Тень якудзы

— Извиняй, Андреич. Сам понимаешь, после такого без допинга никак… Да уж, — продолжил он прерванную тему. — Многовато в последнее время на нашей земле народу стали мочить. Как в чукотском анекдоте. Тенденция, однако.

— Это точно, — задумчиво сказал Макаренко. — Только вот не пойму. Убийства — это ж вроде как не совсем по адресу. А убойный отдел, прокуратура чем у вас тут занимаются? Я еще тогда, с тем серийным убийцей иноверцев что-то недопонял, думал, меня с ходу в убойный определили, а теперь и вовсе не догоняю, что к чему. Не разъяснишь?

Замятин сначала выпучил было глаза, но, вспомнив что-то, вернул глазам былую глубокомысленно-похмельную форму.

— Тебя, капитан, послушаешь — прям у вас в Москве каждый своим делом занят. Но мы ж тоже Кивинова почитываем.

Он наморщил лоб и процитировал по памяти:

— Непосредственно раскрытием убийства занимались как обычно территориальные оперы да участковые. Обещанных приданных сил не придали.

Он хмыкнул.

— Даже догадываюсь, куда бы нас послали прокурорские с нашими жмуриками. Между нами, мы уже ввалили трендюлей тем асфальтоукладчикам, чтоб впредь асфальт укладывали, а не ковыряли. А опосля хотели их напрячь на тему, чтоб под шумок обратно твоих теперишних подопечных в асфальт закатать, да не получилось. Кто-то из них барыгу нашего местного узнал — и все, не прошла затея. Как пить дать слухи бы поползли — и вот тогда прокурорские сто пудов бы нарисовались. С навазелиненными авторучками по наши задницы. Если были бы в том асфальте бомжи какие-нибудь, да кто ж бомжей в асфальт-то катать будет? Их…

— Горло ему чем давили? — перебил Макаренко философские рассуждения похмельного опера.

— То есть как «чем»? — не понял Замятин. — И кому? Барыге нашему? Так я ж тебе говорю, он…

— Я про второго. Московского. У него на шее следы какие-нибудь есть? Типа царапины, ссадины?

— Да нет, ничего особенного.

— Понятно…

Из кабинета торжественно выплыла дородная фигура уборщицы с объемистым бумажным пакетом в одной руке и с ведром грязной воды в другой.

— Можете заезжать, — бросила она через плечо и плавно поплыла вдоль коридора.

— Заезжают, Ивановна, зеки в хату, — ласково поправил уборщицу Замятин.

— У вас и так вся жизнь — камера, — отрезала та, удаляясь в сторону туалета. Оттуда, тряся мокрой головой, выскочил Петров и галантно придержал даме дверь. Одарив опера высокомерным взглядом, Клавдия Ивановна исчезла в недрах санузла.

— А ведь в чем-то она права, — вздохнул Замятин. — Не жизнь, а каторга.

И снова отхлебнул из фляжки.

— Все, господа хорошие, отдавайте ключи — и работать, — сказал Макаренко.

Замятин с кислой миной порылся в кармане и достал ключи от кабинета следователя.

— Кто будет хорошо арботайн, тот будет кюшать суп из брюква, трищ капитан?

— Будет, будет, шашлык из тебя будет, — рассеянно ответил Макаренко. — А еще раз такой срач с утра оставите — хрен вам по всей морде будет, а не ключи…

Потом были бумажки. Нереальный, непрекращающийся каждодневный ворох дел, протоколов, своих и чужих отчетов и отписок, которые, возможно, никто никогда не прочтет, но которые нужны просто потому, что так заведено. Потому, что это и есть основная работа следователя — писать, читать и подшивать измученную чернилами бумагу в толстые картонные папки…

— Надоело!!!

Макаренко с ненавистью захлопнул толстенное «Дело».

