жанрайсиг. Черный маленький домик с выгнутой игрушечной крышей, над входом висит отлитый из чугуна, позолоченный китайский иероглиф «ФУ», что означает – «счастье».

Счастье, что за ирония. А разве ты не счастлив, офицер?

«Счастье. Ложь. Насмешка. Катя. Сон. Видение. Бред. Нет, конечно, я счастлив. Тем, что жив, что еще меня пуля не нашла?!»

Ты счастлив любовью. Любовью своею.

«Любовь не долготерпит. Не милосердствует. В наше время не может быть любви с белыми крылышками ангелочка. Катя сама испугалась. Муж мертв; она жива; я жив. Идет война. Россия распята на огненном кресте. Любовь, какая чушь! Эта любовь погибнет от свиста первого же паровоза, который увезет одного из нас – куда?.. Во Владивосток?.. В Шанхай?.. В Калькутту?.. В Суэц?..»

Эта любовь погибнет лишь от свиста пули… от свиста стрелы, глупец.

«Да, возлюбленная моя. Да. Ты единственная. Ты еще узнаешь, кто я».

Привязав вороного коня к коновязи, он наклонился, раздвинул звенящие бамбуковые занавески, мотавшиеся перед низкой дверью, и вошел в китайскую харчевню. Его сразу обнял дым, объятьями охватила странная, нежная струнная музыка – будто кто-то лениво, медленно-тягуче щипал струны то ли гитары, то ли мандолины, то ли японского сямисена или нежного кото, – наплыли диковинные странные запахи, среди которых он безошибочно различил запах опия. Хм, опиекурильня?.. Хозяин делает неплохой доход. Официально курение опия запрещено, да разве человеку запретишь опьяняться и наслаждаться? А другому человеку – денежки зарабатывать? Иуда раздул ноздри. Он знал – барон балуется опием. И тщательно скрывает это от подчиненных, от офицеров и солдат. Вождь должен быть непогрешим. Водки нельзя – сам же за нее, родимую, и бью и вешаю, – так хоть опием побалуюсь.

Иуда усмехнулся. Выцепил глазом свободное место на длинной деревянной лавке вдоль такого же длинного стола. «Гляди-ка, столы, как у нас в России, в монастырских трапезных, – подумал удивленно. – А не как маленькие, круглые ресторанные столики. Строго так… даже печально. Аскетично. Таким мог быть стол в доме Иосифа Аримафейского, когда Иисус с учениками вкушал Тайную Вечерю. Хлеб, вино… Любопытно, чем же тут китайчата потчуют?..» Он щелкнул пальцами. Подскочила раскосая девочка лет двенадцати. Все повадки опытной жрицы продажной любви. Раненько ты начала, крошка. Жить-то тебе надо, это так. И твоей семье. Небось, китайская семьища, по лавкам сидят семеро мал-мала меньше, мать плачет, отец сажает синий лук и продает на Захадыре по дешевке… Раскосенькая китаяночка широко заулыбалась, согнулась перед Иудой в низком, до земли, поклоне. Залопотала по-китайски. Иуда уловил знакомые слова: трубка, рис, водка, – и кивнул головой. И трубку, и рис, и водку. Все тащи.

Раскосая статуэточка в короткой желтой шелковой юбке процокала каблучками на кухню. Иуда украдкой огляделся. Эти люди, лица вокруг… Иные курили длинные опийные трубки. Иные, низко наклонившись над плоскими мисками, руками и палочками ели рис. Он всмотрелся: русских тут не было. Его появление не вызвало в харчевне никакого любопытствующего движения. Все были погружены глубоко в себя, в свои видения и мысли. На столе стояла спиртовка, ее белое пламя лизало полумрак ресторанного дымного воздуха. Рядом со спиртовкой – железная коробочка, а в коробочке вроде бы поблескивает мед. Иуда знал: это не мед. Это чистейший опий. Опийный мак растет и в горах Тянь-Шаня, и на Памире, и в Тибете, этот, скорей всего, тибетский.

Лица, лица, лица… У иных на устах блуждали сумасшедшие улыбки. Иные закрывали глаза. Кто-то посмеивался, тихо бормотал, но тишина наваливалась и давила, как каменная плита, и снова все замолкало. Вдали, у входа в кухню, бесшумно двигались еще три-четыре таких же юных девочки, как его китаяночка; они показались Иуде призраками, огромными цветными бабочками, медленно махающими в полутьме большими невесомыми крыльями.

На миг ему почудилось: он сам призрак.

Ему показалось: он погрузился в призрачное, паутинно-легкое пространство. Его слегка затошнило, будто он, привязанный к непрочной лонже, парил над пропастью.

Кто-то тронул его за плечо. Он обернулся. Перед ним стоял человек.

На человеке была странная, страшная маска.

Такие маски он видел только на ламах, играющих и танцующих в древней страшной мистерии Цам.

Три глаза вместо двух. Вытаращенные глаза с синими белками. Синие щеки. Красный сморщенный нос. Красногубый рот в пол-лица, вывороченные губы, все зубы оскалены, клыки торчат, и зубы не белые, а красные. В ушах – серьги в виде детских черепов. Иуда догадался: это маска докшита. Эрлика?.. Жамсарана?.. Маска стояла перед ним и смотрела на него. В картонных белках нарисованных глаз чернели маленькие просверленные отверстия. Иуда, не произнеся ни слова, кивнул на лавку рядом с собой. Маска села. Раскосая девочка принесла на подносе миску риса, политого растопленным сливочным маслом и посыпанного разваренными сладкими фруктами, длинную бамбуковую трубку и маленькую, как кегля, темно-зеленую бутылочку водки. В рисе торчали две деревянных палочки. Китаянка поклонилась, прижав ладошки к груди, и удалилась, цокая, как коза копытцами, деревянными каблучками. Иуда кивнул на рис, делая приглашающий жест. Человек в маске отрицательно покачал головой, и в свете китайских бумажных фонарей, спускающихся с потолка харчевни на длинных нитях, выкаченные, как у рака, глаза маски Жамсарана блеснули фосфорно-синим светом.