Тень Земли

Четыре трупа в синем валялись под стеной. Луч, протянувшийся от браслета, высветил отпечатки на земле, и Саймон полез в кусты – туда, где Каа настиг и прикончил пятого. Этот раскинулся на спине, его голова, забинтованная от уха к уху, была вывернута под неестественным углом, зрачки закатились, и только глазные яблоки слепо белели на темном лице. Бучо Перес, капитан-кайман. Скрипнув зубами, Саймон поднял окольцованную браслетом руку, освещая ближний куст.

Под ним, с полураскрытой пастью, вытянувшись во всю Длину, лежал питон; клыки его светились россыпью лунных камней, но чешуя не блестела, а казалась, зеленовато-серой и тусклой. Его изрешетили пулями, а потускневшая кожа в нескольких местах была рассечена ударами мачете.

– Пусть Четыре звезды освещают твой путь в Погребальные Пещеры, – пробормотал Саймон сдавленным голосом. – Пусть Четыре прохладных потока омоют твои раны, и пусть Чочинга, Наставник воинов, простит меня-за то, что я не сумел сберечь его посмертный дар.

Он сделал ритуальный жест прощания и направился к воротам. Глаза его были сухими. Чочинга говорил: день не видит слез воина, ночь не слышит его рыданий, и лишь в краткий миг рассвета могут увлажниться его глаза – в тот час, когда он вспоминает павших родичей.

Рассвет еще не наступил, и плакать было рано.

Во дворе Саймон насчитал пять окоченевших трупов в синих мундирах. Огромное тело Филина было придавлено рухнувшей стеной у маленького бассейна; кровь еще сочилась из разрубленной шейной артерии, неторопливо стекая в воду. Рядом, откинувшись на камни, сидел Майкл-Мигель в своем щегольском белом костюме. Его лицо, запрокинутое к звездному небу, казалось умиротворенном, под левой ключицей по ткани расплылись темные пятна, руки, бессильно брошенные на колени, стискивали карабин. У ног Гилмора, уткнувшись в землю, лежал человек – не в синем мундире смоленских, а в полотняной рубахе, штанах и стоптанных сапогах. Саймон перевернул покойника, поглядел на выпученные глаза, тонкую нитку усов и залитый кровью рот – пуля вошла Кобелино под челюсть, разворотив затылЬк.

Он пробормотал проклятие, повернулся к Майклу-Мигелю, осторожно освободил оружие из окостеневших пальцев, понюхал – пахло порохом. Значит, Гилмор стрелял? Защищая себя или Филина? Или кого-то другого?

Расстегнув окровавленный белый пиджак, Саймон поша-рил под рубахой Мигеля, вытащил толстую, пробитую пулей тетрадь, раскрыл наугад и прочитал:

Мне уже однажды умирялось,

Но совсем уйти не удалось.

Я живу. Но Там душа осталась…

– Но Там душа осталась… – повторил он вслух и прикрыл веками мертвые глаза Мигеля.

Тел Марии и Пашки нигде не было, и Саймон, обыскав конюшню, дом и двор, полез на крышу. Пара мертвецов валялась у нижней ступеньки, еще двое – на лестнице, а наверху обнаружился только один труп, обгоревший до неузнаваемости – кожа на лице полопалась и почернела, волосы рассыпались в прах, и только на затылке – там, где голова прижималась к черепице – торчали жалкие рыжие клочья. Еще Саймон увидел оскаленный Пашкин рот, простреленные ноги стиснутые кулаки, мачете, зажатое в правом, страшную рану поперек горла и карабины: один – под телом Пашки, второй, с серебряной фигуркой ягуара на цевье, – поодаль. Здесь, как внизу во дворике, бились не на жизнь, а на смерть: кто-то перезаряжал оружие, Пашка стрелял, а когда кончились патроны, вытащил клинок… Саймон поднял мачете, заткнул за. пояс, потом опустился на колени и разжал левый Пашкин. кулак. На ладони пестрела тряпица, цветной обрывок, истлевший по краю клочок знакомого женского платья – будто бы женщину тащили, а Пашка, вцепившись в подол или рукав, не пускал. Пока его не кольнули в горло.

«Они защищали Марию, – подумал Саймон, вставая с колен. – Каа – тот защищал всех; но Гилмор, Филин и Пашка дрались за нее. За нее, не за себя. И она сражалась тоже. Этот второй карабин, мой карабин, он был в ее руках. Где же она?»

У него перехватило дыхание, но рассвет еще не наступил, и глаза Саймона оставались сухими. Сухими, как дно безводного колодца, как русло древней реки в пустыне, как кратер, занесенный песком, как пепел надежд, сгоревших в кострах смерти.

Ричард Саймон, воин-тай, Тень Ветра из клана Теней Ветра, запрокинул голову, посмотрел на звезды, сиявшие над Хаосом, и запел Прощальную Песню. Пел он на языке тайят, и временами песнь его казалась то рыком разъяренного гепарда, то звоном боевой секиры, то шелестом стрел, буравящих воздух.

Голос его был громким и не дрожал.