Дело было безнадежным и бестолковым. Кто-то когда-то года два назад в каком-то захудалом обменном пункте сделал контрольную закупку пятисот баксов, а сумма в выданной справке не совпала с суммой, указанной в дубликате, ровно на два нуля. Но хозяин пункта оказался ушлым малым, сунул кому-то в карман эти недостающие два (или три?) нуля, и «дело» легло под сукно. А сейчас это сукно ковырнул кто-то сверху — и вот уже которую неделю тянется тягомотина, нудная, как мексиканский сериал, и бесполезная, как ловля снежного человека. Кто тогда ту справку выписывал? Кто тогда работал? Ах, та девушка уволилась? А подпись чья? Не ваша? Похожа на вашу, но не ваша? Надо же. Вы хвостик в своем факсимиле по-другому обозначаете? И давно?

Макаренко застонал.

«Как есть ты "Висяк", Макаренко, так ты им и останешься. И всю херню на тебя по жизни цеплять будут заместо орденов и медалей. Потому как в каждой стае должна быть своя белая ворона. Непьющая, некурящая, вся такая из себя до тошноты спортивно-правильная, на которую просто необходимо навесить всех нераскрытых и непойманных собак».

— Ну вот, Педагог, вот ты и снова начал себя жалеть, — усмехнулся Макаренко своим мыслям. — Стареешь? Или тупеешь? Или все вместе и сразу?

Он встал из-за стола, пружинистой походкой прошелся по тесному кабинету, со стуком упал на кулаки, отжался от вылизанного Клавдией Ивановной пола пятьдесят раз, вскочил и провел плечистому мужику в зеркале несколько серий прямых в подбородок.

Мужик в зеркале довольно осклабился.

— Ничего, можем еще, однако.

Нога мужика в зеркале взлетела в направлении единственного украшения кабинета — памятной вазы, врученной руководством в незапамятные времена за совместно проведенную наше-американскую операцию. Причем, руководство было как раз не наше, а американское, и потому перевитая звездно-полосатым флагом вычурная фиговина из дорогой керамики смотрелась в облезлом кабинете российского следака словно павлин, по странному стечению обстоятельств попавший в курятник.

Каблук ботинка остановился в сантиметре от вазы, но удар был слишком резким, и упругий поток воздуха от летящей ноги сделал свое черное дело. Американка задумчиво качнулась на тонкой ножке и медленно свалилась со шкафа, по мере приближения к полу набирая скорость.

Макаренко плавно метнулся вперед и за секунду до катастрофы успел-таки перехватить своенравную американку.

Под широкими керамическими полотнищами — звездно-полосатым и нашим, российским, из которых, собственно, и состояла ваза, словно памятная медаль рельефно раскинул крылья золотой орел, держащий в лапах табличку с надписью: «Honour and valour».

Макаренко провел пальцем по припорошенным пылью буквам.

— Честь и доблесть, — прошептал он и невесело усмехнулся. Потом осторожно поставил вазу на место и повернулся к столу.

— Вот так. А теперь извольте честный и доблестный капитан Макаренко вновь приступать к делам своим скорбным. То бишь разбейтесь в лепешку, а барыгу лютого и опасного, полштуки баксов подло зажавшего, прикрутите. Вор должен сидеть в тюрьме, да-с.

Он уселся за стол и с ненавистью посмотрел на «Дело».

— Так ведь если у нас каждого за пятьсот баксов сажать, кто ж тогда на воле останется? — проворчал он. — Одни дворники и бомжи, считай, и останутся. И то через одного.

Вновь вникать в перипетии распроклятого «Дела» решительно не хотелось.

— А пошел он, твой барыга, со своими баксами, — сказал Макаренко «Делу», потом взял папку и бросил ее в ящик стола. — Подождешь.

И раскрыл новую папку, принесенную операми.

Материала в папке было немного. Оперский протокол с места происшествия, пяток неважных фотографий с того же места, отчет судмедэкспертизы, протокол опознания трупов безутешной родней — вот, пожалуй, и все.