Когда он добрался до склада Пако у пятого причала, уже рассвело. Живодерня при въезде в город стояла пустой и тихой, но на Аргентинской улице были явные следы побоища: окна в «Красном коне» и похоронной конторе осыпались грудой стекол, двери, столы и гробы были продырявлены, и; всюду валялись покойники в синем. Саймон заглянул в подвал, но там не нашлось ни бочек с пивом, ни мешков с песю-ками – и то, и другое было заботливо эвакуировано, как и бронеавтомобиль, который он угнал из Кратеров прошлым вечером. Машине полагалось находиться во дворе, между пиг-тейным и похоронным заведениями, под защитой крепких ворот-однако сейчас ворота были распахнуты, на земле отпечатались следы покрышек, а по обе стороны от них холодели трупы. Вероятно, здесь поработал пулемет броневика, и это вкупе с остальными признаками свидетельствовало, что Пако выиграл битву и отступил со своими людьми не суетясь, в полном порядке и добром здравии.

Картина разгрома не удивила Саймона. Трудно поверить, чтобы предавший не предал до конца, а это значило, что обе его опорные базы, в Хаосе и в «Красном коне», подвергнутся нападению. Но Бучо, капитан-кайман, пошел не сюда, а в Хаос, не за похищенными деньгами, за девушкой… Выходит, Мария для дона Грегорио была дороже песюков, и это вполне укладывалось в общую схему. Схема же оказалась простой и древней, как мир: чтобы приневолить сильного, бей тех, кто ему дорог. Неуязвимость – в одиночестве, но одиночество лишь синоним опустошенности и рав(одушия, противных человеческой природе; равнодушный не может стать защитником – и, следовательно, самый могучий и самый искусный защитник уязвим. Не в первый раз Саймон обдумывал этот парадоксальный вывод, то упрекая себя в ошибке, то уговаривая смириться с естественным ходом событий, разрушивших его неуязвимость. Однако можно ли считать ошибкой, что он приблизил к себе Марию и Майкла, Проказу и Филина, что эти люди стали ему дороги, вошли в его сердце?.. Разум подсказывал, что он виноват, что он принес им несчастье и гибель, но чувство говорило, что существуют вещи похуже смерти. То же одиночество, например, или ужас вечной несвободы, пытки и страх перед небытием.

Вернувшись на улицу, Саймон уселся в лиловый автомобиль, оглядел глухие равнодушные фасады домов, беленые стены и запертые двери. Пошарил за пазухой и вытащил тетрадь Майкла-Мигеля. На этот раз она открылась на строках:

Ничто во мне не дышит, не поет,

Не плачет, не стучит – окаменело.

Покажется – обычное, мол, дело,

Коль жизнь внезапно покидает тело…

Он захлопнул тетрадь и запрокинул голову: звезды меркли, небо начало сереть, а луна, склонившись к горизонту, походила на ущербный, полупрозрачный и туманный круг. Слишком поздно для рандеву с Джинном. Да и подходит ли для этого ночь печалей и смертей?

В гавань, решил Саймон, в гавань. К пятому причалу. Туда, куда отступил Пако – на заранее подготовленные позиции.

В гавани постреливали – Сергун, при поддержке Хрипатого и Моньки Разина, вышибал с кораблей смоленских, а из пакгаузов и складов – дерибасовских. Эта операция началась без ведома Саймона и могла завершиться полным уничтожением «торпед», ибо за правящим триумвиратом еще сохранялось преимущество в силе, организации и технике. Но боевые действия шли вяло. Карабинеры «штыков» и большая часть синемундирных в них не участвовали вообще – охраняли городской центр, дороги и побережье в районе проспекта Первой Высадки. Ходил упорный слух, что Хорхе намерен покинуть Озера и ворваться в Рио со своими крокодильерами – с одной стороны, чтоб поддержать порядок, с другой – чтоб посчитаться с Железным Кулаком, с «торпедами», с пришельцами с небес и всеми остальными обидчиками. В предчувствии бурных событий народ по-прежнему утекал из Рио на Плоскогорье, дон Алекс Петров-Галицкий выставил усиленные караулы на стенах Форта, а дон Эйсебио Пименталь отбыл в Разлом на бронированном дредноуте. Что же касается дона Антонио Монтальвана, то он, несмотря на серьезность ситуации, кутил и объезжал кабаки, в каждом производя инспекцию – как за столами, так и в постелях.

Эти и другие новости Пако Гробовщик вывалил на Саймона, прихлебывая пиво, почесывая лысину и ковыряясь в тарелке ножом. Он устроился на мешках с песюками, а вокруг, под деревянной кровлей просторного склада, ели и пили его молодцы, поминали геройски погибших Пехоту и Шило, Скобу и коротышку-бармена, хвастались, кто и сколько прикончил синезадых и скольких уложит в следующий раз, когда дон Кулак поведет их громить живодерни. Временами то один, то другой из пирующих падал на бетонный пол или лицом в тарелку, и речи его сменялись сочным храпом; таких под улюлюканье и гогот оттаскивали к стене. Веселье длилось не первый час; воинственно лязгали затворы и сверкали клинки, пот струился с красных разбойничьих рож, пиво лилось рекой, но пили не все – десяток головорезов сгрудились У броневика, стоявшего в распахнутых воротах. За ним виднелся пирс, уходивший в море на сотню шагов, массивные тумбы причалов, два паровых катера, запорошенных угольной пылью, шхуна с голыми мачтами, другие, пирсы, баркасы и парусники, а вдали, у горизонта, – ослепительно яркий солнечный край.